Звери

Возьми меня за руку и проведи через эту ночь. Чтобы я не чувствовал, что я один. Рэй Брэдбери

Его ошпарило привычной духотой. Часы, словно старик в пышных золотых одеждах, расшитых драгоценными камнями, тихо тикали, отстукивая один им известный срок; фарфоровые пастушки жеманились на каминной полке, не желая иметь ничего общего с простецким плюшевым совёнком, опиравшимся на подставку часов; пейзаж был пуст без привычной пары в вычурных нарядах: ветки деревьев беззвучно шумели, солнце скрывалось за облаками, а дурашливые птички прятались в листве. На столике валялись дамские журналы, с обложек которых улыбались прекраснолицые белозубые волшебницы, качающие головами в причудливых остроконечных шляпах, стояла пустая коробка с одной единственной шоколадной конфетой, розовая шёлковая лента змеилась по столешнице, мешая двум юным ведьмочкам улыбаться - те хмурились и пригибались, пытаясь увернуться от неё. Недопитая чашка чая придавливала один из концов ленты, на блюдце сбоку лежала ещё одна конфета, подтаявшая от жара напитка и поэтому измазавшая шоколадом фарфор. На кресле расположился пушистый кот с глазами из зелёного стекла, он сурово взирал на разобранную постель, на которой неаккуратно лежал цветастый лёгкий халатик. Рабастан Лестранж не мог не заметить, как несколько этих небольших добавлений в интерьер комнаты полностью изменили её: комната ожила, перестала быть похожей просто на помещение для хранения антикварной мебели и старинных вещиц. Теперь это место можно было назвать домом, тем самым домом в узком смысле, о котором принято вспоминать при самом слове "дом". Лестранж подошёл к окну и чуть отодвинул штору: за бликующим стеклом была непроглядная тьма. Он пытался понять, почему пришёл именно сюда, в эту душную сумрачную комнату с обоями в розах, с такой же тьмой за окном, как и во всём Лестранж-Холле. Скрип двери оторвал его от созерцания смутных очертаний корявых ветвей деревьев. Из будуара в спальню плавно вошла Эридес в белой ночнушке до пола; она буквально вплыла, бледная, с тонкими руками, с заострившимся носом, её ночнушка развивалась, и в общем-то не склонный к мистицизму Лестранж чуть вздрогнул, до того она, слабо освещённая и молчаливая, была похожа на призрак в саване. Эридес осторожно закрыла дверь в будуар и подошла к нему, беззвучно, чуть ступая мягкими тапочками по полу. "Какая-то драма. До чего же жизнь бывает театральной," - подумал Лестранж, не отрывая взгляда от её золотившихся от огня камина волос, веснушчатого лица и больших тёмных глаз, словно поглотивших в себя весь свет. - "Идиотская ночнушка, кто ей вообще позволил напяливать на себя этот покойницкий кошмар?" Эридес, внимательно вглядывалась в его лицо, будто искала что-то в нём, искала и наконец нашла: в глазах её блеснула какая-то звонкая искорка, а уголки губ чуть приподнялись. Хрустальный крест в обрамлении кровавых рубинов, вечно горящие свечи, восковое лицо Рудольфуса и маленькая камера с крошечным окошком под потолком и истекающей кровью на каменном полу темноволосой девочкой становились всё дальше и дальше, уходили куда-то в туман, склизкий и свистящий туман Азкабана, вой Рудольфуса и визг куклы стихали, и кажется, Лестранж начал понимать, зачем он пришёл сюда. Он пришёл за своими настоящими воспоминаниями. Они уходили от него, словно песок: просачивались, сыпались между пальцев, самые лёгкие и вовсе сдувались ветром, и от них не оставалось и следа. Память вообще была избирательна. Он отчётливо помнил, как в первый раз обожгло калёным железом Чёрную Метку: эта боль отпечаталась в его мозгу долговечнее, чем древние письмена на камне; не забыл и то, как, справившись с болью, он аппарировал в ночь. Но не помнил, как впервые сел на метлу. Он помнил, как из его палочки вырвался зелёный луч, как смеялся зелёным смехом череп на чёрном небе и как огромная змея, вылезая из его рта, словно шептала: ты смог... Не забыл он, сколько выпил, чтобы на время вырвать это из памяти. Но не помнил свою первую женщину. Он казался сам себе старым, никому не нужным сосудом, раньше наполненным целой взрывной смесью из пьянящего вина, из огненного виски, из сладких цветочных духов и дыма кубинской сигары. Целая жгучая смесь, как можно было что-то отделить от неё?  