Не страшно

"Уже не липкий страх, а сковывающий кровь в жилах ужас пронизывал её тело. Казалось, даже сердце примёрзло к грудной клетке и вот-вот расколется от очередного удара. Расколется, и она испытает приступ новой, ни с чем не сравнимой боли, разрывающей сознание ярчайшей вспышкой. И прежде чем она успеет распахнуть глаза, притаившаяся во тьме коридора тварь выпрыгнет, и тогда ничто уже не спасёт девушку. Она понимала это. Понимала и жалась к узкому подоконнику так сильно, что текущая внутри стальных труб батареи вода обжигала её голые ноги. У окна было почти светло, и поэтому она была готова терпеть хоть до рассвета, пусть и жгло уже невыносимо. Только бы не испытать снова тот ужас, только бы снова не омыло волной уничтожающего страха. Скрип старых расшатанных петель жутким скрежетом разрубил не только тишину зимней ночи, но и, кажется, её собственную душу. Послышался всхлип. Негромкий, но всё нарастающий, полный затаённой боли и потаённого ужаса. И запах… Сладковатый запах плоти. Всё ближе. Всё концентрированней. Забивается в ноздри. Ближе… Она не видела – кожей чувствовала, как медленно распахивается дверь в ванную. Чувствовала, словно по её рукам, а не по керамической ванне, скребут обломанные ногти. Стон перерастает в вопль. Оно выбралось. Оно ползло к ней. Включить бы свет, но тогда другая, затаившаяся за косяком тварь тут же схватит её за ногу и утащит во тьму прихожей. А там много их, так много… Они все, все там. Выжидают, истекая слюной. Ждут, когда она подойдёт ближе, и тогда… Звук. Такой, словно что-то гулко плюхнулось, и это "что-то" волоком тащат по линолеуму, наверняка оставляя влажный след. Она знает, что это. Знает, что именно, цепляясь изломанными пальцами, упорно ползёт к ней. И уже не спасёт тусклый прямоугольник лунного света. Ничто не спасёт. Она зажмурилась, сдерживая подступающие слёзы, и обернулась. А там, пропуская сквозь себя излучение фонаря, притаилась огромная расплывшаяся морда без носа и глаз. Один только рот улыбался девушке беззубым провалом необъятной чёрной дыры. И он тоже ждал. Ждал, когда она дёрнет ручку и попытается выбраться на улицу. Все они ждали. Скрежет совсем рядом. Лязгом по ушам. И сердце стучит где-то там, в висках, шумно гоняя кровь. Шмяк… И внизу, ухватившись за коричневый плинтус, показались синюшные пальцы…" Я потянулся и, опустив взгляд на чёрные, порядком уже истёртые кнопки клавиатуры, размял шею ладонью. Затекла, зараза, да и глаза порядком устали пялиться в монитор – пощипывает немного и веки стали наливаться тяжестью. Покачиваюсь на стуле и гляжу на часы. Почти три. Ну и хрен с ним, всё равно мне никуда не вставать утром. И днём тоже. Да и вечером, если подумать. А значит, можно хоть до морковкиного заговенья строчить и ни о чём не думать. Последние пару месяцев я заметил в себе странную тягу к потустороннему и не придумал ничего гениальней, чем начать с великого множества тематических сайтов и крипипаст, коими в огромном количестве засран интернет. Но после пары сотен прочтённых текстов стало как-то… скучно. Скучно мусолить одну и ту же историю, перевранную с добрый десяток раз, и тогда я решил попробовать сам. Просто попробовать, удариться в творчество, так сказать, раз уж делать мне больше нечего. Белый билет он и есть белый билет. Никогда не забуду чёрные, предельно чётко отчеканенные на бумаге буквы в строке постановки диагноза: "Биполярное аффективное расстройство". Кажется, в тот момент моя жизнь сломалась со звучным щелчком большой круглой печати. Кажется, в тот момент… Но я-то знаю, что намного раньше. Знаю, когда это произошло, знаю с точностью до вздоха. Знаю и предпочитаю не думать, не вспоминать, потому что тут же пальцы сами сжимаются, царапая ладони ногтями. Потому что тогда внутри черепа разверзнется ад. Снова. По кругу. Сколько раз я мысленно жевал эти проклятые слова, коверкая и переставляя слоги местами. Сколько раз жалел, что повёлся, что поверил, будто бы оно действительно ради меня всё делается. Сколько раз пытался повеситься в маленькой палате-камере на двоих, пока мой сосед радостно размазывал дерьмо по унитазу и предлагал