***
С тех затяжных дней безумия Максвелл не вызывал трех двойников вплоть до момента, когда ему не потребовалось топливо ужаса. Помимо защиты, тени-клоны обеспечивали его самым главным в поисках топлива – сумасшествием, а значит и возможностью увидеть Иной мир, открытый только безумцам и доведенным до грани. Именно там, уничтожая кошмаров, можно было достать этот редкий материал. Дело рискованное, но результат того стоил. К охоте Максвелл готовился заранее: присмотрел открытую удобную местность; очистил ее от паучьих коконов; сплел теневые доспехи; нашел зеленых грибов, чтобы регулировать свое состояние. И вызвал двойников, конечно же. Три призрачных воина стояли в ряд, смотрели, не мигая, и вновь улыбались. Максвелл криво ухмыльнулся им и после проследил взглядом за вьющимся рядом кошмаром – ползучим ужасом. Этот зверь бился, стенал, рычал. Он чувствовал запах безумия, чувствовал, что добыча близко. Максвелл подошел к полупрозрачной, недоступной пока массе тьмы. Уродливая и жаждущая, бездумная и вечно голодная. Настоящий бич путников этого мира. Не отрывая взгляда от ее бесформенной хищной морды, Максвелл насилу затолкал в рот шляпку зеленого гриба. Галлюциноген растекся по организму почти мгновенно, ввинтился в вены и капилляры, оплел кружевом дыхательные пути. Максвелл как со стороны видел собственное бледнеющее лицо и сеточку сосудов, нежно обнимающую белки. Он мог видеть не только себя: он видел все. Трепещущую ткань между Этим и Иным миром; блеклые и ненастоящие цвета, недоступные взгляду ни человеческому, ни животному; стаи кошмаров, что неустанным галопом изрывали в месиво мягкую плоть Иного мира – тот дрожал и изгибался, но не мог прогнать эти колючие сгустки тьмы, что были и его порождением, и его болью. От созерцания Максвелла отвлек тугой звук рассекаемого пространства. Он лениво скосил взгляд на кошмара – теперь вполне осязаемого, – что занес над ним лапу для удара. Максвелл облизнулся. Он не знал, увернуться ли, или остаться наблюдать за нереальной красотой Иного мира вообще и этого кошмара в частности. Но удара не последовало. Темная лапа упала оземь, отсеченная узким клинком одного из двойников, тварь завизжала – так, что по пространству пошли медленные трепещущие круги. Максвелл сморгнул, тени-клоны обступили, защищали его и быстро добивали голодную тварь. Вскоре на земле остались только ее дрожащие останки – столь редкое топливо ужаса. А к человеку, неосмотрительно ступившему на территорию Иного мира, уже стремилась очередная парочка кошмаров. Максвелл лениво качнулся с ноги на ногу, указал своим двойникам на угрозу и бережно поднял с земли комочки черной массы. Тут, за гранью, топливо ужаса даже пахло – пряно и мокро, опасностью и голодом. Максвелл коснулся губами гладкой поверхности, прикрыл глаза, но на язык попробовать не рискнул. Сейчас, балансируя на грани безумия, он все равно оставлял часть самоконтроля себе. Двойники добивали еще двоих кошмаров. Охота выдалась удачной. Максвелл быстро привык к правилам этого Иного мира: легко уходил от ударов кошмаров, которые все прибывали и прибывали; чутко ощущал колебания пространства; и даже лай, рыки, вой и визг местных обитателей складывался в асинхронную, жуткую мелодию, под которую Максвелл медленно танцевал в лучах закатного Иного солнца. Его двойники легко уничтожали любого, кто приближался к оригиналу слишком близко. Повинуясь этому нечеловеческому ритму Иного мира, Максвелл не сразу заметил, что потусторонняя резня вокруг него закончилась, кошмары расползлись по норам, стало тише. Это было необычно и жутко – гораздо страшнее, чем та хаотичная какофония, что до сего момента заполняла мозг и уши. Максвелл остановился, заозирался по сторонам, удивленно сморгнул, разглядывая двух теней-клонов, которые неотрывно пялились на него. Третьего не было – неужели убили? Впервые их пустые серебристые глаза казались по-настоящему жуткими. Максвелл сглотнул – его охватило не только безумие, но и страх. Тревога, ставшая привычной в присутствии двойников, впервые заставляла задыхаться. Он сделал шаг назад и врезался в грудь третьего клона. Узкие, неожиданно теплые пальцы оплели