home, home where I wanted to go.

Солнце падает сквозь приоткрытые занавески, и полоска света пересекает поцарапанный пол, останавливаясь за пару сантиметров до старого дивана. На нем сидит Блейн, закинув ногу за ногу, и одной рукой листает потрепанный журнал, а другой водит по мягким волосам парня, голова которого лежит у него на коленях. Блейн не знает, сколько таких закутков с потрепанными жизнью диванами он видел до этого. Они, видимо, существуют во всех местах мира от Рима до Вестервилля - ну, Блейн точно уверен насчет этих двух городов, потому что в них он изучил каждый, пока мотался от матери-итальянки к отцу-американцу, которые никак не могли поделить своего общего ребенка. Блейн немного завидовал Куперу, потому что его мать, первая жена их отца, смотрела на него с нежностью, а не как на результат самой большой ошибки в ее жизни. Он и был-то ошибкой, итогом бурной ночной встречи секретарши и ее босса, никому из них абсолютно не нужный. После школы все, что он хочет - это сбежать, и Нью-Йорк принимает его в свои объятия. На пластине в музее статуи Свободы выгравировано “шлите их, бездомных и измотанных, ко мне”, и Блейн думает, что это его город. Дома до этого он чувствовал себя лишь во дворе в Риме, когда ему было пять лет, и его мало что заботило в этом мире, кроме очередной разбитой коленки во время игры в мяч с соседскими мальчишками и того, что бабушка будет ругаться, если он вовремя не придет к обеду. Чем старше Блейн становится, впрочем, тем больше всего его волнует, пока он не достигает своего предела и не ломается с треском, сигаретами и неубранными чужими квартирами, в которых он играет на гитаре и пьет из пластиковых стаканчиков что-нибудь алкогольное. Блейн - ошибка, так пусть весь мир знает об этом. В Риме и в Вестервилле одинаково паршиво, и все, что отличается - погода и язык, на котором Блейн выплевывает ругательства. У Нью-Йорка есть что-то, чего у Рима и Вестервилля нет и быть не могло. Чего-то, чего нет больше нигде. В Нью-Йорке есть Курт. У Курта длинные ноги и привычка носить невероятно тесные брюки. У Курта пиджак в красно-черную клетку и художественно-рваная майка с логотипом какой-то рок-группы. У Курта ярко-розовая челка и пирсинг в языке. У Курта яркие голубые глаза, как электричество, как синие искры, которые однажды выдали перетершиеся провода у Блейна в телевизоре перед тем, как погрузить весь дом в темноту. Курт весь как искра, насмешливо прыгающая по его коже, проникающая в самую глубину сердца и посылающая разряды в кончики пальцев. Блейн познакомился с Куртом несколько месяцев назад - типичная история про клуб, алкоголь и судорожное стягивание одежды в квартире Курта, но кончается она вовсе не обычно - на утро Блейн со вздохом рассказывает Курту, что его выселили из очередной квартиры за неуплату счетов, и Курт закатывает глаза перед тем, как сказать, что Блейн может остаться на пару дней, пока не отыщет себе новый дом. Пара дней превращается в пару недель, а там и в пару месяцев, и Курт, Блейн знает, не против. Нью-Йорк может заставить кого угодно почувствовать себя ужасно одиноким. Быть рядом с Куртом - как стоять под дождем электрических брызг. Курт работает в Вог, и ненавидит, когда о нем судят по внешности. Не у всех, кто красит волосы и носит высокие мартенсы, есть трагическая история и плохо скрываемая поэтическая боль в душе, с раздражением говорит Блейну Курт. Курт курит по половине пачки сигарет в день. Курт прекрасно играет на стареньком пианино, которое стоит в углу его квартиры, и цитирует Гомера наизусть. Курт с легкостью прогоняет малолетнюю шпану со своей лестничной