попробовать тоже. Сколько раз уже много позже этого вскрывал вены. Даже шагнул из окна четвёртого этажа и уж явно не с божественной помощью отделался лишь переломом бедра. Искусственный сустав и чудовищная хромота напоминанием. Только к чему это? К чему, если эти отпечатанные на бумаге буквы доломали и без того крошащуюся на куски жизнь? Раз!.. И как ядро фундука после удара молотка. Биполярное аффективное расстройство. Звучит не страшно, но я никогда не смогу бросить чёртовы таблетки. Никогда не смогу поднять телефонную трубку и набрать номер матери. И, скорее всего, никогда не смогу заставить себя переступить порог этой квартиры, запущенной однушки на окраине, в которую меня тут же отселили после судебных разбирательств и якобы успешно пройденного курса лечения. После того, как я… Мотаю головой, отгоняя сложившиеся было в голове образы. Не надо. Хватит. Пора бы вкинуться очередной горстью моего персонального проклятия и продолжить тыкать буковки, наблюдая, как на электронной странице они складываются в слова и предложения. Действительно нравится всё это. Нравится, изрядно покопавшись в грамматике, выставлять на всеобщее обозрение и отслеживать комментарии, мысленно отмечая, что нужно исправить, где добавить, где убрать. Совершенствуюсь. И пусть это нехитрое дело не приносит ни копейки, но моральное удовлетворение и ощущение того, что смог сделать чью-то ночь более красочной и до самого утра заставить бояться кошачьей тени, росли просто день ото дня. Эдакий суррогат нужности, призрачное послевкусие чужого "не всё равно". И даже кончики пальцев начинает приятно покалывать, стоит только представить, как очередному заскучавшему юзеру будут сниться кошмары после моих художественных выдумок. Кошмары… Вздыхаю даже. Сейчас я был бы рад даже им – слишком давно моё подсознание не подкидывало мне радужных или не очень картинок. Сплошная чернота. А всё проклятые таблетки виноваты – подавляют. Рассредоточенный взгляд касается идеально ровных чёрных строк. На страничку набралось. Глядишь, когда-нибудь и на сборник наскребу. Наскребу, ага… Если транквилизаторы не вышаркают остатки и без того уже ссохшегося мозга. Жмурюсь и тут же распахиваю глаза, возвращая картинке резкость. На чём я там остановился? Ах да… "…И внизу, ухватившись за коричневый плинтус, показались синюшные пальцы. Цепляются, корябая выщербленными ногтями пластмассу, скребут по ней невообразимо громко, упорно карабкаются вперёд. И вот уже видно запястье, испещрённое синими пятнами, которые могли бы сойти за синяки, но она-то знает, что это за пятна…" Быстро облизываю губы и, закусив нижнюю, собираюсь было перейти к самой "вкусной" части, как что-то настораживает меня, отвлекая от мерцающего экрана. Неясный шум в коридоре. Скорее, не шум даже, а скрип или скрежет. Или бог весть ещё что. Не разобрать. Просто шум. Шум и шум, но… издавать его некому. Пожимаю плечами и откидываюсь на спинку стула, чтобы выглянуть в коридор. Как и ожидалось: ничего, кроме тёмного прямоугольника дверного проёма и смутно белеющего потолка. Совсем один. Даже пёс, которого я притащил ещё будучи учеником пятого класса, умер от старости год назад. Пёс это, пожалуй, единственное, что мне позволили забрать из той квартиры. Всё так – квартиры, не дома. Бетонной коробки. Потому что домом не было. Потому что так проще. Проще думать. Но звук этот никуда не исчез, так и скребёт по моему сознанию, словно кошачьими коготками по линолеуму. Собираюсь уже встать и посмотреть, что там такое, как внезапно подмигивает настольная лампа. Подмигивает и загорается ещё ярче, словно испытывая вину за секундный перебой напряжения. Ободряюще касаюсь плафона и вовсе выключаю её, легонько клацнув на кнопку сбоку: пусть старушка отдохнёт, досталась мне ещё от предыдущих хозяев. Лучше уж тогда музыку… Мышка перемещается по столу, а курсор – по белому полотну файла и уже было открывает нужную папку, как динамики начинают фонить и трещать. Медленно наклоняюсь и тянусь за шнуром, чтобы удостовериться… и пальцы сжимают отключенную от сети вилку. Язык прилипает к нёбу, мгновенно начинает сосать под ложечкой, а подушечки