Последний аккорд

      Идеальное утро. В меру пасмурное, прохладное, насыщенное ароматом влажной после дождя земли. Утро, начавшееся неторопливо, насквозь пропитавшееся ленивым сонным уютом. Никаких нервов и волнений. Только покой и тишина. И Розенберг.       – Целую неделю ждал, наконец-то! Ужасно не терпится продемонстрировать мой новый костюм, – граф увлеченно потирает ладони, развалившись на бархатном синем диване. – А что наденете вы?       – Одежду, – Сальери лаконичен, как всегда.       К черту наряды, когда за окном матово-пепельное небо, настолько загустевшее, что хочется провести по нему пальцами и собрать, словно еще не застывшую краску. Музыка сама струится по венам, остается лишь словить ее на бумагу.       – Кстати, почему бы вам не примерить тот лазурный шелк, который я привез из Дании? Мне кажется, он идеально сочетается… – Розенберг мечтательно запрокидывает голову, без умолку продолжая расписывать все прелести образа придворного композитора.       – Я люблю черный, – Антонио неумолим, – белый и черный. Изредка фиолетовый и сиреневый. В особые дни – золотой. Других цветов в моем списке нет.       Но графа просто так не заткнуть, этим мастерством в совершенстве не овладел даже император, а Сальери и подавно, хотя его острого язычка при дворе с некоторых пор побаивались.       – Слишком банально, слишком предсказуемо для сегодняшнего вечера, – Розенберг вскакивает на ноги и в ажиотаже меряет нервными шагами гостиную, – прислушайтесь к моему совету: на балу вы обязаны... Антонио, я снова разговариваю с вашим роялем?       – Простите, – композитор с недовольством оставляет инструмент, уже готовый чувственно отзываться на прикосновения требовательных пальцев, и приглашает графа за стол. – Я ценю старания моего преданного друга, спасибо, но я все равно приду в том, в чем посчитаю нужным, вы же знаете. И давайте сменим тему, прошу.       – Ответьте в последний раз: мне точно к лицу изумрудный с персиковым? Уверены? У меня еще есть возможность поменять ткань…       Сальери терпелив. Особенно этим расслабленным утром, не позволяющим ему прочувствовать раздражение до конца.       – Вы совершенны, – улыбается Антонио, и граф счастливо выдыхает.       О боги, какая музыка сейчас кружится в голове: легкая, немного растрепанная, с тонким вишневым ароматом, пронизывающим смутными воспоминаниями из детства… Нужно, срочно нужно записать, пока не…       – Да, вы очень удачно взяли листок бумаги, я как раз собирался нарисовать вам бант с моего камзола…       Сальери судорожно впивается зубами в кремовое пирожное, чтобы не сморозить какую-нибудь грубость. Зачем портить целый день ради одной, пусть и забавной истерики Розенберга?       – Кстати, я до сих пор не слышал вашего мнения насчет очередной прихоти императора, – граф трудолюбиво выводит на тонкой поверхности листка черные линии, расползающиеся едва заметными витыми вспышками краски. – Весь двор давно высказался, ваша очередь, маэстро.       Антонио смеется, откидываясь на обтянутую атласом спинку стула, и дразняще выжидает: минута, две…       – Почему вы молчите? – вскидывается наконец-то Розенберг и доставляет Сальери нужную дозу наслаждения.       – Тут и говорить не о чем. Обыкновенная история мальчишки с непомерными амбициями, может быть и талантливого, но не настолько, чтобы сводить с ума мир…       – Как это делаете вы, – льстит граф.       Льстит по привычке, потому что знает: Антонио не купишь пустыми комплиментами в красочной мишуре.       – Не боитесь, Сальери?       – Конкуренции? Признаю, это ваша лучшая шутка за последний месяц. Мне даже немного жаль малыша: в чужом городе, среди толпы равнодушных и заслепленных, среди целой лавины фарфоровых масок, ломающихся так легко и с таким сладким хрустом обнажающих свои гнилые души и искусственные сердца…       Взгляд композитора медленно стекленеет, и трудно понять, кому предназначены его заостренные слова: новоиспеченному гению или…       – В любом случае, мальчишке не выжить, – поспешно соглашается граф, с досадой перечеркивая наискось неудавшийся рисунок. – Как вам завидуют! А после сегодняшнего бала вы окажетесь в самом эпицентре…       – Да, похвалу императора трудно заслужить, – довольно кивает Антонио, выныривая из личного призрачного мира со строго ограниченным доступом. – И если я приглашен скрасить вечер своей музыкой, смею думать…       – Вы на правильном пути, маэстро, – подмигивает Розенберг, кончиками пальцев касаясь белоснежной рубашки Сальери. – Для полного счастья вам не хватает моего шелка…       – Бог мой, граф, давайте я лучше налью вам вина, и на этом вы от меня отстанете!       – Хм… ну, все возможно.       Пестрое, неспокойное море людей, выплескивающееся в коридоры и на широкие балконы, увитые розами, стремящееся поджечь этот растопленный вечер в своих бокалах, полных пенящегося веселья. Антонио знакомо все вокруг до боли: и духота, сжимающая горло в шелковом черном платке, и кокетливые взгляды одиноких и не очень барышень, вечно желающих недоступное, и завистливые обрывки разговоров, долетающие из круга приближенных – все, все знакомо, скучно, ненавистно. Единственное, что греет сердце – осознание собственного великолепия. Несомненно, сегодня даже непокорная луна светит в честь придворного композитора, в его честь сияет зеркальный зал миллионами огней, в его честь устраивают вихри танцев, кружа голову самолюбию. О да. Как же сладка ядовитая слава, и не спастись, нет сил, нет выбора… Выход давно уже превратился в нарисованную по-детски неумелой рукой дверь на стене.       – Антонио, мои поздравления…       – Как вам идет черный цвет! В нем вы похожи на демона, собирающегося купить наши души…       – Ох, милая, за его музыку я готова отдать не только душу…       – Я здесь ради вас, маэстро. Сыграйте нам, сыграйте скорее!       – Император посвятил бал вам, Сальери, вы знали?       – Антонио!       Вот он. Самый необходимый сейчас человек. Друг, воспитавший в нем чувственность и легкость. Образ, к которому так неистово стремился композитор после смерти Гассмана – утрата слишком сильно впилась когтями в сознание. Сальери нуждался в поддержке. И получил ее.       – Не буду особо нахваливать тебя, ты и так все знаешь, – усмехается Кристоф, и в его несколько потускневших с возрастом глазах скользит отеческое тепло. – Прошу только: поумерь гордыню. Она излишне свойственна твоему характеру, мы уже говорили об этом.       – Не волнуйтесь, я справлюсь, – Антонио опускает голову, чтобы не выдать мимолетной досады.       Всемирно известный Глюк, непревзойденный талант и великолепный учитель, обладал не только божественным музыкальным даром, он еще и отлично умел считывать эмоции тогда, когда собеседник упорно старался скрыть их.       – Послушай меня, я говорю правильно, – крепкая рука ложится Антонио на плечо, и тот вздрагивает. – Мне бы хотелось видеть тебя рассудительным. И еще: я думал насчет мальчика, Вольфганга… Не хочешь взять его под крыло? Он юн, подает большие надежды и к тому же…       – При всем искреннем уважении к вам – нет, и речи быть не может, – Сальери смеется чересчур беззлобно – Кристоф моментально чувствует фальшь и хмурится. – Я не обязан присматривать за каждым юнцом, появляющимся у нас при дворе. Если он действительно будущий гений, то моя помощь ему не понадобится.       – Ты не забыл, что когда-то Гассман представил мне тебя таким же неоперенным птенцом? Я мог оставить твою судьбу на попечение случаю, но не оставил.       – Я безгранично благодарен вам, и так будет до конца дней моих, – замирает в поклоне Антонио, едва справляясь с накатившим стыдом и раздражением.       Чертов мальчишка! От одного его имени уже становится тошно. Скорей бы Вена сломала его, как делала с миллионами подобных выскочек.       – Простите, Кристоф, но мне, кажется, пора: император ждет. Надеюсь встретиться с вами после, вы непременно должны оценить мою игру – это невероятно важно.       Миг, который Сальери представлял себе бесчисленное количество раз: покорно расступающийся зал в шелесте платьев, в возбужденном перешептывании и нетерпении, приглушенный свет, льющийся теперь мягко и податливо – как будто и время остановилось, мелко подрагивая от желания.       Холодные клавиши рояля резко контрастируют с горячими пальцами – Антонио легонько ласкает их, вызывая едва слышные рваные всхлипывания. Вокруг застывшие лица, беспокойные руки с порхающими веерами, ноги, наступающие друг на друга в стремлении стать поудобнее. Сальери осознает, что сейчас на него обращены взоры избранного цвета всей Австрии, что сам Иосиф ІІ дожидается начала, устроившись на краешке своего трона, как он делает всегда, слушая или рассматривая что-то важное,– и кровь приливает к сердцу, заставляя его сорваться в сумасшедший бег.       Первые секунды даются Антонио ужасно трудно, а затем музыка окутывает пространство невесомой паутиной, ловя в нее не успевших укрыться за пределами зала. Ловушка замкнулась, и сам композитор погиб на мгновение, одурманенный собственной мелодией. Рояль обнимает белесый туман – ничего не видно, лишь черно-белая дорожка клавиш и россыпь чернильных нот под полуприкрытыми ресницами. Обман зрения. Игры разума. Но Сальери не умеет по-другому – все ядовито-прекрасное звучание он вводит себе в вены, чтобы прочувствовать до конца.       Откуда-то издалека доносится тонкий шлейф скрипок, и увлеченный маэстро вспоминает, что, помимо его инструмента, оживают еще и другие – эхом, теплым дополнительным оттенком. Удивительно в такт раздается слышный только Антонио звон – на сверкающую поверхность рояля ставят изящный бокал, пальцы обхватывают тонкую ножку, скользя вниз и вновь поднимаясь, туда, где за хрупким стеклом плещется красное вино.       – Браво, браво… как же вы прекрасны, – голос тоже на приделе слышимости. – Ваша музыка неповторима, гениальна… Я убедился в этом окончательно.       Сальери спокойно принимает восторженные комплименты, не отрываясь от игры. Слишком часто ему говорят подобное, чтобы пламенно реагировать – достаточно и простого кивка.       – Неужели такая нежность может родиться в человеке? – голос становится еще ниже. – Ангельски хорошо…       Цепляет. Антонио чувствует короткую волну мурашек по телу, довольно улыбается и облизывает пересохшие губы.       Пальцы, держащие венецианский хрусталь, на миг сжимаются сильнее.       – Я бы хотел… познакомиться с вами поближе… я сам пишу и…       Высокая нота взрывается криком, рука невидимого собеседника дергается и опрокидывает бокал. Кровавая жидкость льется на белые клавиши, орошает белоснежную рубашку Сальери сладкими винными брызгами – обрывается незаконченная соната. Опасное, дерзкое сочетание цветов.       Передние ряды изумленно охают, задними прокатывается недоуменный гул: что случилось? почему маэстро остановился?       Антонио гневно вскакивает и встречается глазами с перепуганным юношей, теребящим себя за пуговицы на камзоле. Вся сдержанность летит к чертям.       – Вы! Снова вы! Непризнанный будущий гений с именем, всюду преследующим меня! Вы осознаете, Моцарт, что испортили мне вечер, который я ждал полтора года? Что я лишен возможности доиграть сегодня музыку, предназначенную для Его Императорского Величества?       – Но почему же? Здесь нет ничего непоправимого, мне кажется…       – Вам кажется?! Уйдите с глаз моих! Ненавижу, слышите? Ненавижу!       Зал потеряно колышется. Луна стыдливо закрылась облаком. Финал проклят. Занавес, господа.       Кошмарное утро. И это обнаглевшее до крайности солнце, вылизывающее окна с задором игривого щенка, и небо яростно-голубого цвета, и безудержное веселье птиц – нервы стянуты раздражением в тугой узел. Бессонная ночь отражается в зеркале серыми мешками под глазами, а в сердце наглухо засевшей иглой: почему именно с ним?       Сальери мрачен и молчалив. Воспоминания мучают его, разъедают изнутри, заставляя руки неконтролируемо дрожать. Пусть все вокруг в один голос утверждают, что вечер прошел великолепно, что маэстро «сотворил чудо», и выходку мальчишки стоит считать всего лишь смешной оплошностью. Позор – вот подходящее название случившемуся. После этого Глюк вряд ли осмелится повторно просить Антонио взять Моцарта в ученики. В ад, в ад, к самому дьяволу – лишь бы подальше, вон из Вены, вон из Австрии!       Злость проникает в легкие вместе с воздухом, расползается тлеющей черной отравой по всему телу – и Сальери едва не воет сквозь сцепленные зубы. Уже не в силах остановить себя, начинает в деталях заново прокручивать перед глазами распроклятый бал.       «Подумать только! У стервеца хорошо подвешен язык, но как он осмелился сказать мне таким тоном…».       – … я не помешал, надеюсь? – ледяное оцепенение сковывает Антонио фактически до короткой остановки сердца. – Пару минут – и я уйду. Вы позволите?       Кто, кто впустил его?! Кто разрешил появиться в плавящейся от солнечных лучей гостиной без приглашения? Никакой покорности в голосе. Дерзкий упрямый взгляд, незамысловатый поклон, в котором нет и тени подобострастия, легкая насмешка в плотно сжатых губах – Вольфганг Амадей Моцарт, рожденный на погибель Сальери.       – Пару – не больше! – сухо роняет Антонио и опускается в кресло, чувствуя, как в ладони до боли впиваются ногти – наверное, останется след.       – Я хотел бы извиниться за вчерашнее, – еще недавно мальчишка был напуган, теперь он спокоен, пожалуй, чуть взволнован и… чертовски обаятелен.       – Ну как же, ваша лесть полностью вас оправдывает – вы начали правильно, правда, неудачно закончили. У императорской свиты учились красивым словечкам? – Сальери бесит эта идиотская милая непосредственность, эта манера рвано говорить, едва заметно касаясь языком верхней губы в паузах.       – Если честно – вы переняли не лучшее, – мстительно добавляет придворный композитор, вызывающе скалясь, словно перед ним посланец из самой преисподней.       – Не обвиняйте в том, в чем не уверены, – пожимает плечами Моцарт, и за его легкостью Антонио видит обиду. – Лесть – удел слабых.       – Здесь я должен восхититься тем, что вы принадлежите к породе сильных? Не поверю, уж извините, – на миг в чертах лица Вольфганга мелькает отчаяние, а затем юноша вновь безмятежно улыбается.       