Лети, моя душа, Лети, мой тяжкий рох [1]… Ночные Снайперы. Лети, моя душа
А бабочка крылышками бяк-бяк-бяк-бяк… А. Миронов. Песня министра-администратора
Грех гордыни. Дерзание сделать то, что никто не делал до него; стремление преодолеть вечную человеческую слабость и подчинить себе законы Вселенной; кощунственное намерение вторгнуться в ту область, где раньше был властен один лишь Бог, где колебались на чашах незримых весов жизнь и смерть; желание посягнуть на Его ремесло. Ничего больше. Ни-че-го (omnino nihil [2], честно и прямо подтверждал внутренний голос). Не ради живых — и не ради мёртвых. Созидать и разрушать по собственному разумению и по собственной воле возвращать жизнь и побеждать смерть, творить жизнь из смерти — вот о чём давно уже мечтал доктор Токиока. Однако пока он умел всего лишь делать из мёртвого неживое. Так таксидермист аккуратно набивает пустую оболочку из кожи и шерсти или перьев опилками и заботливо вставляет в глазницы цветные стекляшки, и так лепидоптерофил [3] осторожно расправляет причудливо расписанные природой ломкие, как обгоревшие края бумажного листа, чешуйчатые крылышки и накалывает высушенную бабочку энтомологической булавкой, чтобы затем бережно поместить её в коробку с коллекцией. …да, так. Словно чучельщик или коллекционер бабочек, Токиока был бессилен поймать и навсегда удержать невесомую и полупрозрачную, эфирную Психею — белую птицу, яркую бабочку, бессмертную душу (внутренний голос насмешливо напоминал, что религиозная и научная картины мира исключают друг друга), недолговечную душу, определяющую внутренний мир человека — тонкий мир мыслей, эмоций и переживаний, формирующий личность. Оттого и получались пока у доктора только тупые машины для убийства со скованными механическими движениями, безобразные и неповоротливые големы, слепо повиновавшиеся приказам, и это вполне устраивало его работодателей: сначала Кэннона Волкэна, потом — Гарри МакДауэлла, но не его самого. И потому он довольно спокойно смотрел, как гибнут в конвульсиях долгих агоний опытные образцы, как суставы не выдерживают непомерных нагрузок от возросшей мышечной массы и с сухим треском выламываются под невероятными углами, как зазубренные осколки костей тут и там торчат из разорванной кровоточащей плоти, как во взломанной грудной клетке судорожно сокращается сердце и трепещут лёгкие, гоняя воздух по белеющим среди гниющего мяса склизким трубкам трахеи и бронхов. Да, довольно спокойно: врагу рода человеческого всё равно достанется душа Токиоки, стенания об адских муках просто помогали смириться с неизбежной участью. Разумное и чувствующее, более совершенное, чем результаты его прежних экспериментов, чудовище — беспощадная истина: при помощи технологии «некрорайз» создавались именно монстры — ни на миг не перестало бы быть чудовищем, но доктор на шаг приблизился бы к воплощению в реальность мечты, за которую заплатил вечными муками. Тогда он считал, что приблизился бы. Тем более что нашёлся тот вольный распоряжаться собственной душой, кого перспектива превратиться в подобное неживое чудовище не напугала, — Брендон Хит. Совесть доктора Токиоки была почти безупречно чиста в отношении профессионального убийцы: он предупреждал его, он ничего не скрыл, когда объяснял самую суть чуда воскрешения. Каждый имеет право на осознанный выбор, верно?***
Доктор думал, что его решимость идти дальше — до третьего пояса седьмого круга [4] — мало чем уступает решимости ненормального Хита, думал до тех пор, пока не забылся однажды тревожным сном в неурочный час. Вообще-то профессия хирурга и призвание Токиоки не располагали к сентиментальности — и, как следствие, к ночным кошмарам, а его образ жизни и основной род занятий в последние годы и вовсе превращали их в непозволительную роскошь: кошмаров хватало наяву, чтобы видеть их ещё и в редкие и краткие часы отдыха разума и тела; сон без сновидений, пусть нерегулярный, пусть искусственный, пусть вызванный сильным снотворным, отгонял безумие, тихо-тихо, по-кошачьи скребущееся у наглухо запертых дверей подсознания, бодрил и позволял после пробуждения делать то, что Токиока делал. Жизнь делилась не на сутки, не на дни и ночи, не на часы и минуты, отмечаемые эфемерно основательными зелёными цифрами на дисплее электронных часов, — время, рассечённое напополам мигающим двоеточием, никак не срасталось в единое целое в сознании. Тринадцать ноль-четыре или двадцать три пятнадцать — какая была разница, в самом деле, это имело смысл лишь для документации. И поэтому бытие свелось к быту — несложным процедурам: приёмам пищи, научным изысканиям, как, внутренне содрогаясь, предпочитал называть их доктор, разбитым на простейшие операции по затверженным до автоматизма алгоритмам — почти все операции он мог бы проделать с закрытыми глазами, — подведению итогов исследований, фиксированию результатов и ведению статистики, отчётам для руководства. Так было гораздо легче. Совсем легко. Не просчитывать, к чему, без каких бы то ни было сомнений, в один прекрасный и славный день приведут планы Гарри МакДауэлла. Не думать, кому принадлежала ранее холодная склизкая посеревшая плоть, сейчас с ювелирной точностью взрезаемая острейшим скальпелем, который держала его уже не дрожавшая рука в скрипящей перчатке, — если делать что-то, то делать идеально. Не вспоминать, как ярко и сочно брызнула кровь и полетели липкие комочки мозга на давно не белый, в мозаике разноцветных пятен от химикатов, халат, когда Лэдд по прозвищу Бешеный Пёс продуманно эффектным выстрелом снёс полчерепа лаборанту, фамилию которого доктор постоянно забывал и на бедж которого каждый раз был вынужден смотреть заново. Не размышлять, где именно началось схождение в ад и когда адское пламя впервые жарко дохнуло в лицо, жаля искрами в виде робких поначалу укоров совести и опаляя