пальцев всё наглаживают гладкий провод. Мелькает за спиной! Невообразимо быстро скользит по стене и исчезает в левом углу! Смазанным силуэтом пронеслось и теперь таится в тени дубового шкафа. В груди барабаны. Бормотанием фонит, глушит, набивается в уши. Бормотанием, сковывает… Ближе, ближе… Ближе! Ещё чуть-чуть – и меня порывом затхлого воздуха коснётся, налипнет на кожу. Подкрадывается… Не выдерживаю. Порчу всё: – Может, хватит? Бормотание становится только чётче, разборчивей, прямо над моим плечом. Вспыхивает верхний свет и тут же гаснет под чёткий щелчок оторвавшейся нити накаливания. Тусклый свет монитора – всё, что осталось. И поэтому я только слышу, как покатился и глухо упал на пол карандаш – ковролин хорошо скрадывает. Едва ощутимое прикосновение к локтю. Ледяного – не пальцев. Словно замороженного шмата мяса. Не реагирую, упорно сохраняя неподвижность. Рябь по монитору. Снова скрежет из колонок, на этот раз, скорее, высокий писк, словно нечто потустороннее пытается вылезти из динамиков, разорвав тонкую мембрану. Отчётливо представлю, как оно раздирает её пальцами, тянет на себя, увеличивая просвет, просачивается… Выдыхаю. Надоело. – Прекрати портить мне колонки, урод. Мгновенно устанавливается полная тишина. Обиженная тишина, я бы сказал. И поэтому, опасаясь, что мой гость уйдёт раньше времени, добавляю: – На меня это давно не действует, можешь не стараться. На плечи тут же ложатся леденющие пальцы, сжимают, оцарапав ключицы: – Но когда-нибудь… – Когда-нибудь, – тут же соглашаюсь я и, перехватив тонкое запястье, разворачиваюсь вместе со стулом. Сейчас мне просто интересно, потому что, как я понял, он может принять любой облик и почти каждый раз натягивает новую личину. Сегодня это высушенный, как египетская мумия, невысокий старик в строгом костюме. Невысокий, наверное, потому, что облезлые потолки хрущёвки это существо не желает обтереть своей жёлтой, испещрённой пигментными пятнами макушкой. Кривлюсь. – Изменись, мне так не нравится. Он закатывает глаза, но тут же стремительно молодеет, отпуская волосы и, как в рекламе новомодного средства от старения, разглаживая морщины. Наклоняется ко мне, и чёрные пряди волос, неестественно отливающие синевой, касаются моей груди. – Когда-нибудь ты испугаешься, я уверен. И тогда тьма поглотит тебя, утащит в пучину страданий, и ты будешь вечно вопить от… Снова кривлюсь и просто зажимаю его рот ладонью: – Можно подумать, ты за этим приходишь. Мои пальцы неторопливо скатываются на его подбородок и, чуть помедлив, на шею, сжимают её, сдвинув расстёгнутый белоснежный воротничок. Холодный… Пожалуй, даже слишком. – В аду нынче не топят? Включи подогрев, я замёрзну. – Чем я думал, когда решил прийти в первый раз… – бормочет себе под нос, склонив голову, но послушно выполняет мою недопросьбу и становится вполне терпимым на ощупь, комнатной температуры. Мне тоже интересно, чем ты думал. Вообще интересно, чем такие, как ты, думают. Неторопливо вынимаю маленькие пуговички из тугих петлиц: – Ты помнишь, с чего всё началось? – Всё помню. От потопа включительно. – Да ладно, не будь таким высокомерным мудаком. Клал я на твой потоп и пришествие. Молчит, а я уже выдёргиваю полы рубашки из брюк. Всё началось с лампы, наверное, или с шума в стенах и трубах. Или может быть, когда начал гнить и пузыриться линолеум. Хрен его знает. Три месяца прошло, и я окончательно запутался в хронологии его выходок. Он начал приходить, когда я совсем было отчаялся и решил не подниматься с кровати больше. Хотел напугать меня, забрать душу. Но как же было восхитительно наплевать. Настолько, что я, пожалуй, обратил на всё это внимание только после того, как, распахнув глаза посреди ночи, увидел его, повисшего на потолке. И ничего. Не было страшно. Не было даже тогда, когда он коснулся лица длинным, как у ящерицы, языком. Отчего-то я и не подумал о том, что сошёл с ума. Сошёл, наверно, слишком давно уже, чтобы почувствовать что-то, помимо интереса. Прикосновение липкой массы… Я заговорил с ним, а он фыркнул и растворился во тьме. Потом были полчища насекомых и даже рыдающий на кухне зомби. Девочка, вырвавшая