плечи. Максвелл застыл, поняв две вещи: ранее он никогда не касался своих двойников, и сейчас, на грани безумия, он потерял над ними контроль. Двое других двойников подошли вплотную, синхронно обхватили запястья Максвелла. Он сглотнул и прикрыл глаза, не желая смотреть в жутковатые глаза своих теней-клонов; не желая видеть собственный конец. Каждый из двойников хотел стать полноценным существом, и самый верный способ для этого – убить оригинал. Сопротивляться им было бесполезно. Максвелл заранее проиграл, когда позволил безумию охватить его слишком сильно, а биться с тремя двойниками он все равно не сможет. Ни здесь, ни в Ином мире, где была их родная территория. Максвелл сглотнул, ожидая удара призрачным мечом в сердце, но ощутил только горячее касание к шее. Он вздрогнул и открыл глаза. Двойники не пытались его убить – они гладили. Их сухие, призрачные, жилистые ладони в синхронном и хаотичном танце гуляли по его телу, дергая за встрепанную одежду. Это было странно и неестественно, но попытка вырваться провалилась – его удерживали мягко и уверенно. Было тихо. Где-то на периферии повис в воздухе тоскливый вой кошмаров, которые кружили вокруг, исступленно желая добычи, но не решаясь прервать пиршество существ гораздо сильнейших – двойников Максвелла. То, что это будет именно пиршество, Максвелл понял, когда плотная ткань пиджака затрещала под натиском множества темных пальцев. Его раздевали небрежно, не заботясь о сохранности одежды, раздевали быстро и голодно. Спустя какие-то секунды он уже стоял совершенно обнаженный, распятый меж рук собственных теней-клонов, которые трогали. Они касались обнаженной, покрытой зябкими мурашками кожи неорганизованно и быстро, будто были слепы. И впервые Максвелл задумался о том – а не слепы ли они на самом деле? Что видят эти жутковатые черные глаза, ободок которых тускло сияет серебром в Ином мире? И видят ли вообще? Наверное, это было самым нелепым, о чем можно было размышлять, оказавшись в этой изменчивой реальности, в плену рук теневых тварей, пусть и созданных тобой же. Вскоре к танцу рук присоединились и безгубые пасти. Максвелл заскулил, когда тот двойник, что был сзади, прошелся языком по плечу, а потом вцепился в кожу частоколом зубов. Брызнула кровь. Кошмары вдалеке издали многоголосый голодный вопль, двойники зарычали – синхронно, на один голос. Их плоские широкие рты жадно припали к прохладной человеческой коже, и – Максвелл ненавидел себя в тот момент – это было приятно. Они действовали властно, но более не причиняли боли. Они оставляли следы и голодно гуляли по торсу жгучими, шершавыми языками. В этом медитативном танце прикосновений Максвелл не запомнил, как его положили на землю, как обласкали, как вторглись в тело чем-то, что предположительно было половым членом – к тому моменту одуревший от ощущений, убаюканный тоскливым далеким лаем, изможденный Иным миром, он уже ни в чем не был уверен. Слабая вспышка осознавания происходящего случилась только один раз, когда один из его двойников, плотно облепивших тело, двигающихся в унисон, оторвался и отошел, чтобы разжечь костер неподалеку. Солнце почти скрылось за горизонтом, а во тьме поджидало нечто жуткое, куда более страшное, чем любая теневая тварь. Но плотная связка дров уютно затрещала, и двойник вернулся, занимая приоткрытый, влажный от слюны рот Максвелла своим членом. Тот глухо заскулил и прикрыл глаза. Максвелл не знал, как долго это длилось. Клоны брали его уверенно, но безболезненно, по очереди и вместе. Они слепо тыкались деревянными лицами под губы и руки, будто просили ласки; методично сменяли друг друга, не давая растянутым сзади мышцам закрыться даже на минуту; оставляли на коже мазки темноты, и Максвелл не хотел и не мог задумываться над тем, что это такое – сперма, слюна или фрагменты их самих. Он не помнил, когда это закончилось. Вот он только что елозил спиной по холодной сухой земле, пока один из двойников уверенно раскачивался в нем монотонными толчками; второй синхронно имел в рот; а третий терся о бок, будто бы действительно получал удовольствие и хотел кончить. А в следующую секунду Максвелл уже проснулся. Солнце медленно