Запретная комната

– О, Димка, здорово! Хлопнула дверь туалета, и звонкий мальчишеский голос тут же разошелся луной, отражаясь от кафельных стен, а потом ввинчиваясь в затылок ноющей болью. В последнее время у меня часто болела голова, и, если бы я не знал настоящей причины, непременно подумал бы о какой-нибудь неизлечимой опухоли. Но я знал, и в тот момент эта причина пугала меня даже больше, чем вероятность неоперабельной онкологии. Скрежещущим эхом разлетелся чужой смех, почти неслышные обрывки разговора, скрип дверных петель соседней кабинки, шум пущенной воды из крана... – Ты уже видел нашего Красавчика? – поинтересовался смутно знакомый студент, но мне отнюдь не до этого – внутренности снова скрутило болезненным тошнотворным спазмом, и я нагнулся над чертовым унитазом, не брезгуя ни хвататься за него руками, ни становиться коленями на влажный пол. Красавчик! Надо же, какой сарказм. – Не, у меня Набоков последний по расписанию, экзамен только сейчас, – сквозь луну и звон в ушах долетел голос второго парня, и я не без разочарования узнал в нем Диму Каневцева. – Я его, считай, месяц не видел. Да и вообще видеть-то не очень хочу. – А, это ж он с тебя вроде за сессию требовал? – хмыкнул его собеседник. Звонко щелкнула зажигалка, и туалетом медленно разошелся тяжелый сигаретный запах. Я успел даже подумать, как только смеют эти негодники курить в здании колледжа, прежде чем меня в очередной раз едва не вывернуло наизнанку, на этот раз от едкого сигаретного запаха. – Ну, он... да... – Каневцев мялся, отвечал что-то невнятное, а, может, я просто не слышал его за пеленой дурноты. Во всяком случае, последние его слова я различил отчетливо, стоило мне отдышаться и кое-как перевести дух. – С чего вообще о нем? – Да что-то Красавчик не красавчик в последнее время, – задумчиво протянул неизвестный парень, и мне стало немного стыдно от того, что волей случая приходилось подслушивать разговоры о себе же. – Такой осунувшийся, синяки под глазами в три слоя. Как-будто больной, знаешь. – Да ладно тебе заливать, не помрет, не бойся, – буркнул Дима и... По полу загрохотали ботинки, опять хлопнула входная дверь. Студенческий разговор стих где-то в коридоре вместе с удаляющимися шагами, и я наконец смог выбраться из импровизированного укрытия, помятый до невозможности и действительно будто больной. В зеркале над раковиной отражалось мое лицо, глядя на которое появлялась всего одна мысль – краше только в гроб кладут. – Красавчик, ребята, не то слово красавчик, – шептал я сам себе, наскоро умываясь холодной водой и стараясь не смотреть в зеркало. От своего мерзкого вида мне уже не первую неделю было почти что тошно. А если прибавить к этому тошноту от нервов и проклятого токсикоза, можно сказать, меня буквально воротило от собственного отражения. И еще много от чего. Радовало только, что это ненадолго – до конца сессии, а там уж я хотел уговорить Лукина избавиться от... этого. Сквозь вату головной боли пробился сигнал звонка, отмеряющего каждые полчаса, и я покосился на часы на запястье. – Черт, на экзамен пора бы, – прошипел я сквозь зубы, нехотя переводя взгляд на зеркало, приглаживая всклокоченные волосы и поправляя мятую одежду. – Хоть бы это все закончилось поскорей... В аудитории было на удивление душно, как для февраля. Зная, какое в колледже отвратительное отопление, я был этим немного удивлен, но недолго – от духоты и жары начала кружиться голова, и поспешил занять свое место за столом. – Ребята, время на подготовку вышло, пора начинать! – я запустил электронную доску (благо в этот раз деканат выделил нормальную аудитории, и мне не пришлось, надрываясь, тащить с собой проектор) и на экране высветился нужный текст, но галдящие студенты даже не подумали замолчать. Или обратить на меня внимание. – Ребята, вы сами тратите те драгоценные минуты, которые могут быть использованы для написания работы! Э-эй! Угомонить этих оболтусов мне удалось не сразу, и стоило это дополнительных нервов, очередной мигрени и тошноты до черных кругов перед глазами. Мне даже пришлось сделать пару рваных вдохов, прежде чем я смог нормально говорить. – На экране адрес для входа в закрытую