площадки, хотя их четверо, а он один, но что-то в нем заставляет людей бояться его. Даже Блейна пугают угрожающие нотки в его голосе, и он изо всех сил старается Курта не злить. Курт готовит самое вкусное печенье с шоколадной крошкой, которое Блейн когда-либо пробовал, и Курт, весь покрытый мукой, выглядит на редкость очаровательно. Курт настолько больше, чем стереотип, и Блейна это приводит в легкое замешательство. Люди вокруг всегда казались ему несколько банальными: изменяющий жене стареющий бизнесмен, уставшая и раздражительная секретарша, спесивый сводный старший брат, одноклассники-собутыльники, похожие один на другого - когда ты из-за частых переездов и сомнительного поведения сменил шесть школ, ученики в них начинают сливаться в одно. Сам Блейн - ходячий стереотип: еле-еле закончивший старшую школу хулиган, который пьет больше, чем надо, курит чаще, чем следовало, работает в автомастерской и ругается матом направо и налево. Курт не желает быть клише, и Блейна завораживает это. Их отношения тоже на удивление не подходят не под единый стереотип: они спят вместе, но не встречаются, они живут вместе, но никогда не целуют друг друга перед выходом на работу, они передрузья и недовозлюбленные, балансирующие между Сциллой и Харибдой. Курт садится Блейну на колени и притягивает его за воротник рубашки к себе, жадно целуя. Журнал шуршит, падая на диван, и Курт прижимается ближе к Блейну, зарывая руку в его волосы. Блейн стонет, натыкаясь языком на холодный шарик пирсинга в языке Курта - он, наверное, никогда к нему не привыкнет полностью - и Курт вцепляется в ткань рубашки Блейна, перед тем, как оторваться от его губ и выдохнуть “Vaffanculo”. Блейн приподнимает бровь и смотрит на Курта с недоумением. Курт не знает итальянского, Блейн уверен. Курт знает французский, красивый, вежливый французский с округлыми словами вроде merci и s’il vous plaît. — Я... я что-то сказал не так? — говорит Курт быстро, на его щеках выступают красные пятна, и он просто невероятно милый в эту секунду. — Я думал, что смогу тебя завести. — Курт, боже... — Блейн смеется, утыкаясь лбом Курту в ключицу, живо представляя, как Курт старательно учит грязные словечки на итальянском, чтобы применить их в нужный момент. — Курт, vaffanculo значит “иди нахуй”. Но я ценю твои старания, — он притягивает Курта ближе за талию, пока тот прячет лицо в ладонях со смущенным смешком. — Я могу тебя научить тем словам, которые тебе действительно пригодятся. Курт зарывает руку в волосы, закрывая глаза и неловко улыбаясь. — Più duro, — говорит Блейн, проводя по щеке Курта кончиками пальцев, — значит “сильнее”. — Più duro, — повторяет Курт, и звук “р” перекатывается на его языке, вызывая у Блейна мурашки. — Sono la tua putanella, — выдыхает Блейн и медленно скользит рукой вниз по спине Курта, пока не останавливает ее чуть ниже талии, — значит “я твоя маленькая шлюха”. — Son... sono la tua pu... — Курт запинается посреди слов, и Блейн улыбается, глядя на него. — Sono la tua putanella. Блейну непривычно видеть Курта таким - немного нерешительным и смущенным. Он всегда уверен в том, что делает, особенно когда дело касается постели, и Блейну нравится это, но, черт, ему кажется, что сегодня он подошел чуть ближе к тому, чтобы разгадать загадку под названием Курт Хаммел. Курт путается в буквах и звуках, а Блейн терпеливо шепчет ему раз за разом слова вроде vuoi spogliarci и che bell cazzo grosso. — Ты обязан научить меня ругательствам на французском взамен, — говорит Блейн, и Курт тихо смеется. — Я не знаю ругательств на французском, мон шер, — он оплетает шею Блейна