себе глаз и этот самый глаз у меня в чае. Много всего было… Много всего, что я жадно записывал, чтобы не забыть, а после увлечённо вплетал в свои крипипасты. Ему надоело лишь спустя два месяца. Тогда он заговорил впервые, коснулся меня, если это можно так назвать. Назвать прикосновением навалившееся сверху тело, оказавшееся таким тяжёлым. Навалившееся и на этот раз решившее сыграть в изнасилование. Забавно вышло, учитывая то, что древний демон – или кто он там – ничего не знал о сексе и связанном с ним. Забавно вышло, скажи он потом, что подобным образом утащил в ад не одну душу. Но не мою, нет. Моя грязная душонка слишком изголодалась по близости. Пусть даже такой неправильной, извращённой близости. Он порвал мои джинсы, а я только смеялся как сумасшедший и тогда впервые засунул язык ему в рот. И кто из нас испугался тогда? Явно не я, пусть и пришлось тут же выплюнуть гигантских размеров таракана, которым он решил меня угостить. Так все началось. Ты помнишь? Помнишь, разумеется, хотя бы потому, что это было куда позже твоего потопа. Читаешь ли мои мысли? Не знаю. Уйму всего не знаю, если подумать. Отрываю взгляд от тёмной строчки на ширинке классических брюк и поднимаю голову. Сегодня радужка зелёная, прямо как у редкого вида кошек, даже при скудном освещении видно. – Когда ты определишься с именем? Не знаю, как тебя звать. Наклоняется ниже и опирается на мои колени ладонями, сдавливает. – Не нужно звать. Достаточно только почувствовать, как ужас… Снова пластинку заело. Закрываю глаза и, пока он не дошёл до своей любимой части про ад и вечные страдания, прогибаюсь в спине и, подавшись вперёд, затыкаю его рот, прижавшись к нему губами. Молчи. "Ад и страдания"… Разве то, что осталось от моей жизни, не ад? Не страдание? Лишь испугаться и… И что тогда? Пройдя сквозь время и пространство, я снова плюхнусь в это же самое кресло, и всё начнётся заново? Уже в аду. Моя персональная сковородка с лучшим рафинированным из рекламы. Кажется, я начал понимать даже, что действительно давно жарюсь внизу, попал сюда сразу после "интенсивной терапии" и, как и желала мать, так и не открыл глаза. В аду. Даже персонального тюремщика выдали. Что, если так и есть? Что, если не воображение со мной играет, а всё намного хуже?.. Ниже. Губами к его губам. Прохладные, гладкие. Твёрдые. Тянусь вперёд, но руками не трогаю, не касаюсь пальцами, наматывая на них пряди, так чтобы сам ближе, так чтобы с силой дёрнуть и… Больно удариться спиной о диван и обнаружить, что обивка скребёт по голой коже. Обнаружить, что на мне уже ничего нет, что всё так быстро, но я всё ещё прижимаюсь к его рту своим, так и не поцеловав, не прикусив за длинный язык, не коснувшись зубов, не поморщившись от привкуса крови, когда он наверняка укусит слишком сильно. Не умеет рассчитывать силу. Но уже куда аккуратнее. Без сломанных рёбер. Быстро учишься. Быстро ли? Что есть "быстро", что есть "медленно"? Узнать бы, нити времени на кулак намотать, как его пряди. Но что тогда? Изменил бы я что-то, если бы смог вернуться назад? И тут же подсознание ехидно подкидывает напоминание. Жмурюсь, плотно смыкая веки. Не боюсь, нет. Я, наверное, и не могу больше. Жмурюсь, потому как в ноздри забивается запах мясного бульона. Плотный, тяжёлый запах варёного мяса. Смыкаю зубы. Выпустив прядки, ладонями веду по идеально гладкой груди. Нависает сверху, опираясь на локти по обе стороны от моей головы. Запах всё насыщеннее, всё навязчивее, тошнота подступает к горлу волнами. Вперёд, назад. Откат. Снова. Нет, не хочу так играть. – Хватит. – Что хватит? – спрашивает якобы с удивлением, но человеческие эмоции это не то, что ему легко даётся. Выходит слишком издевательски, исковерканно. За это с силой впиваюсь ногтями в мраморно-белую кожу и медленно веду пальцами вниз, оставляя багровые выпуклые линии. – Это. Хватит делать это. Сгибаю ногу в колене. Тут же с готовностью ведёт по моему бедру пальцами, поднимается к животу и, не рассчитав, сжимает слишком сильно. Морщусь, предвкушая синяки. Пусть будут. Будут напоминанием мне. Что правда всё, что ещё жив, что не продольные бороздки от