сеть университета. Авторизуетесь и получите каждый свой вариант на планшет, – я выдохнул свободно, когда студенты все же принялись за дело, изредка перешептываясь и переглядываясь в попытках заглянуть в планшет соседа. – И не пытайтесь общаться друг с другом, по сети по крайней мере, или выходить в глобальное поле. Я не хакер, но, будьте уверены, система в колледже надежная, и я сразу же узнаю, кто нарушил правила. Аудитория приглушенно зароптала, больше для виду, потому что «так надо», и приступила к работе, давая мне долгожданную уже возможность расслабленно устроиться за столом. Да, в то время, как все уважающие себя заведения уже практически перешли черту полной кибернетизации, внутренняя сеть и система контроля так и остались единственным, по сути, на что правление университета соизволило раскошелиться, и то только лишь для того, чтобы получить достойную аккредитацию. Не сказать, что я был рад этому, но утешало хотя бы то, что система избавляла меня от львиной доли контроля за экзаменующимися. Мельком окинув взглядом притихших студентов, я наконец закрыл глаза, откидываясь на спинку стула. Под веками мелькали приторно-яркие пятна и неприятно жгло, словно в глаза насыпали песка, в висках шумело, словно в старом радио с белым шумом. Правда дурнота чуть отступила, и даже усталость как-то не так чувствовалась – в душной шумной аудитории, полной людей, мне было немного уютно, так, что я, кажется, даже выпал из реальности ненадолго и очнулся только когда гул в висках стал совсем уж невыносимым. – Дим!.. Ди-им!.. – вклинился в этот фоновый шум знакомый шепот, и мерзкий гул сразу же превратился в навязчивый бубнеж списывающих студентов. Кажется, я действительно задремал, как был, за рабочим столом, и дал этим чертям полную свободу действий. – Дим, скинь мне на вотч механизм операции Стравицкого!.. Я услышал шорох, короткий писк подключенного устройства и довольное «Спасибо» от соседа Каневцева. В груди неожиданно для меня самого поднялась непонятная злость на любимого ранее студента, подстегиваемая дурнотой и мерзостными кругами под веками. Захотелось сорваться, в прямом смысле этого слова: накричать, унизить при всех, закрыть доступ к билету без права пересдачи и аннулировать уже наработанные баллы и, может быть, ударить – вкладывая в этот удар все, что пришлось пережить за последние недели. Тут же где-то на задворках сознания всколыхнулся страх, что Лукин откажется помочь, что последней зарплаты не хватит на чертов аборт в клинике, что, конечно же, никто не возьмет меня на работу беременным, а может, и после родов, что хозяин комнатушки в коммуналке выгонит меня, как только живот станет хоть чуточку заметен, и хуже всего – что, если выжить и пережить этот ад мне удастся, предстоит провести жизнь отцом-одиночкой с ребенком, который всегда будет напоминать мне о насильнике, с ребенком, которого я буду вечность ненавидеть, и это было действительно страшно. Потому что я понимал, что ребенок не виноват. Что не виноват Каневцев – ни в чем из того, чего я так боялся. Но я его ненавидел в тот момент, всем сердцем, и ничего не мог поделать. К тому же, несомненно, пора было брать ситуацию в свои руки, потому что наглость двоих подстегнула наглость всеобщую, и писк подсоединяющихся смартфонов и вотчей теперь раздавался с разных концов аудитории. – Каневцев, – рявкнул я, недовольно морщась от собственного резкого окрика, – и прочие бесстрашные, возомнившие себя неприкосновенными! Что я говорил о выходе в поле и использовании сети?! – Я не выходил в сеть! – вскинулся Дима, и другие тоже, как по команде, загалдели так, что от шума голову мне словно зажало в тиски. – Я послал СМС! И можете быть уверены, мне не нужен выход в глобалку, чтобы списать вопрос – все, что нужно, у меня в тач-пэде и вотче. – Это тоже наказуемо... – я попытался возразить, но от навязчивого гула и духоты к горлу снова подступила тошнота, и я едва сдержался, чтобы не зажать ладонью рот. Пришлось замолчать на середине фразы, и зал живо воспользовался этим секундным замешательством, снова начиная галдеж. – Эй, вы не можете доказать смс-ки! – крикнул кто-то с задних рядов, и резкий звук был словно гвоздь в висок. – И записи с камер безопасности вам нельзя смотреть! – Ага, это нарушение наших прав!.. – ...