Но Азкабан оказался слишком хорошим зельеваром. В сосуде осталась только морская вода с горьким привкусом крови. За те годы Азкабан высосал из него всё, всё, что хоть как-то было связано с его прошлой жизнью, с людьми, окружавшими его. Смутные образы Беллатрикс и брата, такие, какими они были до Азкабана, до всего этого, были почти полностью скрыты тем, что он видел сейчас. Пыль тюрьмы намертво въелась в их черты, а в глазах он, сам того не желая, видел отражение грязно-серого неба, клочок которого он наблюдал через крошечное окошко под потолоком на протяжении почти пятнадцати лет. В глазах бывшей Эйвери Эридес отражались только пламя камина и тёплый свет от зажжённой лампы, а на щеках играл нежный румянец. Изменился Рудольфус, сходя с ума перед своими свечами, Беллатрикс превратилась из настоящей королевы, красивой и невероятно гордой, в безумную фурию, ведущую себя как базарная баба, поменялся Тёмный Лорд, потерявший последние частички адекватности, не узнать и Долохова, Малфоев, Руквуда, Лестранж-Холл, Лондон - изменилось всё, изменились все, изменился он сам. Одна Эридес осталась такой же, какой и была немногим менее двадцати лет назад: разбросанные по лицу, как монетки, солнечные веснушки, смешливый носик в крапинках, дрожащие длинные ресницы: это вдруг стало так просто - мысленно уменьшить лицо, фигуру, добавить весу, убрать морщинки, смыть краску с волос, растворить эту вечную грусть - и вот нынешняя миссис Лестранж вновь та самая милая и улыбчивая малышка Десс Эйвери. И мир, тот самый довоенный мир, молодость, здоровье, сила и сумасшедшая любовь к жизни, отвечающей тебе тоже искренней привязанностью, все те обрывки потухших образов, все те друзья, возлюбленные, родные - то время вернётся. И не будет больше ни тоски, ни мрака, ни всех этих единственно сохранившихся воспоминаний, которые больше смахивают на кошмары. "Наивный идиот". Он ненавидел собственную слабость, чересчур часто дающую о себе знать в последнее время. Он не должен об этом думать. Не должен. Зачем об этом думать, когда рядом - девушка в одной ночнушке, причём такой уродской, его жена, в конце концов. Она была совсем близко, так близко, что он мог разглядеть каждую морщинку на её лбу; искорки в больших глазах испуганно вспыхнули, на секунду пропали и с глубоким вздохом вновь засверкали. "Дементор высоси душу, как же здесь душно". Эридес встала на цыпочки и поцеловала его. "Слишком душно". Десяток Конфундусов в голову - запах шоколада, домашнего уюта, лёгких цветочных духов и духота, необычайная духота, пропитавшая насквозь тьму. Пастушки смущённо жмурились, то и дело лукаво поглядывая из-под ресниц, конфета окончательно расплавилась, превратившись в шоколадную лужицу, чай остыл. Кот по-прежнему был недоволен. Часы на камине пробили двенадцать - и это словно окатило Лестранжа ледяной водой. Он внезапно, до режущей отчётливости прочувствовал, что не просто крепко обнимает чью-то талию, что чьи-то нежные женские руки обвили его шею и что он целуется с какой-то условной обладательницей этих рук и этой талии, а проделывает всё это с Эридес Эйвери. То есть, Десс Лестранж. Он оторвался от её мягких губ и хрипло спросил самое очевидное в этот момент: - Ты очень хорошо подумала? Эридес широко раскрыла почерневшие глаза, из которых исчез весь свет, обнажив мутный бархат дрожащих зрачков, потом сузила их и чуть нахмурилась: - Лестранж, заткнись и не отвлекайся. *** Эридес болезненно морщилась, поджимая под себя ноги и меся простыню голыми пятками. Всё тело ныло, губы саднили, странные ощущения переполняли её, будто она была прежде пустым сосудом, текли по венам, лились по ногам. Боль рвала её, била в живот, и ей казалось, что из неё всё ещё хлещет кровь. Хлещет и заливает белоснежные простыни. Но ведь это не её кровь, не её тело, не её ноги, не она, не может быть, чтобы это была она. Глупости, какие глупости. Мерлин, зачем, зачем она это сделала? Кому от этого стало легче? Почему с горячими поцелуями и пришедшей болью рухнули все аргументы, с таким крепким фундаментом, такие доказательные и логичные? Почему они, выстроенные за столько дней, рассыпались в прах за тягучие минуты? Мерлин. О мерлиновы трусы. Я должна сделать это. Что в этом трудного? Совсем ничего. Мой отец