Сальери взвинчен до крайности. Где-то на задворках сознания его изумляет собственная реакция, безосновательно острая и выжигающая – ведь это всего лишь глупый мальчишка с претензией на гениальность. Но хватает и имени, беззвучно произнесенного, как у Антонио срывает остатки самоконтроля. Будь проклят день, когда Вена встретила Моцарта у своих ворот.       – Грубость – тоже удел слабых, маэстро, – композитору стоит огромных усилий не вскочить с кресла и не ответить Вольфгангу пощечиной – сам Господь, без сомнений, останавливает его.       – Я был искренен с вами, мои слова – это мои чувства, – голос звучит неожиданно низко, как тогда, во время игры, и волна мурашек накрывает Антонио с головой.       Дьявол, что происходит?       – Я отлично вас понимаю. Ведь самому управлять музыкой со стороны – скучное дело. Куда интереснее быть ее частью, ощущая под пальцами отзывчивые клавиши…       – Это все, что вы хотели мне сказать? Тогда спасибо и до свидания, – не выдерживает Сальери, резко поднимаясь. – Забудем инцидент.       – Да, вот, я принес вам… – вдруг смущенно произносит Моцарт, и тут только Антонио замечает у него в руках белый сверток.       – Конечно, это не первоклассный шелк, у меня нет таких денег, но… взамен той… – рубашка, обыкновенная, из довольно простой ткани и без вышивки.       Немного грубая на ощупь. Сальери растеряно принимает подарок, запоздало соображая, что надо бы поблагодарить… Хотя, с какой стати? Вино так и осталось поблеклыми темными пятнами, а это была дорогая вещь.       – Вам уже доложили о желании императора? – фраза звучит слишком внезапно: Сальери вздрагивает, приходя в себя.       – О каком желании? – хмурится композитор.       – А, вы еще не знаете, – радостно улыбается Вольфганг. – Мы с вами приглашены сегодня вечером сыграть у Его Императорского Величества. Вместе. Музыка выбрана, и мне кажется, она прекрасна.       – Что?.. – он ослышался, он точно ослышался.       – Я безумно счастлив, это великая милость для меня. И бесконечная благодарность Вене за возможность творить музыку с вами. Увидимся, маэстро.       Не может быть. Не может!       Сальери трясет. Руки в клочья рвут тонкую ткань, превращая рубашку в лохмотья.       – Ненавижу тебя! – впервые за все время в стенах гостиной истерзанной птицей бьется крик.       Ни уговоры, ни лесть не помогли – Иосиф ІІ продолжал восхищаться идеей соединить в одной сонате гения настоящего и гения будущего. Розенберг и вовсе посоветовал расслабиться. Подумаешь, мальчишка, да на его неопытном фоне отлично видно настоящего мастера. Но Сальери не мог успокоиться. Чересчур сильное напряжение разлилось между ними двоими, противниками, врагами навек.       Тот же переполненный до отказа зал, душный, зеркальный, забитый фарфоровым светским обществом, выряженным в блестящую бессмыслицу. Моцарт по-детски рад всему, его игривая беззаботность и элегантность притягивают внимание, заставляя юные девичьи сердечки биться в два раза быстрее. А Сальери зол, настолько, что мгновениями перехватывает дыхание. Не замечая, он следит за малейшим шагом Вольфганга, вылавливая его худой силуэт в толпе, считывает с лица веселье, задумчивость, настороженность, возмущение, счастье… Как, оказывается, легко сойти с ума.       – Пора, – кивает император, и высший свет расступается, окружая два массивных рояля, поставленные друг напротив друга – белый и черный.       Словно в насмешку.       Сальери спешит за белый, садясь с демонстративно величественным видом. Моцарт посылает ему улыбку и спокойно занимает свое место. О Боже, нет ничего ужасней, чем делить музыку и сокровенные эмоции с тем, кого так неистово ненавидишь. Антонио держится лишь благодаря чуду.       Проходят секунды – колышущийся мир стекленеет, застывает внимающей массой любопытных лиц. Вместо кислорода Сальери вдыхает огонь, прикрывает глаза, стараясь отделиться от реальности, и касается инструмента, чутко, фактически невесомо, чтоб только разбудить… Когда впервые на аккорды Антонио отзывается Моцарт, воздух исчезает совсем. Мелодии сливаются, сцепляются в какой-то дикий комок, застревающий не то в горле, не то в сердце, царапая так же сильно, как и звуча. Двое совершенно разных людей, с абсолютно разными представлениями о жизни и кардинально различными мечтами, один преследуемый ненавистью, другой переполненный наивностью – они оба срываются, отдаваясь рождающейся музыке каждой клеткой своего тела, отдаваясь друг другу отравленными вихрями нот на белоснежных страницах. Да, вот так… Горячо. Неудержимо. Безумно. Играй, играй же и будь ты проклят за это наслаждение….       Антонио ослеп. В пепельном сумраке перед ним отпечатался бокал красного вина и рука, скользящая по хрупкой хрустальной ножке, пальцы, обхватывающие и нагревающее холодное стекло – сейчас они ласкают клавиши, умело и чувственно, доводя музыку до опасного пика… Боже, спаси…       Сальери слышит Моцарта идеально, не только его игру – его самого, целиком и полностью, и по-другому уже не имеет смысла. Через аккорды-проводники льется боль вперемешку с желанием: мир окончательно раскрошился сверкающей мишурой.       Соната закончена слишком быстро, зал взрывается от криков, без устали аплодируя, а Сальери все никак не может понять, кланяясь вместе с Вольфгангом: неужели его собственная музыка может так нуждаться в ком-то?       В комнате жарко, окна плотно закрыты, и лихорадочное возбуждение, не дающее сомкнуть глаз, усиливается в разы. Антонио морозит, неприятно, почти до судорог, а бутылка красного сладкого на столе уже практически допита. Когда он успел настолько пристраститься к вину? Раньше ведь… раньше…       Сальери пытается вспомнить, как было раньше, но затуманенная память молчит, подсовывая лишь обрывки отдельных дней. Ночи упорно отсутствуют, словно их и не существовало вовсе. Кроме вчерашней. И сегодняшней. Жизнь длиною в две ночи… Абсурд. Что, черт возьми, происходит? С этим миром и ним, великим маэстро, в частности? Может, отравили? Опоили каким-то зельем… А кто? Враги, естественно. Или мальчишка.       Внутри внезапно болезненно сжимается, и Антонио склоняется над столом, тяжело дыша. Просто он болен. Недосып, волнение и прочее… Завтра приедет доктор, выпишет лекарство от… От чего? От чего лекарство, если болит, кажется, даже воздух вокруг?..       – Снова вы… Пришли добить меня? Признаюсь, людей наглее я еще не встречал!       Силуэт в дверях едва виден, нестойкий в спутанных тенях гостиной. Свечи в двух витых канделябрах отбрасывают на стены угрожающе распахнутые крылья – и неизвестно, чьи ангелы наблюдают сейчас за Сальери – божьи или дьявольские?       Когда Моцарт несмело приближается, становится видна его нервозность, измотанность, шальной блеск в глазах и потрескавшиеся сухие губы. Ему не лучше, чем Антонио, и он тоже, наверняка, не спал.       – Вы знаете, который час? – в голосе нарастает язвительность и прежняя не утихшая ненависть.       – Я предполагал, что вы не ляжете так рано, – простодушно пожимает плечами Вольфганг. – Без десяти три ночи – детское время для творцов. Обычно, именно под утро рождается новая музыка… И, к тому же, вы плохо закрыли входную дверь…       – Ужасно оправдываетесь, – криво усмехается Сальери. – Что вам нужно? Говорите и уходите немедленно. Вас чересчур много для меня в последние дни.       – Так сильно ненавидите? – шепчет Вольфганг.       – Трудно передать, насколько, – у Антонио вырывается злобный смешок.       – Я не хотел беспокоить, клянусь. Но… мне необходимо, чтобы вы ее услышали… – листки с нотами, исписанные вдоль и поперек.       Прыгающий, обезумевший почерк, целое море неозвученной музыки, понятной только композитору с его иным зрением.       – Что это? – Сальери заинтересован.       Странные, очень странные сочетания, обрывочные переходы…       – Мелодия… – Вольфганг запинается, – …та самая, которую мы с вами играли… Вернее, лишь часть, затерявшаяся между аккордами. Я слышал и чувствовал ее, будто… каждый звук имел двойной смысл, понимаете?       – Смутно, – Антонио сглатывает хриплость в голосе и отдает ноты назад. – Мне бы прогнать вас… а вместо этого я предоставлю вам свой рояль. Посмотрим, что удалось сочинить «юному гению» в ночном бреду, – насмешка и ничего больше.       Единственный выход закрыт, поздно искать спасения вне пространства Сальери – Моцарт должен заслужить либо окончательное презрение, либо снисходительное восхищение. Композиторы всегда существуют крайностями.       Антонио развязно облокачивается на стену позади Вольфганга, бездумно перебирая ткань шелкового платка на шее, не снятого еще со вчера. Чем собирается удивить его, придворного композитора Иосифа II, этот самоуверенный наглец? Разве что насмешит – и на том спасибо.       Скомканная тишина длится несколько секунд, а затем под руками Моцарта распускается первый холодный аккорд. Несмело вьется музыка, кружа по гостиной дрожащим серпантином, оседает в темноте золотой пылью – будто невесомая иллюзия света. Какая банальность.       Антонио беззвучно смеется: он оказался прав, пустая и скучная мелодия. Антонио беззвучно смеется: он погиб. Внезапно оглох для остального мира, только растревоженная соната продолжает сводить с ума слух. Сальери замечает неестественно выпрямленную спину Вольфганга, чуть прогнувшуюся в пояснице, остро выступающие лопатки сквозь тонкую ткань рубашки, пальцы, напряженно порхающие над клавишами… И отчетливо осознает, что перестарался со своей ненавистью, что мгновением спустя после начала игры она стала его проклятьем. Обреченностью. Страстью. Господи, закрой глаза, чтобы не видеть, как один из твоих сыновей катится в пропасть…       Это не звуки – крючки, вонзающиеся в его душу, тянущие и выламывающие едва ли не криком. Жар охватывает тело, смешиваясь с отравленной кровью – и на губах Антонио замирает стон. Он хочет его, хочет так, что нет сил, желает неистово, сильно, истерзанно. В этом пламени отсутствует похоть, ни капли ее, только…       Мелодия тянется выше, губительно выше, и они оба задыхаются. Расстояние между ними сгорает нотными чернильными потеками. Треснувшее пополам небо вот-вот рухнет вниз…       Неожиданно Моцарт прекращает игру и поворачивается к Антонио. Последний незаконченный аккорд парит в воздухе оглушающей болью. Он – единственное, что еще удерживает Сальери на месте.       – Мне… нужно… – молит Вольфганг, с трудом унимая дрожь. – Прошу… я должен принадлежать тебе, иначе…       У него невозможно расширенные зрачки. В них – голод.       – Антонио…       Сальери тихонько скулит, обезумев от этого голоса. Заткнись, заткнись же!       – Играй! – резко.       Пальцы Моцарта возвращаются на клавиши, и музыка вспыхивает миллионами осколков: аккорд завершен. Теперь нет им оправдания, лишь жажда и стертые навеки границы…       Горячая ладонь скользит по щеке Вольфганга, а тот ловит ее губами, прикрывая в изнеможении глаза.       – Ах ты маленький дьяволенок, – шепчет Антонио, чувствуя на кончиках пальцев одуряющую влажность ласкающего языка. – Ты ведь знал, знал заранее, как подействует твоя музыка на меня. Что в ней – заклятье? Приворот?       – Мое сердце, – выдыхает Моцарт и через силу улыбается. – Поверь, если б знал… наша первая встреча закончилась бы иначе. Я написал сонату буквально за час после бала – и ты первый, кто услышал ее, опередив даже создателя. То, что переживал рядом с тобой, что убивало меня неделями напролет – все сохранено в звуках, в нотах… Они твои. И я… твой.       Сальери хватает Вольфганга за воротник рубашки, рывком поднимая со стула, и целует до сумасшествия глубоко, собственнически, кусая приоткрытые губы в нестерпимом желании. Моцарт стонет, вжимаясь спиной в рояль, трется, выгибается так, что Антонио едва не теряет остатки рассудка. Боже, мне неведомы планы твои и цели, и я точно попаду в ад, сгорая заживо в одном из чертовых котлов со смолой. Но ради этого мальчика, сейчас и здесь, я готов взять на себя грехи целой вселенной. Спасение не для тех, кто проклят самой любовью.       Рубашка на груди в слепой страсти разорвана почти полностью, и Сальери вылизывает соски Моцарта, поочередно прикусывая каждый – воздух гостиной дрожит от судорожных всхлипов. Вольфганг извивается в крепких руках, надорвано дыша, словно через минуту навечно перекроют кислород. Дьявольское возбуждение заставляет его в один момент обхватить ногами бедра Антонио, сплетаясь с ним до болезненности сладко, и провести ногтями по чувствительной коже за ухом – теперь пришло время Сальери давиться стонами.       Комната сменяет комнату – они не помнят, как оказываются в спальне, большой, полутемной, укутанной тяжелыми портьерами. Холод белых простыней на миг остужает разгоряченную поясницу Моцарта, а затем жар проникает даже в сознание: право безмерно обладать человеком ломает разум невероятно быстро. Одежда скомкано летит на пол, сорванная второпях – скорее добраться до тела, усыпать метками, чтоб никто и никогда больше не притронулся, чтоб все вокруг знали – его! Только его!       Вольфганг пытается стянуть оставшуюся рубашку, но Антонио не дает: приспускает ткань с плеч, связывая рукавами за спиной, чтоб Моцарт стал максимально обездвиженным и послушным. Пару секунд молча любуется результатом: развратный изгиб позвоночника, приглашающе разведенные ноги, слишком открыто и пошло – не удержаться. Сальери ложится сверху, обхватывая ладонями ягодицы Вольфганга, и целует: сначала губы, долго, ненасытно, затем шею – Моцарт громко стонет от беспрерывных укусов.       – Бог мой, как же ты реагируешь… – хрипло произносит Антонио и спускается на грудь, одновременно с этим соскальзывая пальцами к сжавшемуся, влажному колечку мышц.       – Ох… я… да… – Вольфганг дергается, сильно запрокидывает голову, сглатывая острый вскрик.       – Хороший мальчик, – язык Антонио чертит замысловатые узоры на животе, обводя пупок и прорисовывая линии дразняще близко от возбужденной плоти.       – Я смотрю, ты с вином не расстаешься? – Моцарт старается сосредоточиться хотя бы на этой полупустой бутылке неизменного красного, иначе сойдет с ума раньше, чем нужно им обоим.       Напиток заботливо расположен хозяином на прикроватной тумбочке – Сальери нашел отличную замену утреннему кофе. Замену, ожидающую его почти в каждой комнате дома.       – Самое эффективное средство забыть тебя, – Антонио вдыхает пряный, густой запах Вольфганга. – Но, честно говоря, недолговременное. Ты настоящая отрава, и я сомневаюсь, существует ли где-то на земле противоядие, – зубы легонько смыкаются на нежной коже внутренней стороны бедра, и Моцарт захлебывается эмоциями, глуша крик.       Сальери мучает, сладко, медленно, выстанывая в поцелуи неразборчивые признания, словно проигрывает новую сонату на теле Вольфганга. Кажется, еще секунда, и в синих прожилках вен проступят чернильные ноты, пульсирующие безумными аккордами.       Моцарт тяжело дышит, теряясь между короткими паузами, когда губы на миг отрываются, чтобы прикоснуться чуть выше или ниже. В одной из таких пауз удается набрать в легкие больше воздуха; Антонио с ухмылкой разрешает лечь поудобней, а затем наклоняется – резкий, пронизывающий жар рта окутывает покрасневшую головку – и Вольфганг все-таки кричит, кричит, бессознательно выгибаясь, кусая подушку и разводя ноги до предела широко. Сальери придерживает его, заглатывая член как можно глубже – «О да… Боже, да… так хорошо… Боже… не прекращай… быстрее… вот так… что же ты делаешь со… мной… возьми…» – целый поток сбивчивых слов, возбуждающих Антонио настолько, что он рывком переворачивает Моцарта на живот, заставляя встать на колени. Немного помедлив, наклоняет, держа за связанные руки, и проникает языком в напряженное отверстие. Светлые ягодицы сразу покрываются мурашками от удовольствия, и Сальери сам едва не кончает, вылизывая Вольфганга.       – Пожалуйста… развяжи… я хочу прикасаться к тебе… хочу целовать… – сквозь стоны умоляет Моцарт, зарываясь носом в скомканную простынь.       – Сейчас хочу я! – Антонио прижимается грудью к спине юноши, проговаривая четко и зло. – Другого варианта нет. Я бы взял тебя еще на том рояле, но мне не терпелось увидеть, как ты будешь смотреться на моих простынях.       – И как? – сорвано выдыхает Вольфганг.       – Знаешь, идеально. Будто ты создан выгибаться здесь подо мной…       – Дааа…       Сальери не выдерживает, практически разрывает тонкую ткань, освобождая руки, тянет на себя Вольфганга и входит в него, стараясь контролировать жгучее желание толкнуться сразу и до конца. Моцарт прокусывает до крови нижнюю губу, неосторожно дергаясь – стеклянная бутылка пару секунд задумчиво шатается и опрокидывается на постель. Простыни тут же расцветают винными кровавыми розами, разнося по комнате пьянящий аромат жажды.       Движения понемногу ускоряются, нарастает хаотичный ритм, прошивая клетки терпким изнеможением и безрассудством. Им запредельно хорошо вдвоем, правильно, естественно. Все, в чем они нуждаются сейчас – слышать бесконечные ответные стоны. И нет в мире музыки прекрасней.       Антонио дуреет от нереальной тесноты и влажности, от тела, покорного ласке его ладоней, от того, что на Вольфганге лишь смятая рубашка, оголяющая плечи и задирающаяся на пояснице. О да, этим плечам достается сполна – сколько следов сумасшедшей ночи обнаружится на них утром… В спальне слишком громко, слишком сладко, но молчать нет сил. Сальери получил новую зависимость: имя Моцарта, срывающееся с пересохших губ почти беспрерывно. Высшее блаженство – когда внутри сводит судорогой наслаждения, звать любимого человека, наблюдая, как тот реагирует, неистово, страстно, преданно…       Пальцы Антонио скользящим движением проходятся внизу живота – и Вольфганг неожиданно бьется в оргазме, захлебываясь повторяющимися «ты мой… мой… мой». Сальери этого достаточно сверх меры – перед глазами вспыхивает кислотный фейерверк, вонзаясь разноцветными осколками в нервные окончания. Вот так. Боже. Вот так…       Пару минут они не могут прийти в себя; нега проникает в кровь, полностью обездвиживая. Моцарт изредка вздрагивает, легонько прикасаясь губами к запястью Антонио – кто выдумал это странное состояние счастья? Состояние, когда люди обмениваются теплом прижатых друг к другу тел?       – Дьяволенок, – Сальери лениво кусает за мочку уха, и юноша довольно стонет. – Что ты наделал? Я же не дам тебе уйти, не отпущу, понимаешь?       – Слишком хорошо, чтобы сопротивляться, – хмыкает Моцарт, укладываясь под горячим боком Антонио. – Мне тут пришло в голову… получается, все дело в музыке.       – То есть, затащить меня в кровать по-другому было нельзя? – смеется композитор.       – Очень остроумно, – кривляется Вольфганг, тянется за поцелуем и продолжает. – Это не просто соната. Если бы ты только знал, что я чувствовал, сочиняя ее… Но при всей моей яркой фантазии, скажу сразу – такого развития событий я не представлял даже во сне.       Сальери подавляет улыбку.       – Хотя во сне ты делал со мной абсолютно разные вещи…       Шустрый язычок облизывает выступающие шейные позвонки, вырывая у Моцарта беспомощный скулеж.       – Да ты, оказывается, развратник…       – Нет… я всего лишь влюблен. Знакомо?       Сальери утыкается носом в спутанные волосы Вольфганга и вздыхает.       – Еще сегодня утром я готов был прикончить тебя… И чем быстрее, тем лучше. А ночью пара твоих чертовых нот снесли мне крышу. Стоило начать играть, и я погиб, забыв об остальном. Главное, мне до сих пор кажется, что иначе никогда и не существовало. Знакомо?       Вольфганг не отвечает – он занят ладонью Антонио, причудливыми судьбоносными линиями, ища среди них свою собственную.       – Тогда, у императора, я едва не лишился разума… Его придворный композитор посмел отравить меня. Собою. Вам, должно быть, стыдно, конечно? – с укоризной интересуется Моцарт.       – Ни капли. Ты заслужил.       – Тебя? О да, Антонио, я старался и вознагражден, как видишь. Мой. Мой! Запомни!       Вольфганг неожиданно замирает и резко садится, поворачивая взволнованное лицо к Сальери.       – Что случилось?..       – А вдруг… вот эта самая соната… создана не звучать, а соединять?       Антонио удивленно хмурится.       – Людей соединять, рожденных друг для друга! – Моцарт широко распахивает глаза от догадки. – Мы с тобой, враги и соперники, особенно ты, так сильно ненавидевший меня… Думаешь, обычная музыка смогла бы довести нас до…       – Я не знаю и не желаю знать, – Сальери опрокидывает юношу на лопатки, нависая сверху. – В одном я уверен точно: Бог или Дьявол подарил мне тебя взамен покоя. Я счастлив, большего не нужно.       – Да подожди, – вертится Вольфганг. – Ты только представь мелодию, способную находить сердца, бьющиеся в едином ритме! А последний аккорд как… приговор. Как окончательная точка без права на спасение…       – Тебе пора отдохнуть… ты сам соображаешь, что несешь?       – Не веришь? Боже, это ведь… сколько людей в мире обретут предназначенных им судьбой…       – Если соната действительно чудотворна, в чем я все-таки сомневаюсь, то пусть она принадлежит лишь нам! Никто и никогда ее не услышит, я так хочу!       Моцарт смеется и обнимает Антонио, притягивая ближе.       – Ты ревнуешь, милый?       – Возможно. Пообещай мне: ноты останутся в пределах твоего пера. Пообещай!       – Обещаю… – хрипло шепчет на ухо Вольфганг, раздвигает ноги и трется пахом о живот Сальери. – У меня такая кожа липкая… и пахнет вином…       – Ммм… Тогда я попробую… глоток.       – Антонио…