гигантского гриля по телу. Хватит оттягивать. Правая ладонь скатывается на его бок, левая уверенно скользит вниз к паху, которую он тут же перехватывает своей и просто зависает надо мной без опоры. Хмыкаю: – Давай без этих штук. – Разве ты не должен сначала поцеловать меня? – шепчет, и тёмные пряди, щекочущие мою шею, сами собой переползают на его спину. Как змеи. Улыбаюсь, и пальцы, нетерпеливо постукивающие по твёрдому бедру, живо перебегают на его затылок, зарываясь в слишком уж гладкие пряди, нажимают, тянут ниже. Охотно склоняется и носом касается кончика моего, после ведёт им по скуле, словно имитируя проявление нежности. Но ты не можешь, не умеешь. Я догадался, пусть и не сразу. – Разве ещё не понял? Ты можешь и сам. Улыбается. Слишком широко. Слишком много нюансов, которые невозможно не заметить, из-за которых невозможно делать вид, что надо мной человек, обычный парень. Не обычный. Снова веки плотно. Снова совсем темно. Жду. Едва уловимое касание языка. Ведёт по верхней губе, очерчивает её острым кончиком. Длинноват для человеческого. Всё никак не могу перестать сравнивать, выискивать недочёты и несоответствия. Зачем я это делаю? Зачем? Вперёд, назад, от одного краешка к другому, деланно не торопится. Но стоит только мне сглотнуть и приоткрыть губы, как тут же буквально вставляет мне в рот, заполняет его своим языком, толкается так глубоко, что касается нёбного язычка. Тут же отталкиваю, сам уползаю ниже, высвобождаясь. Выглядит слегка удивлённым. Молодец, это достаточно хорошо нарисовал, реалистично. Почти верю. – Не так? – Нет. Совершенно не так. Абсолютно. Смешно даже. Ты так и не научился целоваться, а не вгонять в глотку, как при минете. – Покажи ещё раз. "Покажи" тебе… Не хочу. Сейчас я хочу твой член, а не выводить алфавит на нёбе. – Подождёшь. Позже. Пальцы наконец-то достигают своей цели, обхватывая его член. Исправно стоит, но я даже не уверен, что он опускается хоть когда-то. Не уверен, что он вообще у него есть в сотнях других воплощений. Такой же холодный и твёрдый, как и всё его тело. Но рельеф просто замечательный, с крупной головкой, набухшими венами и, наверное, около трёх сантиметров диаметром. Сегодня около трёх. Надуваю губы, изображая обиду, и, пару раз скользнув ладонью по стволу, останавливаюсь у его основания. – Сделай побольше. Идеальное лицо на миг становится маской и не выражает ничего. Но пальцами ощущаю, как он меняется, становится шире едва ли не на два сантиметра и немного длиннее. Улыбаюсь, выгибаясь под ним: – Так хорошо, оставь. Неторопливо оглаживаю его, ласкаю и сам ощущаю, как возбуждение нарастает, просачивается по капле и, кажется, подобно потокам дождевой воды на карнизе, стекает вниз, собирается внизу живота, давит, сладко ноет. Отзывается во всём теле. В нетерпении покусываю губы, предвкушая самое сладкое. Предвкушая и приглашающе раздвигая ноги. Вставляет он всегда хорошо. Уверенно вгоняет, остановившись где-то на середине, дав мне как следует насладиться тянущей, наполняющей изнутри болью, и входит уже до конца. А дальше стоит только задать ритм – шепнуть на маленькое идеальное ушко, как я хочу на этот раз. Ему нравится. Не секс, нет, – мои эмоции. Моё наслаждение. Моя боль. Он жадно жрёт всё это. Жрёт, буквально впитывая кожей, или что у него там. Жрёт и едва ли не искрится от удовольствия. Самое восхитительное, что ему доводилось пробовать. Ему, вылепленной из мрака твари, ответственной за человеческие страхи. Он говорил, что они тухлые, прогорклые на вкус, отдают тленом и пылью. А я? Какой я? Каким стал и каким мог бы стать? Велика ли разница? Подлокотник врезается под лопатки. Неудобно, шею сводит. Рывками вперёд, закинув ноги на твёрдые бёдра, и пальцами впиваться в спину, надавливая, то и дело скатываясь ладонями вниз, возвращая их назад. Мазками прикосновений. Полумрак накрывает не хуже плотного одеяла. Скрадывает. Приятно. Странно, почти стало привычным. Отдаваться ночной твари, которой только и нужно, что выцарапать мою душу. Внутри горячо, приятно наполняет, распирает, надавливая на особо чувствительные точки. И с каждым новым движением всё труднее помнить, что