волосы. Не жалеть, что поддался однажды соблазну, именуемому рождающей новые миры и безусловно (как врождённые рефлексы, ехидно подсказывал внутренний голос) полезной с точки зрения прогресса человечества научной любознательностью. Не каяться (confiteor… mea culpa [5], услужливо переводил его стенания на практически родную латынь внутренний голос Токиоки). Не… Не… Не… Так действительно было гораздо легче — не смотреть на небо в звёздах, когда-то складывавшихся в созвездия, и не взывать в действительности к Господу, всуе поминая Его имя; а кофе, сигареты и депрессивные мысли изредка скрашивали примитивную неприглядную реальность — и укорачивали состоящую из десятков, сотен подобных «не» жизнь, приближали крупноочаговый инфаркт миокарда на фоне общего развития атеросклероза и ишемии — инфаркт, который, по расчётам доктора, должен был настичь его годам к пятидесяти пяти, плюс-минус пять лет, без учёта фактора мафии и нездоровых, разраставшихся неоперабельной злокачественной опухолью амбиций Гарри МакДауэлла. Амбиции эти были способны свести в могилу не только самого МакДауэлла, но и тех, кто на него работал, и они свели бы в могилу их всех рано или поздно (сведут рано или поздно без всяких там «если» и «бы», придирчиво уточнял всё тот же внутренний голос). Оттого и ненужный риск, на который сознательно шёл сейчас Токиока по настойчивой просьбе Брендона Хита, был несущественным, меньше любого из возможных — большого труда стоило бы назвать количество знаков после запятой, настолько объективно и субъективно малой была эта по-математически абстрактная величина: без пяти минут мертвецу бояться было нечего. Не сердечного приступа и не ночных кошмаров, во всяком случае, считал доктор.***
Пожалуй, подобное доктор слышал в первый и последний раз — но и с подобным человеком сталкиваться ему ещё не доводилось. — Доктор Токиока, я прошу, чтобы после моей смерти вы подняли меня с помощью некрорайза, — взгляд за тонкими стёклами очков был отрешённо-равнодушен и направлен вдаль, поверх голов окружающих, словно не в настоящем жил тот, кто произнёс роковые слова, а в будущем. Пролитый доктором кофе тёмным пятном расползался по скатерти. — Вы не понимаете, о чём просите. Острые грани и прямые линии кубов превращались в гладкие кривые обтекаемых форм — лёд плавился в стакане с золотисто-янтарным виски, который странно невозмутимый Брендон Хит даже не пригубил, и доктор, пристально глядя собеседнику на руки, чтобы не встречаться с ним глазами, медленно проговаривал пришедшие на ум доводы — из них следовало, что затея Хита безрассудна, если не сказать безумна. А элитный «чистильщик» Миллениона, лучший друг Гарри МакДауэлла, протеже Большого Папы, ученик Бэара Уокена и несгибаемо преданный член Семьи молчал, и доктор начинал путаться в кажущихся бессмысленными словах, мелкими камешками отскакивавших от толстенной стены безразличного безмолвия и непоколебимой решимости, подмеченной им ранее во взгляде и наклоне головы. Решимости, которая очень дорого обходится, как правило (подсказывал ему внутренний голос). Доктор уже не помнил, как полчаса назад, подозревая, что Гарри МакДауэлл решил от него избавиться, примеривался убить этого человека, пока тот не убил его, хладнокровно просчитывал, в какую артерию или вену удар скальпелем будет наиболее эффективным, и собирался бежать в то время, как он истекает кровью; сейчас доктор хотел спасти его спорно бессмертную и вечную душу и совсем не спорно смертное и тленное тело, что были иллюзорно бездумным и щедрым жестом брошены для препарирования на алтарь жадной до жертв (как древние языческие боги, шипел внутренний голос) науки Токиоки. Он хотел спасти этого человека — и не хотел видеть его вторую агонию — мучительную агонию, окончательно превращавшую неживое тело в разлагающийся труп, кишащий червями и личинками мух, в зловонную падаль. Доктор исчерпал все доводы и наконец поднял взгляд. Брендон Хит слепо пялился в пространство перед собой затянутыми белёсой плёнкой глазами, из скорбно опущенного угла его рта выполз жирный белый червь и упал в стакан с тёплым виски, а на обхватывавших толстое стекло пальцах с удлинившимися ногтями сквозь разлагающуюся и лоскутьями облезающую кожу и расползающиеся волокна мышц просвечивали гладкие матовые хрящи суставов и розоватые кости фаланг. Доктор протянул к нему руку… и против собственной воли отдёрнул её, когда на его глазах клоками начала сползать с лица гниющая кожа (слишком поздно, шепнул внутренний голос).***
…Снотворное закончилось вчера: флакон тёмного непрозрачного стекла накануне оказался пустым — сегодня неожиданно (но, кстати, ожидаемо, подчёркивал внутренний голос) начались кошмары во сне, а не наяву. Доктор Токиока с трудом на ощупь нашёл на столе рядом с диваном в своём кабинете коробок спичек и сломал несколько штук непослушными, спросонья утратившими гибкость пальцами, прежде чем сумел зажечь одну и нервно трясущимися руками закурить, рассыпав из пачки сигареты. Торопливо щёлкнул выключателем старенькой настольной лампы. Изредка мигавший тускло-жёлтый, какой-то желтушный свет немного разбавил тени; дурной сон растворялся в колыхавшихся клубах сизого (как ни за что не дающаяся в руки птица счастья и мечты, напомнил внутренний голос) дыма и утягивался вместе с ним в вентиляционную решётку, изгонялся никотиновой горечью на языке — лучшее лекарство часто горчит, а нередко ещё и медленно убивает. Всё ведь зависит от дозы. Забытая спичка обожгла подушечки пальцев, и доктор её уронил. Поспешно поднял, пока не затлел пол, бросил в пока пустую пепельницу и поднёс пальцы к лицу — кожа в месте ожога побелела, папиллярные линии проступили чётче. Токиока вдруг подумал, что его отпечатки — на самом деле отпечатки соучастника многих преступлений, но в руки полиции они никогда не попадут, и ничто не