***

      Еще днем серый, чересчур оголенный, затоптанный вечно спешащими куда-то прохожими Париж к ночи преобразился до неузнаваемости. Чья-то ласковая рука накрыла его влажным шелковым снегом, укутав, словно заснувшего ребенка одеялом. Смягчились острые изгибы улочек, рваные силуэты скверов, безрадостные стены домов…       Растревоженные хлопья колючими паучками спускаются на волосы и плечи, запутываются в коротком меху воротников и даже пахнут, кажется, по-особенному – свежестью, корицей… Или, может, это просто доносится аромат из булочной поблизости – там всегда продают удивительную сдобу.       Микеле как раз оттуда: с пакетом, забитым под завязку, утепленный двумя шарфами сразу, но без шапки и перчаток – странно, что в тапках не ушел. И голову не забыл.       Магазин находится буквально рядом с домом, а Локонте тратит на обратный путь в три раза больше времени. Ему нравится останавливаться и задирать голову, пытаясь рассмотреть небо за сплошной сверкающей пеленой. Нравится наблюдать, как кружат в свете уличных фонарей целые вихри снежинок – будто талантливый кукловод дергает их за невидимые ниточки, управляя постановкой для одного зрителя.       На миг Микеле чувствует жадную нехватку сцены, привычных декораций мюзикла, реплик, запечатлевшихся в памяти бесчисленными страницами текста – хочется сыграть, спеть, сжав в руке хрупкий стебель розы, спеть, развязно обнимая длинноногих красоток, спеть, скользнув пальцами по его дрогнувшей ладони… и исчезнуть среди вспышек софитов.       Наваждение проходит внезапно, оборачиваясь пронизывающим холодом – Мик ежится, прячет нос за полосатой тканью шарфа и старается ускорить шаг. Он устал. Вымотался до того, что не прочь улечься прямо здесь, на обманчиво нежной перине снега. День слишком затянулся, беспросветно загнанный в напряженный рабочий график – Локонте едва успевал передохнуть, не говоря уже о нормальном обеденном перерыве. Студия – интервью – студия – конвенция – интервью – студия. Страшная бесконечность, если она часто практикуемая. А Микеланджело давным-давно сохранил ее под грифом «норма».       Единственное настоящее чудо ждет Локонте дома в ноутбуке, на почте, присланное одним очень хорошим другом. Кто бы мог подумать, что спустя столько лет Вена еще в силах обескуражить Европу своим прошлым. Вольфганг Амадей Моцарт, при жизни любивший сюрпризы, умудрился и после смерти подготовить пару, надежно спрятанных в тайнике собственной квартиры. Обнаружила их неприметного вида старушка, любознательная туристка из Италии, посетившая апартаменты великого гения с очередной экскурсионной группой. Как именно ей это удалось – СМИ тактично умалчивает, но факт остается фактом: Моцарт счел нужным утаить от общественности три великолепно написанных сонаты. Нотные листы удивительно целостно сохранились в маленькой шкатулке, обитой изнутри потертым черным бархатом.       Пока ученые скрупулезно разбирались в неожиданном «подарке», естественно, сделали копии, доступные лишь узкому кругу владельцев квартиры-музея. К ним, по абсолютно счастливой случайности, и принадлежал «один очень хороший друг» Микеле – Себастьян.       – Мне? Мне переслать?? – Локонте отказывался поверить, что рукописи гениального композитора могут вдруг очутиться у него в папке на рабочем столе.       – Слушай, ну не я же прыгаю по сцене с безумным видом мальчишки, у которого гормоны во всех возможных местах играют! Я тебе по старой дружбе предлагаю, тем более что ты для меня воплощение современного Моцарта, – Себастьян старался совместить сарказм и нежность, но получалось, как всегда.       – Отлично, – Мик размышлял от силы секунды три. – Конечно, я хочу их! Уму непостижимо просто!       – Не знаю, уму или нет, но работать в музее – круто, это факт.       Воспоминание о сонатах согревает Локонте изнутри, и он не сдерживает предвкушающей улыбки. Вечер обещает быть волшебным.       За поворотом наконец-то показывается знакомая арка: Микеле перебегает треугольный, сплошь заметенный снежными хлопьями двор и с облегчением втискивается в подъезд – массивная железная дверь пожелала открыться только наполовину. До боли выученные пролеты лестниц – и Локонте у себя на этаже.       Маэва впускает в квартиру не сразу; Мик терпеливо ждет, пока через четыре длительных звонка не раздастся щелчок, и на серую бетонную площадку не упадет рассыпчатый свет, отбрасываемый лампой в коридоре.       – Тебя за пирожками посылать – легче самому испечь, – насмешливо улыбается девушка, подхватывая пакет со сдобой. – Мы подумали, ты решил переночевать в булочной, поэтому Ямин оккупировал твою спальню.       – Обойдется, – Микеле наспех моет руки и ныряет в тепло и гам гостиной.       Ему необыкновенно нравится эта атмосфера: Со с бокалом шампанского, гордо восседающий на ручке кресла, Мерван, зачем-то полезший в шкаф с постельным бельем, Мелисса и Диан, пытающиеся пририсовать Фло черным несмывающимся маркером дополнительные усы… Ямин, наверняка, уже разлегся на оккупированной кровати…       В общем, дурдом, конечно, но Локонте слишком хорошо помнит время, когда ему и возвратиться было некуда, когда его ждала разве что старая гитара и стаканчик глинтвейна. А сейчас, здесь – семья. Люди, составляющие почти основную часть его личного мира. Неотъемлемую часть.       – Вот примерный хозяин – чуть за порог и сразу к ноутбуку. А гостей развлечет сосед, – Солаль смеется над лихорадочной поспешностью Микеле, вбивающего что-то в поисковик. – Хочешь порадовать Instagram фоткой, как ты несешь пирожки?       – Именно, мой чуткий папочка… – отстраненно кивает Локонте, с волнением просматривая почту – 15 непрочитанных, среди них должен быть…       – Одеяло такое мягкое, век бы не вылезал, – в комнате появляется сонный Ямин, кутаясь в это самое «мягкое», ползущее за ним по полу неподобранным уголком. – Подаришь, Мик?       Микеле не реагирует: он нашел, нашел его, присланный Себастьяном файл. Только… здесь всего одни ноты. Ну и пусть, другие неважны… Не сегодня.       – Ребята, у меня есть альтернативный вариант вечерней программы, – Локонте большими глотками допивает остывший кофе, пока принтер печатает чуть смазанную рукопись. – Никто не останется равнодушными, обещаю.       – Заказываем девочек? – Мерван довольно потирает ладони и подмигивает Фло. – Тогда мне ту, которая из торта выпрыгивает.       – Еще пара порций виски – и у тебя из торта выпрыгнет «Лебединое озеро», с музыкальным сопровождением, – нравоучительно произносит Диан, забирая у Рима фактически пустую бутылку.       – Все намного интересней. Вы, наверное, слышали… – демонстративно затягивает паузу Микеле, – … несколько дней назад в Вене, в бывшей квартире Моцарта были обнаружены спрятанные и не озвученные при жизни сонаты…       – Опа-опа… какой внезапный поворот. А сейчас последует кульминация, да? – хитро прищуривается Флоран.       Микеле хмыкает. В гостиной клубится тишина.       – Да. Они у меня.       Восхищенные, вперемешку с шокированным удивлением возгласы на миг оглушают Локонте.       – Тихо, тихо, народ, – Со подходит к Мику и ощутимо хлопает его по плечу. – Ты ж не забудь отблагодарить своего влиятельного друга.       