сверху не человек, что не тёплую кожу царапают ногти. Плевать. Приподнимаюсь, так чтобы головка моего члена прижималась к его животу и с каждым движением болезненно сладко тёрлась о холодную кожу, пачкала её выступающими каплями смазки, тут же растирая их. Но не хватает, немного не хватает до пика. Быстрее давай! Очередной суррогат в моей безумной жизни. Такой же, как и призрачная увлечённость моими графоманскими рассказами. Ещё, ещё, пожалуйста… Ещё! Не останавливайся, не уходи, пока не рассветёт!.. В животе нарастает, поднимается к грудной клетке, теплится там, раздувая хилый костерок из тлеющих искорок похоти. Ярче! Движение его бёдер – и сковывает от боли на миг. Выгибаюсь, шипение само оседает на губах, пенится. Но только на миг – потом невообразимо горячее внизу, прижигает, словно калёным железом. И лавиной ощущений, словно все нервные окончания сбежались в единый пучок. Именно туда, куда он так старательно меня долбит. Как никогда остро чувствую его член внутри, сжимаю его и ощущаю особый кайф, когда выходит, дёрнувшись назад, и одна только головка внутри, когда её стискивают упругие мышцы входа и тут же растягиваются, принимая его всего. Никаких "медленнее", только быстрее, ускоряясь через каждые два толчка. Первый раз всегда быстро, всегда доводит до края, а после, дав отдышаться, принимается за меня снова. Второй, третий, четвёртый – на сколько хватит ночи. От предвкушения поджимаются пальцы ног. От предвкушения даёт в и без того больную голову. От предвкушения хочется укусить посильнее, ухватиться за его плечо и долго елозить зубами по коже, пытаться распробовать. Солоноватая. Оседает на нёбе. Собираю её языком и всё не могу понять, не могу разобрать, чем отдаёт. Приподнимаюсь, обвивая его ногами. Неудобно, мышцы ноют, но не отпущу – так ближе, так насыщеннее. Вперёд-назад, как на дурацких качелях. Вперёд, и с каждым толчком всё ярче, всё выше. Назад, останавливаясь и отступая немного. И снова вперёд, прижимая весом бутафорского тела к колючей обивке. Замирает внутри меня, почти статично, почти так, словно сели батарейки, и, резко дёрнувшись, увеличивается прямо внутри, причиняя мучительное мазохистское наслаждение. Неспешно ведёт бёдрами, осторожно вытаскивая, и я, зажмурившись, уже предвкушаю, как он вгонит его назад. Закидываю ноги повыше, цепляюсь удобнее и… кончаю вместе с приступом противной тянущей боли, сравнимой со спазмом. Всхлипываю и давлюсь собственным языком. Ещё, ещё, порывами. Жмурюсь. Выгибаюсь до боли в позвонках и чувствую, как пальцы касаются длинных прядей, пропускают их сквозь себя. Всё ещё переживаю это. Сход лавины. Её эхо, затихающее в уголках сознания. Всё ещё её привкус. Чертовски приятно. Чертовски вкусно и чертовски быстро отпускает. Но только первый раз. Жалею, что не вижу, как моя сперма оседает на его животе и груди, как непрозрачные капли скатываются по его телу. – Почему ты не стонал сегодня? Закусываю щёку изнутри, чтобы не рассмеяться. Почти детское, исполненное подлинного удивления любопытство. Сейчас это именно то, что нужно, чтобы добить меня. Моргаю несколько раз, чтобы согнать набежавшие на глаза слёзы. Их он замечает тоже: – Было больно? Отрицательно мотаю головой, пусть это и не совсем правда. – Почему тогда? – В следующий раз старайся лучше. – Тебе не понравилось? Разумеется, было отвратительно, именно поэтому я кончил, а твои ненастоящие яйца всё ещё упираются в мой копчик. – Недостаточно долго, – деланно морщусь, капризно надувая губы, и толкаю его в грудь, вместе с этим сам откидываясь назад, больно впечатавшись в обтянутый выцветшей тканью, но от этого не менее твёрдый, подлокотник, который всё это время садистски натирал шершавой тканью мне спину. Мне нужен перерыв. Пусть и небольшой, но нужен. Поэтому он медленно вытаскивает так и не опавший член, и становится действительно жаль, что он не кончает. Жаль, потому что нравится ощущение вытекающей из задницы спермы. Нравится, когда там безумно мокро после первого захода, а второй начинается с влажного хлюпанья. Покусываю губу и сам едва ли замечаю, как губы растягиваются в предвкушающей ухмылке. – И