Прогуляемся до луны?

Сколько бы времени ни прошло — Коса все также требует крови. И с каждым годом Фрау все труднее ей отказать. Он уже не помнит, когда все началось. Может быть, со смерти Тейто, второй на его памяти, может, со становления Ферлореном. А может быть, с самого начала, с детства, с первого контакта с Косой. С этой тварью, пустившей корни в его теле, ставшей частью его жизни. Нежданной и нежеланной гостьей, по-хозяйски заявившей на него права. Он не знает, не пытается это узнать. Принять как данность и бороться — единственно приемлемый выход в их ситуации. Блаженное неведение. На руках Фрау — запах чужой крови, въелся так, что не отмыть ничем, не вывести. Смесь запахов, в которых Фрау научился выделять те немногие, особенные. Почти что родные. Тейто, Кастор, Лабрадор, Хакурен, Оука. Он помнит, как появился каждый из этих запахов, помнит каждую пролитую каплю их крови. Им самим, Фрау, пролитую. Осознание того, что, в какой-то степени, он сам убил всех, душит, не давая вздохнуть. Фрау привык, давно уже привык, что помнить — это больно, но каждый раз все равно как первый. Воспоминания не исчезают — это его наказание за спасение чужих душ. Они приходят во снах, обрушиваясь безжалостно и резко. Каждая смерть — как своя. Фрау хотел бы забыть, но перед глазами встает образ хрупкой Оуки на окровавленных простынях. Его ошибка. Его проигрыш. Его вина, которую ничем не искупить. Прокручивая в голове страшное прошлое, Фрау слишком ярко осознает, что забывать нельзя. Нельзя допустить повторения. — Тейто, — комкает в пальцах одеяло Оука. Она знает, что ее Тейто уже нет, что он никогда не станет тем, кем когда-то был, но ничего не может с собой поделать. Она продолжает ждать, и верный Рафаэль поет ей колыбельные, отгоняя отчаяние. — Фрау, — дрожит Оука, Ей страшно. Очень-очень страшно. Темнота подкрадывается отовсюду, обнимает изнутри и снаружи, не давая вздохнуть, и маленькая, такая юная даже через столько лет Королева тихо плачет, зовя единственного, кто может ее сейчас защитить. И Фрау приходит. Стоит у ее кровати, долго-долго, гладит по спутанным волосам до тех пор, пока Оука не забудется неверным, неспокойным сном. Он ничем не может ей помочь, и от этого знания становится тошно. Фрау тошнит от самого себя, от осознания собственной беспомощности, но его работа — всего лишь забирать жизни. Не исцелять. Фрау чувствует себя убийцей. "Давай", — от глухого, урчащего голоса в голове ломит виски. "Не ври себе. Ты же хочешь этого". Фрау сжимает ладонью запястье правой руки, где под кожей клубится, ворочается Коса. Алчная жаждущая крови тварь, не успокоившаяся даже тогда, когда исчезло зло Ферлорена. — Заткнись. "Почувствовать ее боль, ее кровь. Страх. Признайся, тебе же так хочется запустить пальцы в ее тело, дотянуться до ее света..." — Захлопнись! "...выломать ей ребра, вытаскивая его наружу". Фрау скрипит зубами и разбивает кулак о стену, заставляя Косу захлебываться истеричным смехом. Перед глазами хаос цветных пятен. Когда-нибудь выдержка ему изменит. Коса обнимает Фрау изнутри, запуская когтистые лапы в то самое важное и светлое, что еще осталось на дне его души. Собственнически, ведомая жестокой, эгоистичной нежностью, и Ферлорена ломает от сладкой горечи чужого ядовитого чувства. Стынет белая дымка перед глазами. Схватиться за стену получается не с первого раза — колени слабеют. Коса с утробным урчанием, полным острого удовольствия, вылизывает темнотой душу Фрау, и вибрация ее дыхания дрожью отдается в пальцах. Он ненавидит эти приступы звериной ласки. Они подрывают самообладание с каждым разом все больше и больше. И потому, когда Фрау приходит к Оуке последний раз, неудивительно, что в его глазах мечется хаос красных искр. Неудивительно, что Оука дрожит под одеялом, больше не чувствуя знакомого тепла. — Ты не Фрау… Коса в теле Фрау лишь улыбается, едко и с вызовом, протягивает руку, осторожно, почти бережно убирая светлые пряди, налипшие на покрытый испариной лоб, и Оука отшатывается от ледяного прикосновения. Ее сил не хватает на то, чтобы оттолкнуть. Ей страшно. Коса наклоняется ближе, с наслаждением наблюдая за запертым в сознании своей хозяйки Рафаэлем. То, как он бьется за лиловой радужкой, слабый и беспомощный, как захлестывает его паника Оуки. Коса никогда его не любила, и потому мысль о его смерти наполняет ее непереносимым счастьем. «Тварь…» — шипит на дне сознания Фрау, тщетно пытаясь вернуть власть над телом. Понимая, что уже проиграл. Уж кому, как не ему знать, что Коса не упустит того, что далось ей в руки. — Да, — удовольствие в голосе Косы можно черпать прямо из воздуха. Она ведет пальцами по груди Оуки, и тонкая ткань ночной рубашки маслом расползается под заострившимися когтями. Красными росчерками вспыхивают длинные царапины, набухая каплями крови. Чертова традиция хищников играть со своими жертвами. Долго испытывать терпение Фрау Коса не