Микеле наиграно стыдливо опускает глаза под взрыв громкого смеха.       – Вчера даже, по-моему, в новостях передавали, – Солаль снова устраивается на полюбившейся ему ручке кресла, пытаясь шутливо усадить к себе на колени мечущуюся с тарелками Маэву. – Кстати, одна из найденных рукописей называется «Последний аккорд». Я где-то читал про нее…       – Каким образом ты читал, если ее только вот извлекли на свет Божий? – высунув кончик языка, Мелисса умудряется одновременно вникать в разговор и старательно рисовать на салфетке творческие закорючки черным маркером, так и не приукрасившим лицо Флорана.       – Мало ли в Интернете ерунды всякой… – хрустит затекшими пальцами Со, искоса наблюдая за художеством Марс. – Неизвестно, откуда информация взялась, кем и когда проверенная… Но суть в том, что вокруг этой сонаты образовалась легенда. Точное время ее создания – тайна, покрытая мраком. Как и причина, по которой Моцарт не пожелал отдать ее на суд публике. Существует, правда, версия, что рукопись была слишком интимной вещью – композитор посвятил ее то ли жене, то ли своему наставнику…       – … то ли девушке, то ли второй девушке, то ли третьей… – хихикает Мерван. – Ребят, ну он же бабником был, вы чего? Микеле подтвердит.       Окна гостиной вновь звенят от дружного смеха.       – Давай про легенду, – просит Мел, со вздохом превращая салфетку в тугой шарик.       – Ну, если следовать полету фантазии анонимного автора – соната соединяет людей, рожденных друг для друга.       – Брачное агентство «Моцарт» – пришел, послушал, полюбил, – пьяно улыбается Фло и ловит на себе быстрый взгляд Микеле.       – Браво, маэстро, – аплодирует Диан в ответ на театральный поклон Мота.       – А детали? – неустанно допытывается Мелисса.       – А что детали… в этой музыке формально заключен смысл поиска и воссоединения: люди, которым предназначено быть вместе, грубо говоря, теряют свои маски и железную выдержку. За легендой, последний аккорд сонаты – настоящий приговор влюбленным.       – Свадьба или смерть? Грубо, очень грубо, – Ямин плотнее заворачивается в одеяло гостеприимного итальянца и жестами просит подать ему шоколадную конфету. – Я бы, например, отказался.       – Да кто тебя спрашивать будет? Сгребут в охапку и понесут, – ласково успокаивает Маэва под одобрительные кивки Со.       – Кхм… я хочу сыграть ее вам сегодня… – пользуется коротким затишьем Микеле, – именно эту сонату.       – Отлиииично, – Марс воодушевляется одной из первых. – Чур, ко мне сразу не приставать… можно по очереди и завтра утром.       – Я запомню, дорогая. Давай посмотрим, у кого какие тайные связи, – Мерван втискивается между Мел и Диан на разложенном диване, обнимая девушек за плечи и подмигивая Мику.       Локонте закатывает глаза: Рима не исправит даже чудо. Бесполезно. Только чудо сломается.       Синтезатор послушно ожидает в углу. Взаимопритяжение пальцев и клавиш накаляется до мелкого назойливого зуда – Микеле кладет рядом еще не остывшие после принтера ноты и позволяет себе замереть секунд на двадцать. Интересно, как Моцарт концентрировался на композиции, игнорируя эту чересчур давящую реальность? Буквально сочащуюся из стен и затемненных окон, наглую, грубую, но умеющую деликатно маскироваться под тишину.       «Пора» – понимает Локонте, когда в комнате застывает сам воздух, и начинает. Странные, скомканные звуки, понемногу расправляющиеся целыми мотками шелковых лент, батиста и ситца… Настоящая империя тканей, Бог мой… сотвори возможность хотя бы единожды наживо притронуться к музыке. Микеланджело привык пропускать ее сквозь собственное сердцебиение, иначе зрителю не задохнуться от эмоций, если кислород не перекрыт исполнителю. Необыкновенная мелодия, мягкая, чуть заостренная в особо крутых переходах – пульсирующий вальс, помешанный на танго. Что-то сродни тающему пломбиру с нотками коньяка. Сродни человеку, прижатому к стене, который волен уйти, сдерживаемый лишь губами на сонной артерии… Дразняще расстегнуты верхние пуговицы, ткань пропитана запахом тела и пролитого алкоголя. Кожа влажная, горячая, исступленно требующая еще одно касание языка, еще одно, еще…       Микеле ловит предательский стон почти за секунду до срыва и торопливо сглатывает его, прочищая горло. Чертовы ассоциации, ведь никогда раньше не было так сильно…       Соната плавно замолкает – итальянец дает времени несколько раз цокнуть стрелками, а затем медленно оборачивается. Внутри невразумительно ускоряется сердечный ритм, будто сумасшедшая птица сейчас пробьет грудную клетку, вдребезги изломав хрупкие ребра.       На трепетно внимающих лицах палитра разнообразных эмоций: благоговение, удивление, задумчивость, предвкушение и доля недоверия. Все смешано, и не вычленить что-нибудь конкретное.       Диан вздрагивает, открывает рот, но реплика заканчивается, едва начавшись: взгляды друзей приковываются к Мервану, каким-то судорожным рывком поднимающимся на ноги прямо на диване. Он непривычно растерян, нервозен, и, кажется, без следов былого опьянения. В звенящей тишине становится слышно его тяжелое дыхание, вырывающееся сбитым свистом.       – Рим? – осторожно зовет Солаль, в волнении наблюдая, как Мерван хватается пальцами за горло, пытаясь убрать невидимую удавку.       Зрачки Микеле расширяются до придела, когда Мерван внезапно встречается глазами с Фло и делает шаг вперед, едва не падая на пол. Напряжение гостиной буквально ввинчивается в нервную систему, Локонте скрипит сцепленными зубами, не замечая, как ногти беспощадно впиваются в нежную кожу ладоней. Не может быть. Флоран безвольной марионеткой тянется навстречу Риму, дергается и выставляет руки, прикусив губу.       – Твою м… – шепчет Ямин, – это уже не смешно.       Мерван наклоняется к Моту, задевает носом его нос… и оба ржут.       – Ребята, вашу душу, вы совсем охренели?! – Со валится в кресло и в голос истерично хохочет. – Я думал, Риму уже конец пришел!       – Это надо было заснять! – Мерван хлопает в ладоши под всеобщий бурный смех. – Видели бы вы себя со стороны. Я и представить не мог, что хоть кто-то поверит в чушь с волшебной сонатой!       – Мастерство актера не пропьешь, – нравоучительно произносит Фло. – Предлагаю отметить этот факт тортом и чаем.       – Идиоты, – ухмыляется Марс. – Ну что, хозяин, угостишь десертом?       Микеле начинает жадно дышать. Легкие разрываются от сухой боли – а он и не заметил, как воздух перестал поступать в них. Нетвердой походкой итальянец идет на кухню и ставит чайник.       – Помочь? – за спиной возникает Маэва с почти нетронутой салатницей и двумя недопитыми бутылками шампанского.       – Нет, спасибо, я справлюсь. Ты лучше достань из холодильника желе, – кивает Локонте и тянется к верхней полке кухонного шкафчика за фарфоровыми чашками.       – Слушай, Мик… эм… – Мелин нерешительно вертит в руках ледяные формочки с разноцветными наполнителями, – там, во время игры… мне показалось, что ты ожидал от этой сонаты больше, чем мы все.       – Тебе показалось.       – Конечно, – девушка ставит желе на поднос и выходит из кухни, притормаживая на пороге, – мне слишком часто все кажется.       Улыбка сползает с лица Микеле, лишь только он остается один: Локонте опирается руками на раковину и обреченно прикрывает глаза.       Сквозь зеленые пыльные жалюзи устало пробиваются лучи солнца, остывшим прямоугольником ложатся на паркет и через время уползают обратно к окну. День не закончен, а организм реагирует на быстро темнеющее небо по-своему – желанием заснуть прямо в кресле. Стол завален кружками с остатками кофе, чая, обычной минеральной воды, сока – всем, что можно было найти в общем холодильнике. Конечно, на двери висит строгое предупреждение: «С едой вход запрещен. Дожевывай в коридоре», но Ги, самолично прицепивший просьбу в угоду Альберу, первым же ее и проигнорировал. А «хороший» пример, как известно, заразителен.       Студия неторопливо пустеет, наполняется хлопками деревянных створок, скрипом стульев, прощальным звоном гитарных струн и щелчками выключателей – сегодня работы вдвое меньше, три-четыре записи, а так, в основном, отшлифовка старых, поэтому народу сравнительно мало. Микеле даже выделили отдельное помещение, разрешив играть и петь все, что в голову взбредет.       – У нашего малыша просто королевские условия, – хмыкает Ямин, слыша о предоставленной Локонте возможности побыть в одиночестве.       – Ты же знаешь, как он свои песни сочиняет: катается в кресле от стенки к стенке, параллельно вышкрябывая слова на ладони, и пытается дотянуться до клавиш, чтобы подобрать музыку, – пожимает плечами Дов. – Лучше так, чем потом ждать от него вдохновения полтора месяца.       Действительно, два полноценных куплета в этот раз чересчур легко ложатся на бумагу, а вот с припевом Микеланджело не может разобраться: что-то мешает. Возможно, почти бессонная ночь и утро, настоянное только на кофеине и мельком просмотренных новостях. Возможно, воспоминание о Мерване и Фло, тянущихся друг другу навстречу… Черт.       Листок с недописанной песней летит под ноги Моту, появляющемуся в студии четко тогда, когда не требуется.       – Убирать сам будешь, – в голосе Флорана сквозит мрачность и дерганность: он успел вымотаться до злобных звездочек перед глазами, проведя фактически весь день в беспорядочной беготне – журналисты словно озверели.       – Выкинут – и ладно, мне все равно не нравится, – вздыхает Локонте и придвигается ближе к столу, на котором едва умещается небольшой ноут, настолько поверхность заставлена посудой и пакетами с круассанами. – Если что, это не мое. Не все, по крайней мере.       – Да уж… Альбера не пускай, его удар хватит, – Фло выуживает из завала красное яблоко и с наслаждением вгрызается в него. – Боже, я такой голодный… А еще мне хочется кого-то послать. У тебя подобного желания не возникает?       – Нет, я сегодня пропагандирую мир, – улыбается Микеле, скопом удаляя накопившиеся письма: почта и так уже переполнена сообщениями вроде «У нас – самый лучший матрас», «Мик, дружище, приезжай в Швейцарию, у меня концерт в эту субботу» или «Когда я смотрю на тебя, мои ноги подкашиваются…».       Раньше он отвечал буквально на каждую присланную строчку, но со временем понял, что так ни лет, ни сил не хватит. Одно всегда будет приоритетней другого.       – Давай, заканчивай, и пойдем. Мне лично поручили тут все позакрывать, – сквозь набитый рот бормочет Фло, разламывая клубничный круассан. – Ммм… вкуснятина. Ты слышишь?       – Да-да, мне нужно пару секунд… – а вот и рукопись, скинутая Себастьяном.       Микеле вновь всматривается в выученные почти на память, до боли знакомые витиеватые ноты, мысленно прокручивая урывки мелодии. Интересно, зачем Моцарту понадобилось прятать свои произведения, если они были основным источником его пропитания? Неужели враги настолько… Боже, что это?..       – Ты в порядке? – Флоран резко поворачивается на вскрик Локонте, так и не дожевав кусочек круассана.       – Какой же я идиот! Надо было вниз прокрутить, а я… – Микеланджело с трудом верит: здесь не одна, не одна рукопись, а две!       Видимо, нервы сдали окончательно, раз он не заметил, что у документа, через промежуток в десять пустых листков, существует продолжение!       – Какой же я идиот! – повторяет Локонте, начиная трястись от едва сдерживаемых эмоций. – Я хочу ее проиграть!       – Сейчас? – вскидывает брови Фло. – Я тебя прошу: подожди до дома, ладно? Нам студию пора сдавать…       – Нет… нет, я… ты иди, а я… сыграю, – Микеле устраивает ноут вплотную к синтезатору и садится за инструмент, судорожно проверяя настройки.       – Постарайся недолго, а я пока за ключами, – Локонте отстраненно кивает, не вникая в смысл сказанного.       Пальцы от волнения грубо касаются клавиш, звук недовольно рвется и выравнивается спустя мгновение. Странно. Микеланджело кажется, будто он знает сонату наизусть, будто он уже исполнял ее раньше… Только ведь это невозможно!       Музыка ранимая, Мик боится спугнуть ее поспешным переходом или необдуманным тоном. Мик боится даже выдохнуть. Вольфганг, кто надоумил тебя сочинить такое? Кому ты продал душу?..       – Боже… – слетает невольно, хрипло из-за разъедающей сухости в горле.       Локонте не слышит скрипа закрывающейся двери. Фло еще здесь. Он так и не ушел. И уже не уйдет.       Флоран… Существо, творящее с Локонте все, что ему захочется. Сводящее его с ума сутками напролет, каждым своим движением, словом, взглядом. Заставляющее чувствовать себя последним наркоманом, загибающимся без дозы. Существо, любимое до нечеловеческой пульсации в венах.       Как же сильно Микеланджело завидует гитаре Мота. Ей достаются и нежные прикосновения пальцев к струнам, и ласкание грифа, и право целиком и полностью принадлежать обладателю. Локонте бы желал превратиться в эти самые струны – чтоб бесконечно отзываться на осторожное, хрупкое тепло, чтоб бесконечно выстанывать родное имя, чтоб бесконечно…       Мик дуреет от пьяного шоколада глаз. От мягкой щеточки ресниц, густой и темной. От губ, которые навеивают лишь дьявольские желания… Искусать их. Зализать мелкие трещинки. Прошептать в их соблазнительную влажность, скользя ладонями по выгибающемуся телу: «Я хочу», «Я хочу взять тебя», «Я хочу взять тебя сейчас и всегда».       Музыка затягивает петлю на шее Микеланджело, а он не в силах сопротивляться. Внутри вместо крови настоящая ртуть. Стоит огромных усилий убрать руки с клавиш, оставив недоигранным всего один-единственный аккорд. Сцепив зубы, Локонте оборачивается к Фло.       У Мота невозможно расширенные зрачки. В них – голод.       – Что мне делать с этим? Что мне делать со всем этим, Флоран? – голос глухой, осколочный, будто разорванный в клочья.       Фло смотрит на носки своих ботинок, затем ослабляет чересчур тугой узел галстука, сминая ткань так, что, наверняка, появятся неаккуратные полосы. Молчит.       – Ты думаешь, у меня есть выбор? А я не могу. Без тебя не могу, понимаешь? – Микеле постепенно теряет рассудок.       Флоран неопределенно дергает плечом. Подходит к двери и поворачивает железную задвижку.       – Играй, – резко.       Пальцы Локонте возвращаются к инструменту. В тишине студии звучит последний аккорд.