незаконно, даже для вас! – Поставили бы просто заглушки... Это было до боли похоже на самый первый день перед аудиторией, с той только разницей, что раньше студенты обращались ко мне с интересом, а теперь с неприкрытой непонятной злобой. Впрочем, весь колледж, кажется, был в курсе того, что я «якобы» вымогал у студентов деньги. И слова «якобы» в их варианте этой новости не было, ни в кавычках, ни без. – Прошу вас, ребята, не превращайте экзамен в балаган!.. – начал я, но это оказалось бесполезно, потому что заведенную озлобленную толпу студентов мой лепет вряд ли мог образумить. Теперь они ненавидели меня. – Катитесь к черту, Николай Александрыч! – отозвался с первых рядов Каневцев, и в его глазах было столько ненависти, столько вызова, что я не мог смолчать. Захотелось подойти к нему и спросить, глядя пристально и внимательно, – За что?! – свистящим доверительным шепотом. Но вместо этого я грохнул раскрытой ладонью по столу, рыча сквозь зубы в резко наступившей тишине. – Прекратить! – крикнул я, вскакивая и невольно выдыхая от боли, прострелившей поясницу и голову. – Прекратить немедленно! Вы нарушили правило, так будьте добры и признайтесь в этом! Вместо того, чтобы устраивать этот цирк!.. – Цирк устраиваете вы, – тихо перебил меня Дима, а я вдруг осознал, как же мне плохо в этой душной комнате, как мне откровенно херово в этой звенящей тишине – до знакомой уже кровавой дымки перед глазами. – Вы кричите на нас, – говорил Каневцев, а я чувствовал как садистски медленно душит меня волна тошноты, поднимаясь к горлу вместе с густым воздухом, залипшим в легких. Когда Дмитрий поднялся за партой, я понял, что не выстою, не на дрожащих от слабости ногах, не подыхающий от боли, вязко перетекающей от поясницы к животу. – Вы кричите, значит вы бессильны! Это непедаг... Дальше я не слышал. Под щекой резко оказался полированный паркетный пол, перед глазами – ботинки Каневцева и ножки парт. – Лук...ин, – едва выдохнул я. – Лукина по...зови... те... А потом все залило кроваво-красным.

***

Папу обещали выписать нескоро. После нескольких разговоров о прошлом ему снова стало хуже. Он не терял сознания, не истерил и не плакал, но показатели резко упали, и дядя Лукин на очередном осмотре недовольно покачал головой и сообщил побледневшему папе, что риск выкидыша стал выше. Я узнал об этом случайно, когда в очередной раз пришел навестить папу и застал дядю Лукина в его палате. В не самый подходящий момент. Они держались за руки. Дядя Лукин ласково поглаживал папины ладони большими пальцами, а я замер на пороге, не решаясь ни войти, ни окликнуть их – они смотрели друг на друга так, как раньше папа смотрел только на отца, и в этом было что-то странное и неправильное. Я в который раз задумался о всех «если бы», связывающих папу с нашим общим другом – если бы они поженились, если бы папа был с Лукиным, если бы не было всех этих переживаний, если бы мы жили счастливо – и выводы, к которым я пришел, показались страшным кощунством. Я больше не мог любить отца, как раньше, но и смотреть, как папа отдает любовь другому – тоже. – Выбери, что для тебя важнее, – жестко, но по-дружески сказал тогда дядя Ник, присев у папиной кровати на корточки и почти умоляюще глядя снизу вверх, все еще не выпуская его рук, – ребенок или эта бессмысленная ссора... – Она не бессмысленная, Ник, – одернул его папа. – Только не для меня. И вдруг резко поменялся в лице. – Ты должен понимать, – шепнул он так, что мне, неловко жмущемуся у двери, пришлось вытянуть шею, чтобы расслышать. – Ты был со мной все то время. И ты все это время знал, что это был Олег. – Ник, я... – дядя Лукин выглядел растерянно и виновато, а я вдруг понял, насколько сложная и запутанная история нашей семьи, почти шекспировская драма с множеством действующих лиц, большинство из которых в масках. А нередко и не в одной. – Просто скажи «да». – Да, – спустя долгую минуту покладисто кивнул дядя Ник, и папа выдохнул со всхлипом, отводя повлажневший взгляд. – Да, я знал. И мне до сих пор стыдно, что я тогда смолчал и отдал