решается, да и несопротивляющееся тело ей не так уж интересно. Оука надрывно кричит, когда ладонь на ее груди становится лезвием, вспарывающим кожу. Боль и холод застилают глаза, и последнее, что видит маленькая Королева, это пульсацию собственной души в окровавленных руках и глаза Фрау, настоящего Фрау. Это ее успокаивает, и последний вздох застывает угасающим теплом на губах. Фрау помнит, как тогда слизывал чужую кровь с пальцев, и тошнота подкатывает к горлу. Иногда ему становится интересно, как все-таки уживались Коса и Ферлорен. Были у них те же проблемы контроля, или же они смогли найти подход друг к другу? Фрау закуривает, почесывая крылья кор, устроившихся у него на плечах, и давится дымом, когда Коса, подло хихикая, подкидывает ему картинки. Не всегда приличного содержания картинки. По смеху наглой твари сразу понятно, что все это не более чем шутка и чужое отличное воображение, но красочные ситуации в голове отказываются исчезать, обрастая подробностями. И Фрау бессовестно хохочет — не настолько он добр, чтобы простить давнего врага и упустить такую прекрасную возможность. Впрочем, смех стихает довольно быстро. Фрау выдыхает дым в бездонное небо. Пустота внутри разрастается с каждой новой душой, отправленной в Чистилище, и даже Коса не в силах ее заполнить. Пустота — это все, что осталось у Фрау от его прошлой жизни. Только она и память, режущая острыми гранями. Он слишком устал убивать, но у него нет ни шанса избежать этой участи. И потому он закрывает глаза, проваливаясь в сон, как в единственное спасение. В сон, в котором одна только вечность, звенящая и невесомая. Вечность, наполненная шорохами и невнятными голосами, пропитанная тенями. И в этой вечности раз за разом только одно видение. Одно воспоминание. Горькая память о том, чего уже никогда не будет. — Помни меня, — глухо шепчет Тейто. — Не забывай обо мне, Фрау. Он выталкивает из себя слова, с трудом, с тоскливым отчаянием, словно они рвут ему глотку там, внутри. Цепляется за отвороты плаща Фрау, словно это единственное, что еще держит его здесь. Вопрос памяти всегда был больной темой для него, а потому Фрау даже не думает отказывать мальцу в этой эгоистичной слабости. Только обнимает крепче, прижимает теснее и думает, что если есть Бог там наверху, то он определенно бездушная сволочь. — Скажи мне, что я жив, — вымученно улыбается Тейто, и улыбка его стынет кривыми изломами. — Пожалуйста, Фрау… А Фрау кусает губы, старательно избегая взгляда зеленых глаз. Он не может. Внутрь него толчками выплескивается память прошлой жизни, отвратительно чужая и страшная. И Фрау не может выдавить из себя ни слова, закрывая глаза и видя, как под закрытыми веками яркими пятнами пульсирует картина того, как Коса скалится окровавленными клыками и выедает слепяще-белую душу из распотрошенного тела. Поэтому тишина оседает теплым дыханием на шее, напряженная и звенящая. Она — нечто среднее между оглушающим звоном церковного колокола и глухим, скорбным молчанием. Тейто понимает, понимает лучше, чем кто-либо другой, что его просьба — недостижимая мечта. Ответить на нее согласием — ложь, та самая, которой не суждено пойти на благо. Все, что ему остается, это смотреть в упор в чужие глаза, видя в них собственную смерть, и впитывать кожей отчаяние, в надежде унести с собой хоть малую часть, чтобы Фрау стало немного легче. — Прогуляемся до луны? — шепчет Тейто, вытягиваясь на носочках в руках нового Ферлорена, почти касаясь губами его губ. Кодовая фраза, маленькая тайна для двоих. Память о разговоре на обломках давно разрушенной страны. «Твоя коса может разрезать все, что угодно?» «Если ты поймешь, что это мой конец, используй ее, чтобы убить меня». Слова врезаются в воздух, вспарывая его с неотвратимостью Страшного Суда. Тейто уже не улыбается — вжимается в Фрау в последний раз, дышит в губы беззвучное «Давай», и Фрау целует его так, как не целовал никогда. Горечь, соль и кровь. Пальцы пробивают грудную клетку, с хрустом входя в выгнувшееся тело. Тейто осыпается стеклянным пеплом в руках Фрау, и даже слов не остается. Только последний поцелуй отпечатывается на губах горьким следом. Кажется, навсегда. — Почему? Исходящая золотом душа бьется в руках Ферлорена ровным светом, пульсирует, согревая, разгоняя подступающую темноту. — Это судьба, — шепчет древняя, древнее самой жизни, пустота и обворачивается вокруг, заключая в кокон. Обнимает, обещая сладкие страдания длиной в вечность. И только Коса льнет к пальцам, не давая сорваться, вспарывая кожу мелкими кровоточащими царапинами, да черные кошки трутся об ноги, создавая иллюзию не одиночества. Тейто не знал этого, не мог знать, но с самого начала все свое Фрау отдал ему. И сейчас все, что остается новому Ферлорену, — это ждать. Безнадежно ждать, что когда-нибудь, однажды, он еще раз услышит тихое «Прогуляемся до луны?». И согласится, без раздумий уходя вслед за золотым светом.