запятнает сияющее белизной доброе имя и репутацию доктора медицины и хирурга Тацуо Токиоки, какое-то время оперировавшего в Центральном госпитале Биллион-сити. Забавно было, что тот Токиока не имел ничего общего с нынешним. Томимый не до конца подавляемыми здоровыми цинизмом и скептицизмом предчувствиями беды доктор вздохнул, всё-таки не решаясь снова заснуть, взъерошил волосы, водрузил на переносицу очки и, выдвинув ящик стола, достал оттуда толстую клеёнчатую тетрадь для записей — ещё одно его преступление против человечности и когда-то данной клятвы Гиппократа. Клетчатые сероватые листы, вкривь и вкось исписанные химическими формулами и расчётами и исчерченные схемами с небрежными подписями деталей, сухо прошуршали, и тетрадь раскрылась там, где страница была заложена конвертом из плотной бумаги — снежно-белым, девственно-белым, таившим в себе истину о намерениях Хита. Прав ли был он, выбирая этот путь? Прав ли был доктор, помогая ему? Токиока неторопливо перелистал страницы, отыскивая нужную ему. Стоило проверить пару формул, вызывавших некоторые сомнения, — просто от греха подальше, а не потому, что ему вдруг приснился кошмар о мёртвом Брендоне Хите. Но сначала нужно было сходить за горячим кофе и распечатать новую пачку сигарет: и то, и другое не только скрашивали реальность — они почти полностью заглушали мерзкую вонь формалина и отвратительный душок разложения, которыми доктор пропитался насквозь: избавиться от запахов было невозможно, никакие дезинфицирующие средства не помогали. И Токиока старался не думать, что это было всего лишь иллюзией: сигареты притупляли обоняние, а кофе постоянно обжигал и разрушал слизистую.***
Разговор был окончен, договор с дьяволом заключён и скреплён не кровью, но словом. — Чем раньше я получу… хм… тело, тем лучший некрорайз из него выйдет, — борясь с неловкостью и злясь на себя за эту не подобающую настоящему учёному неловкость, напомнил Хиту доктор. — Вам сообщат, когда будет нужно, — нарочито сдержанный тон и близкие к радостным — радостным! — нотки в голосе не оставляли никаких сомнений в искренности слов и добровольности принятого им решения, зато заставляли сомневаться в его психическом здоровье. Вопрос о том, насколько вообще добровольно любое решение, поднимать не стоило; доктор настоятельно посоветовал себе не углубляться в такие дебри, ему хватало и собственного дремучего мистицизма. На обратном пути к исследовательскому комплексу, пока за стеклом автомобиля со свистом проносилась ночная пустыня, Брендон Хит, как мог, удовлетворял научное любопытство доктора, который заботился о материале и на пятую минуту беседы приноровился формулировать вопросы так, чтобы отвечать на них получалось краткими фразами, стремящимися к односложным «да» или «нет». Извернувшись в путах ремня безопасности, Токиока извлёк из кармана халата растрёпанный блокнот в махрящейся обложке и огрызок карандаша и подробно заполнял странички показателями, которые интересовали его в Брендоне Хите как в будущем пациенте, начиная от роста, веса, давления, группы крови и уровня гемоглобина в ней и заканчивая вредными привычками, перенесёнными в детстве заболеваниями и полученными за всё время работы «чистильщиком» ранениями. Список последних был довольно впечатляющим. Весьма. У самых ворот комплекса Брендон остановил автомобиль, не заглушая мотор, и положил руки на руль пугающе бессильным жестом. Смертная тоска снова на миг проступила из-под маски холодной невозмутимости, изгиб губ приобрёл ещё более скорбное выражение, и изжога, теперь знал доктор, была здесь ни при чём: здоровье у Хита оказалось отменное, Токиоке оставалось только позавидовать ему. Токиока отстегнул ремень, сунул в карман халата расползавшийся на листки блокнот и карандаш, грифель которого совершенно затупился, и собирался вылезти из машины, когда Хит негромко окликнул его: — Доктор Токиока, постойте, пожалуйста. — Что? — Вот, — он протягивал вытащенный из-за пазухи запечатанный конверт. Внутри наверняка были не крупные купюры (как можно было бы ожидать, возмутился то ли их отсутствием, то ли самой возможностью их наличия внутренний голос), а всего лишь пара исписанных листков шелестящей бумаги, если судить по толщине конверта. Доктор, уже мысленно погрузившийся в расчёты и планирование операций для будущего эксперимента, недоуменно повертел письмо в руках. В качестве адресата на конверте значился… — Потом обязательно передайте его Большому Папе, — опережая закономерный вопрос Токиоки, сказал Хит, не глядя ему в глаза. Уточнять, что за «потом» он имел в виду и насколько для него было важно, чтобы адресат получил письмо, смысла не было. — Хорошо, — доктор положил письмо в карман халата рядом с блокнотом и карандашом и захлопнул дверь автомобиля. Хит уехал, даже не кивнув на прощание. Доктор вступил на территорию комплекса и на пару секунд прикрыл глаза, спасаясь от беспощадно яркого света прожекторов и оставляя позади пустынный ветер, едва слышно стонавший там, в темноте, по ту сторону высокого забора с колючей проволокой.***