клонилось к горизонту, пустую равнину обдувал холодный ветер, обрывки одежды лежали на земле неаккуратной кучей – Максвелл лежал на ней. Тело болело, на коже тут и там виднелись следы укусов и чужих пальцев, меж ягодиц все еще было влажно, а на разорванной рубашке подсыхали белесые капли – следы стыдного и противоестественного наслаждения. В голове свернулись белый шум, усталость и полное отсутствие мыслей. Максвелл на автомате поднялся, сгреб одежду, кое-как укрылся пиджаком и побрел в сторону своего лагеря. Близилась ночь, а он едва шевелился, оказался без факелов и в животе болезненно урчало. Только спустя три дня заторможенное и обессиленное состояние сменилось обычным, Максвелл вздохнул спокойнее, вспомнил о приближающейся зиме, вызвал одного двойника себе в помощники и долго рассматривал тусклого и блеклого в Этом мире болванчика, пытаясь хоть как-то осознать произошедшее. Двойники не хотели стать им? Или не хотели убивать? Или не могли? Возможно, они хотели им обладать? И только спустя много дней, когда под ногами вместо снега захлюпало жидкое месиво, Максвелл впервые задался вопросом – а могут ли его двойники вообще чего-то хотеть?***
Ответ был прост и совершенно очевиден. Двойники – не отдельные личности, не порождение Иного мира и не продолжение Кодекса Умбры. Они были слепком самого Максвелла и хотеть могли только того, чего хотел сам Максвелл. Это осознание неприятно мазнуло по нервам, когда Максвелл дошел до него, но он был не в том возрасте, чтобы пугаться того, что хочет себя. Что где-то в глубине жаждет прикосновений, если не себя самого, то кого-то бесконечно близкого, почти клона. Двойник был просто идеален. А тревога? Крампус дери, да любой испытает тревогу, когда его сознание дробится на четыре части, пусть три из них и неполноценные. Ко второму разу Максвелл был готов. Более того – подготовился и жаждал его. Он обосновался рядом с лагерем; оставил себе наутро большой кусок мяса – помнил, как хотелось есть в прошлый раз; отложил несколько зеленых грибов; достал из палатки спальник; разжег горячий, яркий костер; обнес территорию лагеря ловушками – на тот случай, если какая дикая тварь захочет заявиться посреди ночи; разделся заранее и отложил подальше заштопанную еще осенью одежду. Стоя обнаженным перед огромным костром, оглаживая сухие страницы кодекса Умбры, Максвелл на какое-то мгновение решил, что он безумен. Что это совсем ненормально – не просто оказаться в такой ситуации с собственными двойниками, но и желать её. Что пока его будут иметь, за ним всегда из тьмы будет следить пара светящихся голодных глаз – Чарли. Но все эти мысли выветрились из головы, когда он прочел первые слова заклинания. Все это было неважно, некому было судить его в этом мире. Спустя минуту перед Максвеллом ровно выстроились три его двойника, сквозь тела которых тускло просвечивал жаркий костер. Он отложил Кодекс в сторону и потянулся к шляпке гриба, быстро заглотил ее, даже не почувствовав вкуса. Реальность задрожала, прогнулась, застонала потусторонним воем. Глаза взрезало слепой болью, Максвелл потер их, зябко съежился, тряхнул головой. Его способности концентрироваться, воспринимать и контролировать себя таяли как льдинка в жару. Двойники двинулись синхронно. Один из них привычно обошел со спины, второй встал спереди, и Максвелл сам обнял его за шею. Третий прилип сбоку. Они опять гладили и щупали – хаотично и сильно, но сейчас, когда Максвелл понимал природу их желаний, это было гораздо приятнее. Горячие и колкие на ощущение пальцы проходились по бокам, сжимали соски, ласкали сжавшуюся мошонку. Максвелл тихо замычал от этих уверенных касаний, откинулся на того клона, что стоял сзади и потерся о переднего. Ответом ему был глубокий вдох и Максвелл не знал, кто его издал – сам он, его двойники или вибрирующая ткань между Этим и Иным миром. В конечном итоге, какая разница? Плохо осознавая себя, отдавая сознание на волю захлестнувшего безумия, Максвелл тоже начал двигаться; монотонно тереться, гладить расслабленными руками плечи одного из двойников – от этой ласки по поверхности чернильной кожи шла едва ощутимая рябь; изгибаться, подставляя под