руками. — Ну и черт с ними. Мне будут казаться горячими даже детские стишки на французском в твоем исполнении. — Я не буду тебе декламировать детские стихи во время секса, извращенец, — Курт легонько щелкает Блейна по лбу. — Но я посмотрю, что я смогу сделать. В конце концов, французский я хотя бы понимаю, так что, надеюсь, я смогу избежать повторного конфуза. — Даже если ты будешь меня посылать к черту, я все равно не пойму ни слова, так что не волнуйся, — Блейн склоняется чуть ближе к Курту, и ему кажется, что глаза Курта сверкают еще ярче, чем обычно. — Mi accendi... mi accendi come una luci, — выдыхает Курт, и Блейн усмехается. "Ты заводишь меня." — Я готов поставить вам пятерку за сегодняшний урок, мистер Хаммел. Вы отлично усвоили материал. — Я знал, что не зря выбрал этот курс. Грязные слова на итальянском с таким учителем, как вы... — Курт улыбается краешком рта. — Я бы мог заниматься этим весь день. — К твоему счастью, я никуда не тороплюсь, mi piccolino, — шепчет Блейн, и Курт целует его, крепко вцепляясь в плечи Блейна. Блейн толкает Курта на диван, и Курт с придыханием шепчет что-то, но Блейн даже не останавливается, чтобы зарегистрировать, что он сказал и на каком языке. Они решают, кому быть сверху по-разному. Иногда подбрасывают монетку, иногда договариваются, иногда просто позволяют моменту решить за них. Монетка, думает Блейн, убивает всю романтику момента на корню, но, в конце концов, к чему им романтика? Курт - вольная птица, канарейка вне клетки, которая великодушно позволяет Блейну сидеть рядом, но в случае резкого движения сразу упорхает. Блейн ни за что не хочет быть тем человеком, который подрежет Курту крылья. Тело Курта - карта, разложенная перед ним. Вены рек просвечивают сквозь бледную кожу. Где-то в губах затерялся Париж. В глазах отражается Рим. В сердце бьется Нью-Йорк. Курт единственный, кто смог сшить на живую нитку все его частички. Часть Блейна осталась где-то в Риме в пыли во дворе дома, где он провел детство, часть среди осколков разбитой фарфоровой тарелки в доме его отца, часть рассыпана в воздухе Нью-Йорка. Курт собирает Блейна воедино, прокалывает его плоть тупой иглой и стягивает ее грубой серой нитью, и Блейн благодарен ему за это. Блейн проводит пальцами вдоль Тибра, прячущегося в левом запястье Курта перед тем, как склониться ближе к нему и вдохнуть в поцелуе Сену. Курт бормочет sono le tua и путается в слове putanella, но Блейн прощает ему эту оплошность. Блейн целует Курта вдоль меридианов, расчерчивающих его грудь и медленно пересекает экватор, повинуясь указаниям несуществующего компаса. Каждый стон Курта втыкается иглой с нитью в его тело, и Блейн чувствует себя чуть более целым, чем обычно. Он готов, замерев, слушать пение вольной канарейки, всю жизнь - или хотя бы так долго, как она позволит. С губ Курта слетает мешанина из итальянского più duro, французского oh oui и английского пожалуйста, Блейн, пожалуйста. Курт смотрит на Блейна так, как будто не видит в нем ошибку, и Блейн цепляется за это так, как утопающий цепляется за хрупкую соломинку. Блейн думает, что по своей карте он находит путь в несуществующее место - домой. Дом прячется в звуках старого пианино, в запахе теста для печенья, в сигарете на двоих, в судорожно зарывающихся в волосы пальцах и сбивчивых фразах на языке, выученных кем-то лишь потому что этот язык его, Блейна, родной. Блейн, может быть, и сказал бы "ti amo", но это - неписанное табу номер один в их маленьком мирке, поэтому он не говорит ничего. Курт благодарно улыбается в ответ на его тишину. В эту секунду все земные дороги ведут их друг к другу.