На табло электронных часов равномерно мигало двоеточие и сменялись цифры. Скрипел стержень шариковой ручки по бумаге, шуршали тетрадные листы, веером легли на стол листки потрёпанного блокнота. Рассматривать плотный конверт на просвет было бессмысленно, а вскрыть его Токиоке не позволяла совесть, хотя он многое отдал бы за то, чтобы узнать, зачем всё это Брендону Хиту и чего он хочет добиться на самом деле (где же заключался подвох, что доктор упустил из виду?). Надпись беглым, но красивым почерком: «Большому Папе» — казалась загадкой, подобной загадке Сфинкса, способного сожрать с потрохами того, кто её не разгадает, — разве не правильнее было хотя бы попытаться спросить у Брендона Хита о его намерениях? Честная с виду сделка в действительности оказывалась не такой уж и честной — хотя и доктор скрыл от Хита, что был отнюдь не абсолютно уверен в результате. Ему было ясно только то, что, на первый взгляд, лучший «чистильщик» Синдиката собирался как-то помешать Гарри МакДауэллу, да ещё и на свой страх и риск, доложив вышестоящим о выполнении постфактум, а лезть очертя голову в новые разборки мафиози со стороны Токиоки было безрассудством чистой воды. Впрочем, доктор давно научился делать, что приказано теми, кто сильнее и у кого есть рычаги давления. У Брендона Хита не было ни рычагов давления, ни силы как таковой; он лишь вежливо попросил доктора оказать ему услугу, вот и всё — но если он неистово желал вцепиться в горло своему лучшему другу Гарри МакДауэллу (уже бывшему лучшему другу, вероятно, уточнял внутренний голос) и уничтожить его, как это и подобало верному псу Миллениона, ему нужно было помочь, и будь что будет, решил доктор. Разве это не станет возмездием для Гарри МакДауэлла? Стоило ухватиться за эту возможность. Письмо Большому Папе с большой вероятностью не повлияло бы на расклад в целом серьёзно: даже доктору было известно, что Асаги сильно сдал в последние пару лет и не один МакДауэлл имел мощные челюсти — вся верхушка Миллениона напоминала волчью стаю и до поры до времени прятала клыки. Исчезни железная рука, сдерживавшая их, и кровь из разорванных во имя власти глоток полилась бы незамедлительно. И потому Токиока каждый раз, рассмотрев конверт со всех сторон, откладывал его в сторону, не забывая о нём ни на секунду (как о бомбе замедленного действия или нервно дрожащем пальце на спусковом крючке, подкидывал чудные сравнение внутренний голос): да, вероятно, внутри было что-нибудь трогательно-наивное вроде прощального письма — недаром Асаги, по слухам, любил киллера как родного сына, — но крошечная возможность того, что слова мёртвого Хита что-то изменят, всё-таки существовала. Работа над «парой формул» неожиданно затянулась, к тому же доктор обнаружил весьма досадную и очевидно случайную ошибку в расчётах по улучшению технологии «некрорайз», ошибку, которая способна была, тем не менее, испортить если не результаты полностью, то значительную их часть. Ему незачем было ударяться в сентиментальность (mea maxima culpa, снова услужливо переводил внутренний голос), он всего-навсего делал свою работу: выпотрошить труп, нашпиговать его пересаженными тканями и имплантами [6] в зависимости от полученных в процессе убиения или иного рода кончины повреждений и поднять (не воскресить, а только остановить процессы разложения) при помощи некрорайза. Всё просто, всё очень просто, прямо-таки чрезмерно просто — то, что он совсем недолго знал Брендона Хита при жизни, не должно было помешать созданию единственного в своём роде, уникального прототипа, первого и последнего опытного образца по обновлённой его тщаниями технологии. Только бы получилось… Получится. Иной исход не удовлетворил бы доктора. В пепельнице больше не хватало места для окурков, мелкий пепел сыпался из неё на стол и прилипал к невысохшим пятнам кофе, образуя грязно-серую кашицу: доктор постоянно переставлял кружку с потёками на стенках с места на место, поэтому следов было много. Недопитый кофе давным-давно остыл, и, если приглядеться, среди разводов на поверхности можно было заметить плавающий в нём пепел. Электронные часы показывали час тридцать два. Цифры по-прежнему ничего не значили, просто это было время, когда сильнее всего хотелось спать — перед рассветом, когда воздух достигал точки росы, сон уже не шёл. На письменном столе уныло запиликал погребённый рядом с лампой под ворохом нужных и не очень бумаг телефон. Бумаги полетели на пол, как сдутые ветром. В трубке шумело и потрескивало, словно в грозу или из-за мощных разрядов статического электричества. — Алло? — Доктор Токиока? — ему звонили, вероятно, из придорожного телефона-автомата: на заднем фоне сквозь помехи был слышен шорох шин и далёкие завывания полицейской сирены. — Слушаю вас. — Вы обещали, доктор Токиока. Взгляд доктора упал на подвернувшийся под руку конверт, ставший его навязчивой идеей: вот и время пришло, загадка скоро будет разгадана, и голодный Сфинкс останется ни с чем. В трубке молчали, ожидая его ответа. — Да, я помню, — наконец севшим голосом произнёс он, но откашливаться и повторять не стал. Короткие гудки означали, наверное, что его услышали. Доктор ещё немного постоял и аккуратно положил трубку.***
Тело Брендона Хита доставили примерно через час — в чёрном пластиковом мешке, в каких увозят трупы с мест убийств, — и доктор Токиока испытал пару минут неприятного волнения: он был не понаслышке знаком с работой патологоанатомов, пусть даже и экспертов-криминалистов. Умение в перерывах между работой с аппетитом уплетать бутерброды, запивая их крепким пивом или плохим растворимым кофе, и способность захватывать порцию тошнотворной мешанины из таза с внутренностями, прикидывая объём на глаз, чтобы потом халтурно, на скорую руку, наложить швы и наконец-то выдать останки пострадавшего безутешным родственникам для оплакивания и похорон, были взаимосвязаны и взаимозависимы. Не лучше было бы, и если тело успело бы побывать в руках почтительных к чужому горю сотрудников похоронного бюро: бальзамирующие жидкости могли сделать материал не пригодным для некрорайза. Однако вскоре он вспоминал это неприятное волнение почти с теплотой. Потому что молния раскрылась, из мешка омерзительно пахнуло сырой требухой, и Токиока торопливо снял очки, протёр их полой несвежего мятого халата и снова водрузил на переносицу, прежде чем смог совладать с собой, хотя немало повидал на этом свете. Мелькнула глупая мысль, что даже полицейские патологоанатомы самого захудалого городского участка, до последнего гроша пропивающие зарплату, и работники самого дешёвого похоронного бюро, к качеству услуг