слепые прикосновения самые чувствительные части тела. Двойники быстро уловили этот ритм, и в скором времени Максвелл ритмично и жадно изгибался между двух теней-клонов, стоящих впритык к нему. Вместе с потерей самоконтроля и возможностью коснуться Иного мира, приходила и особенная, ни на что не похожая чувствительность. Максвелл будто бы был в каждой клетке своего тела, остро ощущая все – нечеткие тела своих двойников, которые смыкались вокруг него тисками; их сплетенные из темных клочков члены – полностью повторявшие его собственный. Подушечки пальцев, касающиеся его, казалось, погружались вглубь, забирались под кожу, ныряли в плоть, но не причиняли боли. Когда ладонь одного из двойников так прикоснулась к мошонке, Максвелл тихо замычал в сцепленные зубы и отвел ногу в сторону. Когда его потянули вниз, он послушно встал на колени, после качнулся вперед и опустился на четвереньки. Один двойник лежал меж его ног, позволяя тереться членом о теплый пах, второй методично гладил выставленные напоказ раскрытые ягодицы, третий опустился на колени, крепко ухватил за подбородок и поцеловал. Максвелл поперхнулся бы, будь полностью в сознании – широкая, безгубая, зубастая пасть целовала властно, настойчиво и ирреально. Но сейчас он едва боролся с головокружением, тихо стонал от четырех рук, которые трогали его повсюду: щипали соски, оттягивали мошонку, гладили разбухший и истекающий смазкой член. И ему было явно не до того чтобы задумываться о том, сколь странно это – целоваться с теневым слепком себя самого. Потому он безропотно принял в рот длинный, горячий, упругий и будто бы дымный язык. Тот извивался, скручивался, становился то мягче, то тверже, отчего особенно остро ощущалась его нечеловеческая природа. Максвелл прикрыл глаза, обхватил язык губами и стал посасывать, облизывать, иногда мягко прикусывать пружинящую плоть. Все три двойника вздрогнули в унисон и подались ближе – похоже, они и чувствовали вместе. Теперь они действовали решительнее. Максвелл слабо дернулся, когда призрачный пенис того двойника, что был сверху, ткнулся меж ягодиц (по крайней мере, Максвелл предполагал, что это именно он, судя по тому, что обе руки тени-клона были на бедрах) и легко преодолел сопротивление мышц. Максвелл помнил, в прошлый раз было больно, и попытался расслабиться. Нужды в этом не было: кожу вокруг ануса защекотало и истончившийся член – отросток? щупальце? – стал толчкообразно расширяться уже внутри. Тут, в Ином мире, хоть и присутствовало определенное постоянство формы, стабильным назвать его было нельзя. Член двойника медленно раздвигал неподатливые мышцы и так как процесс происходил изнутри, отсутствие смазки не было критическим. Да и сам двойник будто бы стал гладким и легко скользил дымным фрагментом собственного тела по коже – снаружи и извне. Максвелл глухо замычал и плотнее всосал в рот язык своего двойника, стоявшего спереди; шире раздвинул ноги, жадно прижался пахом к двойнику, лежащему снизу. Член того будто вытянулся, обвил разбухший, налитый кровью ствол Максвелла и медленно двинулся по всей длине – приятно, горячо, уверенно. Поглощенный этой лаской, Максвелл не сразу заметил, что темная масса внутри него утолщилась почти болезненно и стала натягивать сухие, судорожно дернувшиеся мышцы. Но распятый между тремя своими двойниками, потерянный в ощущениях, поглощенный безумием, он едва ли был способен сопротивляться. Вместо этого он обмяк в крепкой хватке, инстинктивно вскинул бедра, всхлипнул тихо, когда длинный язык исчез изо рта и тот двойник, что стоял на коленях, резко поднялся. В черноте наступившей ночи, в тусклых бликах ревущего костра Максвелл с трудом видел очертания тяжелого полупрозрачного члена, который закачался перед его лицом. С трудом видел, но отлично чувствовал, как он ткнулся в губы, как впуталась в волосы призрачная ладонь и надавила. Безболезненно, но настойчиво. Максвелл не сразу сообразил, чего именно хотел от него этот двойник – чего хотел он сам, – но не имеющая вкуса и даже четкой консистенции головка члена прижалась, раздвинула губы, и Максвелл понятливо разжал челюсти, пропуская в рот тяжелый ствол. Двигаться было