что дальше? Копирует движение моих губ и, опираясь на бёдра, отодвигается назад, усаживается на ноги, втиснув колено между мной и диваном. – Хочешь так попробовать? – А так будет невкусно? Мой голос прозвучал так, словно после стремительного грубого секса, его – будто бы я отвлёк его от чтения утренней газеты. Ещё как вкусно. Кому не понравится, когда его плоть массирует упругая тугая задница? Разве что существу, которому нравится лишь коллекционировать чужие души. Досадно, не правда ли? Но всё лучше, чем дилдо. Ладонью тянусь к его груди, глажу её, цепляя пальцами осевшие белёсые капли и размазывая их, спускаюсь ниже, к животу. Перевожу взгляд на его плоть. Теперь просто огромный, почти на треть больше моих скромных четырнадцати сантиметров. – Налепи и мне такой, а? – Обязательно. Когда окажешься в аду, приделаю такой, что будешь таскать волоком. Задумчиво покусываю высунутый язык и легонько нажимаю подушечками на налившуюся фиолетовую головку. – А черти то и дело будут потыкивать его вилами? – Как-то так. – У тебя херовая фантазия. – Зато член хороший. Улыбаюсь. Это верно. Киваю и ощущаю, что чем интенсивнее становятся прикосновения, тем больше поднимается мой собственный орган. И не только я это замечаю. Приподнимается, подавшись вперёд, садится прямо на него и, поёрзав бёдрами, так чтобы головка упёрлась куда надо, неторопливо опускается на меня, сразу на весь. Не чувствует боли, зато я чувствую, как плотно обхватывает, какое горячее внутри это ненастоящее тело, чувствую, как напрягаются его бёдра, когда обхватываю их. Прикрываю глаза, чтобы справиться с собой – всё слишком чувствительно ещё, пульсирует. Дышать носом. Глубоко втянуть воздух и… Снова ощутить этот запах. Запах варёного мяса. Ощутить, как он вместе с кислородом набивается в меня. Вгрызается в тело и душит приступом тошноты. Рядом. Надо мной. На мне… Пальцы вместо упругой кожи проваливаются в нечто измятое, горячее. Горячее и рыхлое. Источник запаха. Должен открыть глаза. Должен. Медленно размыкаю веки и стараюсь дышать как можно меньше, чтобы эта дрянь не просачивалась в мои лёгкие. Размыкаю и вижу… его. Не того, кто был со мной несколько секунд назад, – другого. Того, кого давно нет среди живых. Вижу своего младшего брата. Вижу и чувствую, как он сидит на мне, как его задница так сладко сжимает мой член. Вижу его белые, лишённые цвета, вываренные глаза. Вижу разбухшие, отстающие от плоти, открывающие тёмное мясо куски кожи. Словно неаккуратно налепленные полоски папье-маше. Как они свисают с него шматами и даже касаются моего живота, ног. Вижу… всё. Как и помню. В деталях помню, до последнего штриха… Помню, как, ломая ногти, утащил его в ванну, схватив за шкирку как щенка. Утащил и тут же окунул в заботливо набранный дымящийся кипяток. Мне вдруг взбрело в голову искупать его, а он почему-то так сопротивлялся… Помню, как он выбивался и даже сломал мне нос. Помню, как покрылось волдырями его ошпаренное лицо, как они вздувались один за другим, как трескалась по-детски нежная кожа. Помню, как он плакал и упирался маленькими ладошками о белые керамические стенки ванны, как они темнели, становились багровыми. Помню дикий вой, а после – короткий оборвавшийся скулёж, когда он ошпарил глотку, нахлебавшись воды. Помню, как он затих, а я всё заботливо поливал и поливал его из душа, аккуратно уложив на дно. Час, два… Не помню, сколько. Сколько ещё он был жив? Сколько пытался пошевелиться? Пытался, пока не начала лохмотьями слезать кожа, пока пальцы не разбухли подобно переваренным сарделькам. И этот терпкий запах. Мясного супа. Я сварил его заживо, издевался, пока нас не нашли, пока не вышибли дверь. И даже тогда я выкручивал кран. Выкручивал и сам ошпарил ладони. И тогда же очнулся от боли, но понял много позже. Понял после взгляда в голубые глаза матери, круглые от испытанного шока. Она не смогла произнести ни слова, и я не знаю, заговорила ли сейчас. Знаю лишь, что она молилась всем известным богам, чтобы там, за стенами психушки, отходя от очередной крайне "гуманной" процедуры, я не очнулся. Мягко улыбаюсь буквально распадающемуся телу. Отвратительному, рыхлому. Не