которых малоимущие клиенты претензий не предъявляли, все вместе, с энтузиазмом взявшись за работу, не сумели бы привести исходный материал в настолько непрезентабельный вид. — Что это? — с неподдельным изумлением воззрился доктор на тех, кто привёз тело — двух мужчин средних лет в тёмных костюмах и с гладкими незапоминающимися чертами сосредоточенных лиц. В малой лаборатории, куда он велел нести тело, никого не было, да и прослушивающих устройств можно было не опасаться. Мелькнула ещё одна глупая мысль, что Брендон Хит всё же не был так прост, как казался: откуда у обычного «чистильщика» взялась своя сеть преданных людей, позволившая проникнуть в планы Гарри МакДауэлла, выйти на доктора, обвести вокруг пальца охрану комплекса, пусть даже безопасность была организована не на высшем уровне, выкрасть тело до похорон и как-то скрыть его исчезновение? Это-то и доказывало, что доктор влез туда, куда лезть бы не следовало в его ситуации (но тогда пришлось бы отказаться одновременно и от предложения Хита, и от мечты, и от… мести, терпеливо пояснял внутренний голос). — Как вы и договаривались с мистером Хитом, — ответил Токиоке тот мужчина, что на вид был постарше. — Как я и дого… — доктор снова протёр очки и, чувствуя себя так, будто его низко и подло обманули, обвиняющим жестом ткнул в сторону раскрытого зева мешка. — Что это, я спрашиваю? — Это мистер Хит. — Это? — Токиока подошёл ближе к лабораторному столу, тщетно пытаясь в куске окровавленного мяса признать элегантного Брендона Хита — своего невольного искусителя и соучастника, толкнувшего на спуск ещё глубже в ад. Сказывалось и то, что виделись они при вечернем освещении, и то, что даже чётко отпечатавшаяся в памяти доктора линия профиля просто-напросто перестала быть линией: выскочившая из суставов нижняя челюсть и повисшее на ниточке нерва правое глазное яблоко сбили бы с толку кого угодно. Токиока подошёл ещё ближе. Вместо левого глаза зияла тёмной дырой с высохшими кровавыми потёками развороченная выстрелом (в упор, определил внутренний голос) глазница. Лучеобразно лопнувшая на скуле, виске и надбровье кожа обнажала заветревшиеся мышцы и видневшуюся в их просветах бледно-розовую потрескавшуюся кость. Наверное, у Токиоки, когда он обернулся, был совершенно безумный взгляд с легко прочитывавшимся в нём вопросом, потому что ему ответили прежде, чем он успел открыть рот. — Говорят, — собеседник доверительно наклонился к Токиоке и понизил голос до шёпота, — сам-то я не знаю, конечно… — сбился он, но выправился и продолжил: — Говорят, он предал Синдикат, и Гарри МакДауэлл убил предателя, который нарушил Железный Закон. Токиока перевёл взгляд на горло Хита: на торчащую из яремной впадины сломанную ключицу и лоскутья рваной кожи вокруг неё, на заскорузлый от крови воротничок рубашки — и запустил обе руки себе в волосы, ещё не решив: рвать — или сами выпадут от потрясения. «Видите ли, доктор Токиока, возможно, вскоре случится так, что я погибну», — совершенно безмятежно сказал тогда Брендон Хит, и его отстранённый спокойный взгляд не мог быть взглядом предателя, что бы там доктор ни предполагал. И заработанные миллионы легко делились на двоих, и интриги и грызня за власть не относились к сфере его интересов, и Папе он был как родной — что делать во главе Синдиката пусть и лучшему в своём ремесле «чистильщику»? Так в реальности всё обстояло. Так, а не иначе. В настоящий момент доктор окончательно уверился в этом. Предавал Синдикат МакДауэлл, а не Хит; теперь, по здравом размышлении Токиока вообще пришёл к выводу, что его настойчивая просьба — всего лишь очень неблагоразумная попытка перестраховаться, решение любым доступным ему способом остановить МакДауэлла — решение, порождённое поистине пёсьей преданностью делу мафии и боссу мафии — Большому Папе Асаги, который Брендону Хиту покровительствовал. Случившееся означало, вероятно, что Хит знал себя и всего лишь предвидел подобный финал борьбы с лучшим другом.***
Состояние тела оказалось даже хуже, чем доктор Токиока решил поначалу. Вытянуть из подчинённых Хита подробности его гибели не удалось (они поспешили удалиться, осторожно косясь на доктора, который ещё не до конца переварил факт, с чем именно ему придётся работать; возможно, поэтому они и поторопились, подсказал внутренний голос, к тому же вряд ли им было что-то известно в деталях), но первичный врачебный осмотр тела позволил понять, что убивали элитного «чистильщика» Синдиката с особой жестокостью: огнестрельных ранений Токиока насчитал шесть… нет, семь, и не все из них были сквозными; потом было падение с высоты, если судить по характеру травм; смерть наступила от шести до двенадцати часов назад, прикинул доктор, уже натянув перчатки и изучив трупные пятна и степень трупного окоченения. Точнее, часов девять-десять назад, предположил он, потыкав пальцем в каменно твёрдую брюшную стенку. Придётся искусственно разрушать окоченение; если ждать естественного его разрешения, труп начнёт ощутимо пованивать и расползаться в руках. Токиока обошёл стол и осторожно, чтобы не сместить ещё больше сломанные шейные позвонки — через кожу сбоку явно выпирал отросток, — приподнял голову Хита, пытаясь сквозь корку слипшихся от крови, грязи и ещё чего-то волос нащупать на размозжённом затылке выходное отверстие и по раневому каналу определить, насколько сильно задет мозг. Времени было мало, и он взял себя в руки — это не первый труп на хирургическом столе и не последний. Потребовалось небольшое усилие, чтобы абстрагироваться и представить безымянный материал на месте тела Брендона Хита, и немного логики: пистолет, из которого в Хита стреляли, находился в руке его бывшего лучшего друга, что и объясняло жестокость убийства. Вызванная бригада позёвывавших и сонно моргавших ассистентов внимала чётким указаниям доктора и не задавала