совершил предательство, продал собственного сына за благополучие жены и дочери. Мой брат делал всё, что его просили: участвовал в нападениях и пытках, убивал; он продолжал служить, зная, что убежит - убьют и его, и всех его родных. А что я? Мне надо просто переспать с мужем, забеременить от него, и вся семья будет спасена. Не такая уж потеря - смерть девственности, если сравнивать её с гибелью души. Насколько же она непроходимо глупа. Перепила, извела себя, довела до состояния амёбы - Мерлин, как же ей теперь смотреть в глаза матери? Она спала, какой-то кошмарный сон, какое-то безумие, а теперь проснулась в ещё более кошмарном сне. И облегчения никакого. Какая же дикая боль. Мерлин, зачем она с ранних лет приучила себя сразу же выпивать специальное зелье, едва боль только собиралась разливаться по нижней части живота? Она не знала, как бывает, когда болит там. Мерлин, она умрёт. Точно, она умрёт, прямо здесь, лёжа под боком у Лестранжа, держа голову на его влажном плече, под этим мятым одеялом, которого с трудом хватало только, чтобы прикрыть грудь. Как страшно умирать. Завитушки на пологе вились, сцеплялись в безумном танце, резали друг друга напополам, лились, лились, как кровь, которая дорожкой бежала по её коже. - Пожалуй, обойдёмся без выкуривания пары сигарет, - хриплый голос Лестранжа звучал так, будто она утонула и теперь плывёт под водой, а он стоит сверху, на берегу, и видит её сквозь пелену воды. Завитушки, завитки... Лестранж осторожно освободил своё плечо и внимательно посмотрел на сероватое лицо Эридес: её стеклянно-мутные глаза бессмысленно взирали на полог, а дыхание было прерывистым, под стать испуганному пульсу, такому громкому, что он легко услыхал его. - Уже жалеешь, Десс? Взгляд стал чуть более осмысленным. - И что же тебя сподвигло на этот подвиг? - он сам не ожидал от себя горечи в голосе. Он был нежен, аккуратен, он долго целовал её, в общем, ничего ужасного не сделал, а вид у неё, будто он только что снял её с дыбы. Фантастика просто. Похоже, этой ночью первый опыт был не только у теперь уже бывшей девственницы. - Мне больно, - сухие губы едва двигались, а боль изгибала ноги. - В первый раз всегда больно, - спокойно ответил он. - У всех. - Мне наплевать на всех, - в её тоне сквозило раздражение, а глаза перестали блуждать по вышитым завиткам. Линия челюсти напряглась, и Лестранж приготовился выслушать что-нибудь очень язвительное. Но она просто выплюнула: - Сколько нужно раз... раз этого, чтобы забеременеть? Мученическое выражение сменилось упрямой и решительной гримаской, и Лестранжу потребовалось совсем немного времени, чтобы примерно понять причины, побудившие Десс к поцелую, закончившемуся вполне логичным образом. "Неужели мелкий эгоизм забыт?" - эта мысль, несмотря на всю свою адекватность, была слишком нова и звучала как оксюморон. Лестранж рассудил, что Эридес со своей позиции действительно совершила своеобразный подвиг. - Кому как, - хмыкнул он, - но с одного раза редко у кого получается. Эридес застонала и попыталась повернуться на бок, но Лестранж навис над ней, вынудив её не двигаться. - Десс, ты удивительный человек: умудряешься из естественного сделать какую-то трагедию шекспировского масштаба. Она молчала, остекленевшим взором упираясь в переносицу Лестранжа. Ему хотелось протянуть руку и закрыть ладонью её глаза, которые были слишком пустые, слишком азкабанские, а такие глаза не должны быть у Десс, она одна оставалась с живыми глазами, последняя. - Посмотри на меня, - он приблизился к её лицу, вынуждая отвлечься от переносицы. Эридес чуть поморщилась, заново сконцентрировав взгляд. - Скажи, неужели тебе что-то не понравилось? Скажи только честно. Не ври хоть самой себе, ханжа. Как это глупо спрашивать о таком. Он никогда не спрашивал, потому что и так, без всех этих бессмысленных слов, знал ответ с самого начала. Есть многое, что говорит намного больше, чем пустопорожняя болтовня. - Я не ханжа. Просто вы мне... - сумбурное, но злое начало признания резко оборвалось вдохом: она едва не проговорилась. Нет, она не должна говорить ему, что она его боится, что презирает и что он ей противен. Не должна. Иначе какой будет смысл в этом её сегодняшнем геройстве? - Дай угадаю, - Лестранж сузил свои чёрные