боюсь его. Тянусь ладонью к разбухшей щеке и с интересом провожу по ней пальцами. Проваливаются. Он старательно растягивает губы в ответ, радостно щерится, и огромный раздувшийся язык свисает ниже маленького подбородка. Даже отвращения не испытываю. Как и ни капли раскаяния. Не помню вкус этого чувства – в дурке выжгли всё. Всё, кроме того самого безумия, до которого так старались добраться. Безумия, кроме которого теперь ничего не осталось. – Не угадал. Не страшно. Пытается сказать что-то в ответ, но у него не выходит, и пустые, словно у кипящего в котелке карася, глаза наполняются мутными слезами. Да, здесь ты угадал: мой двенадцатилетний братик частенько плакал. Слишком часто, как мне казалось. – Лшь мея? Разумеется, я понимаю, что он там хрипит. Понимаю, что связками некогда вихрастого мальчишки хрипит совсем иная тварь. Тварь, которая не гнушается рыться в моём подсознании, раз вытаскивает на свет такое. Неужто ты действительно хочешь утащить меня в ад? Хочешь? Тогда почему всё ещё не?.. Ты же знаешь, наверняка знаешь, куда следует бить, давно нащупал, я уверен, но почему-то выжидаешь, медлишь… Но знаешь. Не можешь не знать. Тогда почему? Пресловутое, почти сказочное "любишь"? Нет, не умеешь. Не умеешь, понятно тебе?! А если и так, если допустить на миллисекунду, то явно не больного шизофреника, увязшего в собственных фантазиях! И вообще нет тебя, понял?! Я тебя выдумал, как и все свои идиотские крипипасты!.. Злюсь и, привстав, сталкиваю с себя мертвяка. Неуклюже заваливается на бок и, выхватив ещё раз в челюсть, которая тут же съехала на бок, обнажив часть зубов и разбухших дёсен, плюхается на облезлый вышарканный ковёр. Разваливается на части, на триста шестьдесят градусов вывернув голову и уставившись на меня оплывшей уродской рожей. – Идиотская попытка. Лучше бы и дальше хрипел динамиками. Возвращается к своему первоначальному облику, неестественно перетекая по полу, забирается назад на диван и укладывается на меня, подбородком больно оперевшись на грудь. – Тебя злит это? – Злит. Не пугает. Не путай. – Такая уж идиотская? Хуже твоих рассказов? Моя левая бровь дёргается. Тут же охватывает интерес. – Последний видел? – Это интересует тебя больше смерти родного брата? Да ладно, как ты угадал? – Я больной на голову ублюдок, даже справка есть. Показать? Отрицательно мотает головой, а я закатываю глаза, показывая этим действием, что вопрос вообще-то был риторическим. – Читал, стоя за твоей спиной. – И как? – Излишне пафосно, много всего намешано. И стилистика оставляет желать лучшего. Не говоря уже о том, что этой бредятиной и ребёнка не напугать. Моему удивлению нет предела. Особенно потому что он только что признал полным бредом свои собственные выходки. – Эй, раз всё так херово и неубедительно, какого члена ты сам подсылаешь ко мне всю эту хрень? Удивление удаётся ему отлично, почти по-человечески, если бы только губы не изгибались так сильно. Гротескно выходит, издевательски. Невольно напрягаюсь. – Я? Я не подсылал. Вот только не надо, заливать будешь своим рогатым друзьям. До трясучки бесит, когда врут или недоговаривают. Хватаю его за волосы и, с силой дёрнув намотанные на пальцы прядки, чтоб склонился пониже, выразительно шиплю ему прямо в рожу: – Не подсылал?! А вчера?! Меня выразительно перебивает скрежет в ванной. Не перебивает даже – просто глушит окончание фразы. Стук внутри труб. Ведёт головой влево и шепчет мне на ухо, удлинившимся языком облизывая мочку. – Вчера не приходил. Тук-тук… По оконному стеклу. Тук-тук… По деревянной раме. Тук-тук… По приоткрытой форточке и тут же, сливаясь со звоном стекла, заглушенный ржавыми трубами стон из ванной. Ближе. Отчётливее. Мне и сейчас не страшно. Ничего не чувствую, весь обращён в слух. Жду. – Так ты или нет? Не жду ответа даже. Просто захотелось произнести это вслух. Как и ожидалось, молчит, только давит на рёбра пальцами. Отдашь меня им или очередная попытка?.. Всё становится не важно, отстранённо пусто. Лишь отголоски интереса мелькают. Тело сверху давит, не даёт пошевелиться, но я и так знаю. Знаю, что не сбежать. Ты знаешь. Они знают.