лишних вопросов: сказали, надо делать операцию — значит, надо, а что труп похож на продукцию мясоперерабатывающего завода — так это пустяки; и вообще, меньше знаешь — крепче спишь и живёшь, кстати, дольше; а будешь много болтать или часто ошибаться — и тебе сыщется местечко среди материала для некрорайзов, и знавшие тебя не найдут ни единой зацепки во время поисков. Пропал человек и пропал, подумаешь, всякое бывает в огромном Биллион-сити и его окрестностях, ой всякое. В порту, например, и вовсе ходят слухи о кошках-мутантах, пожирающих грузчиков и бездомных. Следующие несколько часов (четыре? шесть? восемь?) прошли как в тумане. Получив на руки готовые рентгенограммы, доктор на пару минут снова утратил самообладание — от того, чтобы рвать волосы, его удержало только то, что он уже облачился в хирургический костюм, шапочку и маску. В голову опять полезли совершенно дикие мысли наподобие недавней городской легенды о портовых кошках-людоедах. О том, что в детстве у них с братом был большой холёный кот (тоже в своём роде мутант, очень редкого для котов черепахового окраса), мать иногда покупала для него на рынке отходы в виде мясокостного фарша и косточки оттуда нужно было выбирать, чтобы кот не подавился. Вспомнил это доктор потому, что материал, с которым ему предстояло работать, напоминал тот самый мясокостный фарш: в теле Хита не осталось, наверное, ни одной целой кости, осколки рёбер и лопаток равномерно утыкали лёгкие и сердце, позвоночник был сломан в трёх местах — со смещением, некоторые позвонки и вовсе раскрошились, тазовое кольцо пошло трещинами, а про разрывы прочих внутренних органов и говорить не стоило: желудок, печень, селезёнка, кишечник, диафрагма… Токиоке предстояло всего-то привести тело в состояние, более или менее пригодное для воскрешения: собрать кости, зашить разрывы, очистить брюшную полость от продуктов жизнедеятельности и загустевшей крови — в общем, сделать максимально возможной успешную регенерацию и избежать неприятных моментов вроде криво сросшихся переломов. И никто, кроме доктора, не был способен проделать эту работу: из всех здесь присутствующих только он знал доподлинно, с какой целью проводится операция. Мелочи он ещё мог доверить ассистентам, но основная задача лежала на нём. Тело отмыли от засохшей крови, инструменты, шовный и перевязочный материалы подготовили, ассистенты окончательно проснулись и собрались, чтобы ловить каждое слово. Доктор Токиока подошёл к хирургическому столу, чуть прищурившись от яркого света, взял скальпель, глубоко вздохнул и сделал первый надрез от ключиц до паха, собираясь вскрыть одновременно и грудную клетку, и брюшную полость. Лезвие неприятно проскрежетало по грудине. Иногда в свободное время он задумывался, что постоянная возня с трупами, резать которые можно было как угодно, погубила в нём настоящего хирурга: выяснилось, что если систематически вынуждать себя забывать об асептике и антисептике, об анестезии, о риске потери крови и остановки сердца, всё это забывается по-настоящему — не дай бог к нему в руки сейчас попал бы живой пациент, доктор остановился бы в замешательстве, не зная, с чего начать. Но сейчас ему нужно было работать так, словно пациент и вправду будет жив — после, конечно, после, что упрощало дело. Токиока давно перестал быть настоящим хирургом, но сегодняшней ночью он смог в полной мере почувствовать себя настоящим мясником: выковыривая ошмётки металла, в которые превратились пули; выбирая из тёмной ноздреватой массы лёгких куски ребёр, чтобы после внимательного разглядывания определить, кусок какого именно ребра держит в руках; перебирая отделы кишечника и стараясь укладывать петли как можно ровнее; устанавливая импланты вместо рассыпавшихся в костную крошку позвонков; накладывая шов на шов, чтобы хоть как-нибудь скрепить клочья печени; вправляя вывихи и возвращая на место выскочившее от удара при падении правое глазное яблоко; составляя черепную коробку; неаккуратно растягивая кожу на левой скуле, чтобы не пришлось её пересаживать. Это была не хирургическая операция, а какое-то сюрреалистическое действо абсолютно за гранью добра и зла. Почти некромантия. Напоследок доктору пришлось переквалифицироваться в нейрохирурга, встроив в мозг стандартный микрочип, позволявший отслеживать состояние некрорайза и его точное местонахождение, программировать поведение, отдавать приказы и даже извлекать впоследствии информацию, которую ходячий мертвец получал из окружающего мира. О сложной технологии, послужившей для создания серии таких микрочипов, Токиока ничего не знал, и ранее, когда он работал на Волкэна, ему только объяснили, что это и как оно работает, а попытка самостоятельного расследования ни к чему не привела; говорили, правда, что разработкой данного проекта занимался какой-то известный нейрохирург с материка, но конкретной фамилии доктору так и не назвали. Нет, доктор не собирался управлять Брендоном Хитом — зачем? Разумное и чувствующее чудовище должно обладать свободной волей, но информация о том, что с ним и где оно, Токиоке была бы не лишней. Туман, кажется, начинал рассеиваться. Во всяком случае, он снова слышал собственный голос, раздававший указания ассистировавшим при операции, и голоса ассистентов, один из которых резко напомнил доктору, что тот едва не зашил ватный тампон в брюшной полости, а другой — робко подсказал, что не помешало бы убрать из левого лёгкого щипцы. Токиока отступил на шаг от стола и оглядел дело своих рук. Самое сложное осталось позади; теперь нужно было промыть сосуды, сделать переливание крови и в конце концов запустить сердце. Теперь он узнавал Брендона Хита — особенно глядя на лицо справа. Если усовершенствованная технология «некрорайз» и в самом деле восстановит тело Хита после подобных повреждений, её смело можно будет считать панацеей [7], рассудил доктор, стаскивая и брезгливо отбрасывая в сторону вымазанные в бурой слизи перчатки, снимая маску и шапочку и вытирая потный лоб жёстким рукавом хирургического костюма. Панацеей очень ограниченного действия, ещё подумал он, молниеносно выволакивая из-под стола мусорное ведро и сгибаясь пополам в приступе рвоты, как зелёный первокурсник медицинской академии, впервые попавший в анатомический театр или впервые присутствовавший при настоящей операции. Его рвало жёлчью. …не удалось абстрагироваться полностью, mea culpa. Хорошо, что хотя бы ехидный внутренний голос молчал.***