тебя ему. Позволил... Олегу тебя забрать... – Нет, Ник... – Да, потому что я все еще люблю тебя, – твердо перебил его дядя Лукин, а я почувствовал небывалый еще укол ревности. И совсем запутался. – Как же Мартин? – неуверенно выгнул брови папа, и мне послышалось, что дядя Лукин как-то отчаянно выдохнул сквозь зубы. – Мой муж всю жизнь любил другого человека. И сейчас любит, – сказал он, зачем-то пристально глядя папе в глаза. – Да, у нас двое детей. Мы с ним друзья, партнеры, кто угодно, но не любящие супруги. Я уважаю его, он меня. Нам с ним просто удобно. И не страшно чувствовать себя ненужными. Но люблю я тебя. – Ты уверен? – осторожно спросил папа, и дядя Ник только сильнее сжал его ладони. – Прости, что испортил тебе жизнь... – Нет, если это ты, я не против, Ник. Я все еще люблю... Я вылетел из палаты, оглушительно хлопнув дверью, когда Лукин, встав с колен, наклонился над папиной кроватью. Я терпел страшные разговоры о прошлом, обман и чертовы скелеты в шкафах, внезапно вскрывшуюся взаимную ненависть, как старую нагноившуюся рану, но терпеть это нечто, подозрительно похожее на измену, я не хотел.

***

После этого я долго приводил себя в порядок гадким кофе из автомата в больничном кафетерии: брал один стаканчик за другим и бесцельно шатался от угла до угла, так и не притрагиваясь до напитка, пока молочный кофе не остывал совсем и не покрывался противной белой корочкой, остающейся на губах липким налетом. Наверное, это прозвучит странно, но я опять не знал, как быть и что думать – уже в который раз за последние недели – и это разрывало меня на куски. Дядя Лукин поймал меня в коридоре на подходе к вестибюлю, когда я, так ничего толкового и не придумав, собирался позорно сбежать домой, и буквально силой затащил в свой кабинет. Он почти швырнул меня на одну из кушеток, устраиваясь напротив за столом и с полной серьезностью глядя мне в глаза. Я с трудом удержался, чтобы не отвернуться. – Твой папа хотел, чтобы я рассказал тебе то, что знаю, – его голос звучал необычно железно и собрано. Дядя Лукин никогда еще так не говорил. Хоть он и редко бывает у нас в гостях, трудно не запомнить мягкий тембр и всегда очень ласковые интонации – конечно, он ведь привык работать с будущими папашами и детьми. – И я тоже хотел бы... – Вы хотели стать папиным любовником, – я, почти не думая, рубанул с плеча единственной мыслью, что уже долгое время крутилась у меня в голове. Дядя Лукин как-то чересчур гневно сжал кулаки. – Я хотел стать его мужем, – процедил он, и я вдруг как с катушек слетел... Потому что это – уже слишком. Потому что я не мог молча наблюдать, как наш общий друг еще больше рушит нашу семью. – Ах, и теперь Вы, наверное, очень рады! Да, дядя Ник?! – я вскочил, бросаясь сначала к двери, а потом изо всей силы обрушиваясь кулаками на стол. – Видите, что с нами всеми творится, и решили окончательно все доломать, так?! А потом развестись со своим мужем и охмурить папу?! Такой у Вас план?! Моральный Вы урод!.. Пощечина, сильная и хлесткая, отрезвила меня и на миг выбила из колеи. Дядя Лукин замер надо мной с занесенной рукой – и когда только сам успел встать? – губы дрожат, а глаза глубокие-глубокие, как в бездну смотришься. – Прости, Макс, я не... – хрипловато каркнул он, а я тут же устало опустился на кушетку. – Оставьте нас в покое, – наверное, я голос сорвал, потому что неожиданно не узнал собственного хрипа. – Оставьте нашу семью, если так любите... – Максим, – дядя Ник быстро оказался рядом, приобнял, сжал в ладонях мой покрасневший от удара кулак. Меня колотила дрожь, как от горячки, а сердце, стукнувшись пару раз о ребра, словно рухнуло куда-то вниз. Лукин был такой... такой... Когда он заговорил, привычно мягко и ласково, мне вдруг показалось, что рядом со мной папа. – Максим, ты не обижайся только, но ты мелкий еще, по сути, может, и не поймешь, но я ради него все сделаю. Буквально. Если так нужно, чтобы он был счастлив, – дядя Ник судорожно выдохнул, а я замер у него под боком. Кажется, моя дрожь перешла на него. – Если нужно отпустить его, если нужно спасти его брак, если нужно переступить через себя. Я еще тогда это понял. Еще в тот день...