не нужно: крепко сжав гибкие пальцы в прилизанной ранее шевелюре, двойник четко и размеренно качал бедрами, погружаясь ровно настолько, чтобы взбухшая головка упиралась в мягкое небо его прототипа. Максвелл закрыл глаза, сдавлено замычал и обвил языком мягкий и крупный орган, под его прикосновениями твердеющий и обрастающий деталями, которых ранее, будучи сотканным из плотной тьмы, был лишен: упругая головка, натянутая поверхность уздечки, «замшевая» текстура кожи. Изучая его чувствительным языком, Максвелл зажмурился плотнее, притерся бедрами к ласкающим его другим двойникам и будто растворился сознанием в окружающих звуках: реве костра, далеком вое кошмаров, шелесте сухой травы, собственных мычащих стонах. От удовольствия, накатывающего монотонными волнами, Максвелла отвлекла резкая вспышка боли. Он слабо дернулся, поперхнулся толкнувшейся в глотку головкой и запоздало осознал, что член нижнего двойника, который ранее превращался в ласкающее щупальце, прекратил гладить и принялся вталкиваться в и без того растянутый анус рядом с членом другого двойника. Максвелл слабо задергался, попытался сползти с пихающихся в нем толстых стволов, но мягкие дымные ладони на его боках резко затвердели и зафиксировали на месте. Вплетенные в волосы пальцы огладили по затылку и тот двойник, который трахал в рот, ускорился. Максвелл заскулил, осознавая всю тщетность какого-либо сопротивления. Его двойники, будто бы поощряя покорность, опять начали гладить, пощипывать, слабо царапать, целенаправленно ласкать его тяжелый и истекающий смазкой член. Два пениса, что вталкивались в него, истончились, проникли до основания и вновь стали расти, безжалостно растягивая плотное кольцо мышц. Будь Максвелл в сознании, он бы, пожалуй, вырывался, но сейчас даже боль воспринималась иначе – правильной, ленивой, медитативной. Потому он замер в хватке гибких рук, приспособился, растекся по нижнему двойнику. Все трое заерзали, попривыкли к чуть сменившейся позе и задвигались – совершенно синхронно. Они имели Максвелла в едином монотонном ритме, крепко сжимали, оставляли следы на бледной, блестящей от пота коже. Максвелл ритмично покачивался в этих тисках, скулил от боли в растянутом нутре, толкался ближе к пальцам, крепкой хваткой оплетающим его тяжелый член. Все происходящее было столь нереально и монотонно, что подкативший оргазм стал неожиданностью и для самого Максвелла. Он напрягся всем телом, хотя до этого едва удерживал себя на коленях, лежа на животе своего нижнего двойника; сжал губами поршнем двигающийся во рту ствол и, окончательно теряя ощущение реальности, кончил в угольные ладони, обхватившие его пенис. Двойники вторили ему: они синхронно сжались, синхронно двинулись, проникая так глубоко, как ни смог бы попасть никто иной. А потом расслабились – разом. Максвелл слабо мотнул головой, выпустил изо рта член своего двойника: по губам потекла чернильная, безвкусная и холодная жидкость – семя или нечто, заменяющее его у подобных существ, – и обмяк на теле двойника снизу. Тот обнял его техничными и жесткими объятиями, остальные повторили этот жест: верхний навалился, так и не выходя из растянутого отверстия; тот, что только что кончил в рот, прибился сбоку. Максвелл медленно вздохнул, согреваемый костром, согреваемый жаром своих двойников. Он и сам не заметил как уснул, а наутро проснулся один – на земле, у потухшего костра, совершенно обнаженный. Слабо покачиваясь, он добрел до своей одежды, обтерся наспех смоченным полотенцем, оделся и голодно вгрызся в шмат мяса. Сейчас он не думал ни о чем: ни о произошедшем, ни о своем положении, ни о мире, в котором оказался – чего ранее с момента освобождения с ним не бывало. И только спустя несколько дней, как и в прошлый раз, он собрался с мыслями и смог назвать свое эмоциональное состояние нормальным – настолько, насколько оно вообще могло быть таковым в этом мире. Очевидно, подобные контакты с двойниками высасывали силы, но, в очередной раз вызвав двух теней-клонов и взглянув им в глаза, Максвелл только ухмыльнулся про себя – двое суток опустошения стоили той разрядки и блаженной пустоты в голове, которые он получал в итоге.