Доктор Токиока вздохнул и тяжко опустился на стул. Неторопливо закурил и принялся делать пометки в неизменной тетради для записей, постоянно сверяясь с показателями системы и забывая стряхивать пепел в рядом же стоявшую и снова пока пустую пепельницу — серые хлопья сыпались прямо на столешницу и пачкали рукава халата. Сердце Хита билось редко, но ровно, лёгкие исправно вентилировались — дыхательный рефлекс подавить почему-то не вышло; то есть у доктора вышло, конечно, но усовершенствованная проклятая технология «некрорайз», не только вытягивавшая кости и развивавшая мышцы, но и многократно усилившая и ускорившая регенерацию организма, восстановила продолговатый мозг полностью даже после намеренных и тщательно продуманных повреждений. Вскрывать череп заново и повторять попытку, скорее всего, провальную, у доктора не было никакого желания: вчерашняя многочасовая операция вытянула из него все силы, а краткий сон взбодрил, но не снял полностью накопившуюся за последние сутки усталость. Ясно же было, что пробовать обойти оказавшуюся воистину чудовищной регенерацию — дело заведомо безнадёжное (чудовищная-то чудовищная, а левая глазница так и осталась пустой, даже некрорайз не способен восстанавливать нечто из ничего, противно зудел внутренний голос, да и шрамы от пулевых ранений по неизвестной причине не исчезли, как и след тораколапаротомии [8]). К тому же именно благодаря монструозной регенерации кости срослись ровно и удалось сохранить все до единого внутренние органы, пусть и пришлось сшивать их буквально по кусочкам — от селезёнки, например, и без того ушитой когда-то, остались одни ошмётки. А наличие или отсутствие дыхания, в конце концов, ничего не меняло: насыщать кровь — не кровь даже, а вязкую химическую смесь на основе крови, теперь её заменявшую — кислородом не было нужды в любом случае. Кожные покровы потемнели, покрывшись неестественным загаром: одним из побочных эффектов некрорайза, преодолеть который пока не получалось, был бурный и неравномерный синтез меланинов [9]. Неровно отросшие пряди — во время операции волосы пришлось местами выстричь — полностью поседели, даже правая бровь, пригляделся Токиока, побелела, только ресницы остались чёрными, как раньше. Необычный феномен, надо бы его изучить повнимательнее… в будущем. Нет, всё-таки итоги эксперимента пока не совсем удовлетворяли доктора Токиоку: возникло много новых вопросов и результаты оказались довольно непредсказуемыми — а он даже не приводил Хита в сознание. Но если учитывать, что сутки назад он вообще не был уверен в успешности опыта… Тело на лабораторном столе, едва накрытое простынёй, напоминало статуи эпохи Возрождения — под руками того же Микеланджело из мрамора рождались шедевры искусства, воплощавшие в камне застывшую душу богов, героев, многоликих мадонн и рабов; доктору же пришлось работать с глиной, конструируя собственный венец творения, — человеческая плоть не самый лучший материал, хотя и куда более податливый. Глина. Тёмная глина. И из этой глины он вылепил прежний запоминающийся профиль и атлетического сложения тело с чрезмерно развитым плечевым поясом и узким тазом. Но где же Токиока прочитал о том, что «один лишь Дух, коснувшись глины, творит из неё Человека» [10]? Удалось ли ему поймать капризную Психею в плотную нейронную сеть, придать мёртвой белой птице грацию живой, а наколотую булавкой разноцветную бабочку — заставить сложить и снова раскрыть крылышки? Получилось ли у него создать разумное и чувствующее чудовище — чудовище, искренне считающее себя человеком? Токиока старательно затушил окурок в пепельнице, встал, взял фонарик и оттянул Хиту верхнее веко уцелевшего правого глаза, чтобы посмотреть, не поменяла ли цвет радужная оболочка, как у первых некрорайзов, не налилась ли багрово-жёлтой мутью, что означало бы полный провал и возвращение к тому, с чего доктор начинал. Но нет, зрачок реагировал на свет фонарика, как ему было положено, да и радужка осталась прежней. Разве что… она выцвела немного. Из тёмно-карего — в тёмно-янтарный. Почти как виски, который Брендон Хит не пил тем незабвенным вечером. Возможно, виной всему было освещение; хотя, если цвет глаз действительно изменился, Токиока надеялся, что Хит будет не в обиде на него; к тому же, вернувшись с того света, Хит наверняка начнёт сильно сутулиться: укреплённые кости, увеличившаяся мышечная масса — нагрузка на позвоночник выходила серьёзная, но вообще-то Брендон и при жизни был рослым. И, по-хорошему, это доктору следовало выставлять ему претензии: ни одна цивилизованная сделка так не проходит, и будь их договор в письменной форме, он был бы признан ничтожным. Пусть он не всё рассказал Хиту, тот обещал Токиоке (не стоило преувеличивать, во всяком случае пришлось бы иметь дело с последствиями насильственной смерти, возражал внутренний голос) здоровое тело без особых повреждений, а предоставил в его распоряжение нашпигованную кусочками металла кровавую кашу из лоскутьев кожи, лохмотьев мышц и обломков костей, при приведении которой в максимально близкий к первоначальному вид на одном только шовном материале можно было бы разориться. Если говорить о несбыточном, то гораздо проще было бы взять другое тело и попытаться пересадить в целую черепную коробку то, что оставалось от мозга Хита. Куда меньше хлопот, а результат эксперимента был бы с такой же высокой степенью неопределённости. Внутренний голос Токиоки и на этот раз промолчал — согласился, что расточительство оказалось непомерное.***