***

В отличие от своих коллег, работал я не в самой клинике, а в местном медпункте из полдесятка кабинетов, обслуживающем самих студентов и профессоров. Работы там всегда было мало – студенты сейчас редко калечатся, по крайней мере, реже, чем то было лет двести назад. Не та пошла молодежь, чтобы заниматься чем-то опасным прямо в alma mater, все больше сидят в сети сутки напролет. Да и что за травмы случаются в колледже – ушибы, вывихи, может, подерется кто или придет за лекарствами от какого-нибудь нового гриппа – но какие дела могут быть у акушера-гинеколога. На тот момент в своем кабинете я проработал лет десять точно, но задействован был разве что в дни плановых осмотров и часы консультаций. Бывало, с кафедры охраны труда или профкома просили проводить семинары и прочую чушь для студенток и, кхм, некоторых студентов на тему контрацепции и далее по списку, бывало, сами ребята заглядывали, тестов купить по скидке, или когда провериться припечет, но в целом в кабинете моем всегда царило затишье. Я даже подумывал клуб будущих мамочек-папочек организовать, чтобы как-нибудь скрасить трудовые будни и не помереть в своих четырех стенах со скуки, да как-то с этим не сложилось. В общем, в тот день был штиль полный. Еще и сессия началась ко всему прочему. Так что времени у меня свободного было выше крыши. Я спокойно гонял чаи в кабинете, прикидывая, чем бы таким занять себя на ближайшие пару-тройку часов до конца рабочего дня – то ли в глобалке что-то из новых игровых приложений оценить, то ли покопаться в архивах и на форумах на предмет материалов к диссертации. Я как раз – медленно, но верно – склонялся к первому варианту, когда в кабинет на всех парах влетел парень-студент. Взъерошенный, с дикими от ужаса глазами и жутко запыхавшийся. – Николай!.. – пролепетал он, еще даже не успев отдышаться. – Николай!.. Александрович!.. – Почти угадал, – улыбнулся я, наливая ему чашку подостывшего чая. – Сядь, успокойся ты. Дмитриевич я, дорогой, ты бы хоть на табличку смотрел, перед тем, как врываться... – Нет, вы не поняли! – замотал он головой, отпихивая мне чашку обратно. – Николай Александрович! Ему плохо! Он без сознания! По голове тут же словно обухом огрели, и я даже не сразу понял смысл сказанных слов. Череп будто взорвался вопросами – «Как он? Что случилось? Как давно? Где? Кто с ним?» – и по тому, как бодро мальчишка отрапортовал ответы – «Бледный, не приходит в себя. Свалился прямо во время экзамена. Минут двадцать назад. Мы его в лаборантскую перетащили. Димка там с ним...» – я, кажется, произнес всю эту тираду вслух. А потом что-то в голове у меня щелкнуло, и все встало на свои места – Нику нужна моя помощь, и что бы там ни стряслось, не время стоять, как истукан. – Сколько, ты сказал, он без сознания? – спросил я уже осознанно, прикидывая, что могло бы стрястись такого с Набоковым и чем мне теперь его спасать. – М-минут двад-дцать, – чуть запинаясь выдавил парень, нервно поглядывая на дисплей телефона и теребя рукав толстовки. – Мы хотели вас по коммуникатору... Но это ж универ, этот старый комм даже и не думал работать! Ну, вы знаете... – Знаю, – буркнул я, и дальнейшее закрутилось-завертелось с бешеной скоростью, такой, что думать особо некогда. Жалобно звякнула о кафель неосторожно поставленная прямиком на воздух чашка. Чуть не повыскальзывали из рук непослушные пузырьки со всем, возможным и нужным в данной ситуации. Из дрожащих пальцев веером разлетелись упаковки шприцов. Слава богу, переносной прибор для скоростной диагностики удобно и с первого раза разместился в кармане халата. – Пошли, – дернул я мальчонку за рукав и, наспех захлопнув дверь кабинета, помчался вместе с провожатым в сторону нужной аудитории. Студентов, шумной компанией столпившихся у двери той самой комнаты, было так много, что даже удивительно, как на весь этот балаган не откликнулся никто из администрации. Кто-то кричал что-то невнятное, зачем-то пытаясь пробиться в аудиторию, кто-то просто толкался у входа из любопытства, особо предприимчивые под шумок доделывали экзаменационные вопросы прямо в коридоре. – Расступитесь! – прикрикнул на них мой парень и ловко пропихнул меня через толпу, даже не подумавшую сдвинуться с места. – Стали тут, как олени, на проходе!.. Кто-то вяло возмутился, огрызнулся в ответ, но я не слушал – студентик втолкнул меня за порог, чуть ли не в руки к другому, такому же перепуганному и взъерошенному. «Димка там с ним», – вспомнилось мне, и я вдруг понял – Каневцев! Тот мальчишка, из-за которого, кажется, увольняют Ника. – М-мы... мы туда его, – парень кивнул в сторону лаборантской, и я бросился туда, краем глаза замечая, как мнется где-то сбоку Каневцев – кусает губы и хмурится, словно пытаясь что-то сказать. Думать о причинах такой нерешительности было некогда – очень вовремя во мне, наконец, включился профессионал. Набоков лежал кушетке, ближе к открытому окну – неестественно бледный, будто какой-то изможденный – уже без галстука, с расстегнутыми верхними пуговицами на рубашке и поясом брюк. Хирурги, чтоб их! Вздохнув, я захлопнул окно (февраль на дворе ведь!) и выдернул из-под головы Ника его же пиджак, неаккуратно скрученный в ком. «Вот что значит, прогуливать пары по оказанию первой помощи», – подумал я, хоть и не мог мысленно не порадовался, что эти олухи-будущие-врачи додумались уже до того, чтобы не стоять галдящей толпой у него над душой. – Что случилось-то? – спросил я Дмитрия, сваливая на ближайший стол притащенные с собой «реанимационные» принадлежности и тут же склоняясь над Ником. Под бледной холодной кожей едва прощупывался пульс, но дыхание, слава богу, было ровное. Каневцев же благополучно проигнорировал мой вопрос. Прекрасно, ничего не скажешь. – Парень, просто так люди в обморок не валятся, – обернулся я к нему. Дмитрий отвел взгляд. – Накричал я на него, – буркнул мальчишка. – Он тоже на меня... А потом вдруг побелел, ну, больше чем до этого, и... Мы даже подхватить не успели. Да, еще лучше. – Меня-то почему позвали, а не дежурного терапевта? – Ну... Так он... Николай Александрович сам просил... Точно – лучше некуда. Каневцев смотрел на меня испуганными глазами, словно боялся, что я вот-вот обвиню его в убийстве или в чем похуже, и только сжимал-разжимал кулаки. Я видел это мельком, поглядывая на него краешком глаза, пока осторожно приводил Николая в чувство. Некрасиво как-то получалось. Когда вся эта ситуация стала опасно затягиваться, а я начал понемногу волноваться за никак не приходящего в себя друга, тот, наконец, открыл глаза и с тихим кашлем завалился на бок, выплевывая на пол содержимое желудка – желудочный сок и желчь вперемешку со слюной. Время застыло на миг, а потом обратно помчалось вперед, как бешеное. – Ник! Колька! – я аккуратно придержал Набокова, вдруг вознамерившегося вставать с кушетки, поглаживая по спине и укладывая обратно. Его била мелкая дрожь, хотя в лаборантской уже не было так прохладно, а волосы, влажные от пота, липли к лицу. – Лежи! Лежи пока, тебе покой нужен!.. – Возьмите-ка, – к чести Каневцева, он не так уж и растерялся, живо подавая мне внушительных размеров контейнер для дезинфекции и прикладывая Нику к губам колбу с водой из-под крана. – А вы вот... это... рот прополощите... – Спасибо уж, Дим, – Набоков кое-как привстал на локте и вымучено улыбнулся, – сам меня в могилу свел, сам и вытащил... почти... На что мы с Дмитрием, тайком переглянувшись, тихо рассмеялись – раз шутит, не так уж все и критично.