Одежду Хита пришлось выбросить, наплечная кобура, разумеется, оказалась пустой, но всё содержимое карманов костюма порядочный доктор Токиока аккуратно выложил на свой стол. Две связки ключей — вероятно, от автомобиля и от дома. Очки — с одним правым потрескавшимся стёклышком и погнутой оправой, неизвестно как оказавшиеся во внутреннем кармане пиджака. Бумажник, в котором не нашлось ни записок с распоряжениями или просьбами, ни фотографий — только несколько сотен юлей и совсем немного мелочи, пара магазинных чеков на скромные суммы и четыре визитки Magritt Oil Company с именем Брендона Хита, «служащего», да ещё истёртый, с уже не различимыми личными данными, армейский жетон на цепочке.***
От основного здания лаборатории доносился сигнал тревоги: от низкого душераздирающего воя сирены закладывало уши; раздававшийся то и дело грохот заставлял пригибаться, нервно озираясь. В воздухе ощутимо запахло дымом. Токиока заподозрил неладное ещё до того, как ему позвонил едва ли не бьющийся в истерике и безуспешно порывавшийся упрекнуть доктора за, несомненно, допущенную им, и никем иным, ошибку ассистент Глок, чтобы сообщить, что несколько некрорайзов вышли из-под контроля и вырвались на свободу, круша всё на своём пути. И, делая вид, что выслушивает его бессвязные возмущённые вопли, доктор сосредоточенно щёлкал тумблерами и менял показатели системы, выводя прототип из состояния сна. Паниковать он будет позже. Dies irae, dies illa [11]… Взгляд единственного глаза Брендона Хита перешёл на Токиоку, и доктор с облегчением и восторгом увидел в нём Психею: сознание, мысль, память, узнавание, понимание. Как минимум отражение личности того, кем Хит был до своей смерти, как максимум личность Хита, воссозданная до последней черты. Но ликование тотчас же померкло, уступая место другим чувствам. Нет, ему не пришлось стать свидетелем того, как восставший из мёртвых заново переживает агонию, или того, как он бьётся в конвульсиях, борясь с цепкой хваткой небытия; бывший мертвец был удивительно спокоен. Пожалуй, чересчур спокоен. Подобного поведения доктор ожидал бы от безмозглых обычных некрорайзов, но не от уникального прототипа с нормально функционирующей человеческой психикой. А… нормальной ли? Дальше было хуже. Когда Брендон Хит вставал, его вдруг повело в сторону, и он ухватился за столешницу, немного помяв металлический край. Сел, стыдливо придержал на поясе едва не сползшую простыню. Долго-долго рассматривал свои кисти, нахмурившись и склонив голову набок, а потом поднял руку и коснулся бугристого шрама на щеке, окаёмки пустой глазницы, неглубокой выемки на месте выбитого пулей глаза (а стоило всё-таки сшить веки, напомнил внутренний голос). Вдохнул полной грудью, выдохнул, снова вдохнул — аппаратура истерически мигала светодиодами и возмущённо попискивала, отмечая показатели вроде объёма лёгких и частоты сердцебиения; удары не стали чаще, хотя гормоны вырабатывались, как и при жизни, а их взаимодействие с химически активной теперь «кровью» Токиока учёл. Хит выпрямился, встретившись с доктором растерянным взглядом. — Спасибо вам, доктор Токиока, — тихо произнёс он. И доктор похолодел; ему ещё не стало страшно, но ужас затаился за спиной, протягивая липкие щупальца: у Токиоки наконец-то открылись глаза, и он начал осознавать, что натворил. Это был не провал; это был его предел и крушение мечты и всех надежд, лишь месть ещё имела хоть какое-то значение: он мог поймать Психею, вечную или преходящую, мог вернуть мертвеца к жизни, но он был не в силах вернуть утраченную жизнь. И Брендон Хит, конечно, был вправе считать себя Брендоном Хитом, но слишком многого лишился, слишком сильно изменился внутренне и внешне, чтобы действительно быть им. Разума, ощущений, чувств и воспоминаний, как оказалось, не достаточно для чуда: тело — сосуд для души, клетка для Психеи, но не только психология определяет физиологию, столь же верно и обратное. Путь, по которому двигался доктор Токиока, завёл его в тупик, где не было ни-че-го (omnino nihil, холодно уточнил внутренний голос), кроме вины за содеянное. Воистину это был dies irae. Судный день — его личный Судный день. В клеёнчатой тетради для записей оставалось ещё порядочно чистых листов, но прежде, чем вручить воскрешённому… не Брендону Хиту, нет (Бейонду де Грейву, почему бы и не звать его именно так, предложил внутренний голос)… одежду и оружие, доктор Токиока торопливо дописал последнее предложение и поставил точку. Здесь. «Господь Всеблагой и Всемогущий, сегодня я почти сравнялся с Тобою в акте творения». Он зажмурился, услышав снаружи выстрелы: очень громкие, через почти равные промежутки времени, чёткие, как удары молотка, забивающего гвозди, в умелой руке. «Господь Всеблагой и Всемогущий, я отказываюсь от своего создания». Бежать, бежать, пока есть возможность — и забыть, как страшный сон, всё, что началось с кошмара о мёртвом Брендоне Хите. Он вручит письмо Большому Папе — и больше он ничего Хиту не должен (и пусть проклятый внутренний голос нервически повторяет, что третий пояс седьмого круга вовсе не крайний рубеж преисподней: в девятом круге ада, в ледяном озере Коцит, скованные смертельным холодом, вечно мучаются обманувшие доверившихся). «Господь Всеблагой и Всемогущий, он волен делать что и как вздумается, и я не буду отвечать за его действия». Доктор внимательно обвёл взглядом помещение — на прощание, прежде чем пробираться к трейлеру, проверяя, не оставил ли чего важного — и закатил глаза, не зная, рыдать или хохотать. Он забыл отдать Брен… Грейву ботинки.