***

Минут через пять Ник уже был в относительном порядке и, отослав Каневцева разогнать по домам толпу несостоявшихся экзаменующихся, успел пожаловаться мне, что мутит его не первый день, что частенько нещадно кружится голова, а обмороки стали почти обычным делом. И он прекрасно знает этому причину. – Это из-за того... «случая» на Новый год? – осторожно спросил я, когда Ник, кажется, окончательно пришедший в норму, пристроился у окна с сигаретой. – Может, переговоришь с нашим психологом? – Из-за него, да, но мне нужен не психолог, – он сделал затяжку и тут же сжал в подрагивающих пальцах тлеющую сигарету. – Мне нужен аборт. – Что, прости? – вот этого я уж точно не ожидал услышать. – Какой к чертям аборт?! – Обычный, Ник, мужской, и я надеюсь, что ты не откажешь. Он проводил долгим пристальным взглядом выброшенную в окно сигарету и задумчиво потер пальцем свежий ожог на ладони, потом вытряхнул из почти пустой пачки еще одну и снова затянулся, уставившись на меня. Серые глаза казались почти черными из-за расширенных зрачков и очень глубокими, словно запавшими, из-за серо-синюшных кругов под веками. Я был, что называется, «диванным психологом», но даже мне было ясно, что Нику сейчас не просто тяжело – ему ужасно. А я даже не знал, что ответить. Но ведь он же не... – Ты же не делал операцию! – вдруг подумал я. – Я видел тебя без рубашки, когда... В общем, шрамы-то от «Стравицкого» остаются приличные, я бы заметил. Как же ты?.. – А вот так! – Ник вскрикнул неожиданно, так громко и резко, что я даже невольно отшатнулся прочь, а потом так же резко сник – плюхнулся на кушетку и уронил голову в ладони. – Последствия работы со светилом хирургии сказались... Я осторожно опустился рядом. – Ты точно уверен? – Я хирург, Лукин, который только то и делал, что вставлял мужчинам матки, – не без нежданной язвительности ответил Набоков. – Я чуть ли не десять лет изучал эту гребаную беременность у мужчин. Я не мог ошибиться, – он устало уткнулся лбом мне в плечо, продолжая вдруг отрешенно-бесцветно: – Ну сделай ты этот дурацкий аборт, прошу тебя. У этого ребенка будет кошмарная жизнь, я-то знаю. «Он не дурацкий», – хотел возразить я. «Как ты можешь так легко лишать ребенка жизни?» – хотел я спросить. Но Ник – вот он, тут рядом, дышит мне в шею жарко и рвано, как будто сейчас разрыдается, сжимает халат побелевшими кулаками – казался таким трогательным. Таким... настоящим. А я ведь и раньше не верил, что он циничная сволочь – он не такой! И решение это далось ему непросто, нелегко. Я почему-то увидел это ясно: как ему больно от всего случившегося, как он запутался. И что он на самом деле только кажется сильным – притворяется, чтобы люди больше не плевали ему в душу. А он не сильный. Он обычный. Такой, как все, и хочет того же: любви, поддержки. И непременно сломается, если бросить его одного. Чувствуя в тот момент тяжесть и тепло Ника под боком, я неожиданно для себя понял, чего хочу я сам – вытащить его из этой ямы и всегда быть с ним. Сделать его счастливым. Не из жалости, а потому что люблю.

***

Дядя Лукин смотрел мне в глаза предельно серьезно, и в голосе его не было ни грамма сомнения, когда он рассказывал мне все это. Так странно – слышать от того, кто всю жизнь был тебе почти что другом, как он любит твоего папу. Как он хочет... сделать его счастливым. Дядя Ник был прав – я не понимал и даже больше: я, кажется, понимать не хотел. – Вы признались ему? – спросил я, когда молчать стало совсем уж неудобно. – Признались тогда? – Нет, – мотнул головой Лукин. – Нет, не признался. Потому что в комнату зашел... твой отец Олег.