непроницаемые глаза и растянул губы в коварно-кошачьей усмешке. - Отвратителен? Мерзок? Противен? Горло Эридес дрогнуло, и он решил, что пора действовать активнее. Хотя и не настолько активно, как с час назад. Он совсем низко наклонился над ней, почти касаясь губами её губ, и с каким-то сладко-саркастичным удовольствием отметил, как расширились зрачки Десс, как она глубоко вздохнула и прикрыла глаза, словно приглашая поцеловать себя. Он усмехнулся и собрался уже было принять немое предложение, как внезапно Эридес, не открывая глаз, хрипло проговорила: - Но это не я. Это моё тело, а его я не умею контролировать. Не с чего уметь. - Вот и отлично. Не люблю притворства, а тем более в таком деле, - он чуть нахмурился, нутром чувствуя, что на этот раз она его обставила. - Но вот мой разум, - она распахнула глаза, и на долю секунды Лестранж суеверно подумал, что видел похожий взгляд не так давно, у старого кукольника, прежде чем Роули начал его пытать, - его ты не получишь. Она достаточно резво для недавно умирающей вылезла из-под Лестранжа и, в попытках прикрыться одеялом, чрезвычайно неловко встала с кровати. Её невероятно раздражало это дурацкое одеяло, которое не слушалось её ватных пальцев и не желало оборачиваться вокруг талии. И как же было стыдно! Эридес казалось, что её щёки выглядят как два помидора, а лицо искажено гримасой смущения. Вроде бы некоторое время назад у неё и одеяла-то не было, а весь этот безумный хаос, что творился у неё в голове, её совершенно не тревожил. Она дёрнула взбунтовавшееся одеяло, но оно не поддавалось. Какое-то мгновение Эридес думалось, что это оно просто зацепилось за что-нибудь и сейчас она дёрнет посильнее - и всё обойдётся, но это мгновение было чересур коротким, и поэтому, когда она обернулась посмотреть на кровать, Эридес уже знала, что там увидит: а именно развалившегося Лестранжа, с самой наглой ухмылкой из его коронных на губах, крепко держащего угол одеяла. "Что за Мерлинова херня," - выругалась про себя Эридес, успев зажмуриться. - Тебе так нужно это одеяло? - поинтересовался Лестранж. - Спрячешь, чтобы потом предаваться над ним воспоминаниям? - Что? - Эридес приоткрыла веки и опустила непонимающий взгляд на спасительную ткань. - Нет! - её писк стал лишь внешним выражением того урагана, который пронёсся по ней внутри: одеяло было словно полотном, на котором сам Поллок попытался при помощи кровавой краски отобразить всю суетность бытия. Боль вспыхнула с новой силой, причём Эридес вряд ли могла сказать, была ли эта боль физической или душевной. Несомненно, эта картина была полна для неё глубочайшего смысла, обозначая конец её девичества, новый этап её жизни и невозможность что-либо изменить и повернуть назад. Вся сложная гамма чувств и мыслей, над которыми она размышлять пока была не в состоянии (мешали боль, стыд, желание немедленно помыться, кровь, голый Лестранж, дурацкое одеяло) в данный момент, стала причиной вполне понятной и простой реакции: Эридес пискнула ещё раз, расплакалась, одновременно закрыв лицо руками и выронив одеяло, и позорно бежала в будуар, а затем - в ванную. Это было забавно. Настолько забавно, что Лестранж, не обладай он хоть какой-нибудь долей чуткости, точно бы рассмеялся. Но всё же он не стал этого делать, примерно догадавшись, в чём тут дело. Если он бы потерял девственность почти в тридцать... Хотя, нет. Такого просто не могло даже и случиться. Так что смех действительно был лишним. Он лёг обратно на подушки и начал рассматривать завитушки, так полюбившиеся Десс; завитушки чуть отвлекали его от приятных в целом размышлений, среди которых было вполне и злобные выпады в сторону покойного Фоули насчёт толщины ног Десс и его мнения о них. Несмотря на реакцию Десс и её слова, вообще-то довольно обидные, Лестранж на неё ничуть не обиделся. Он не был подарком для конкретно мисс Эйвери и это понимал - у неё были все основания бояться его или не уважать. Но ему было на это, так скажем, наплевать. Он не изменится, не изменится их жизнь, он навсегда Пожиратель Смерти Лестранж; так что придётся и ей свыкнуться с этим. Он же смог. Причудливое сочетание мысленного опустошения и переполненности эмоциями, которое разрывало его изнутри ещё некоторое время назад, будто спряталось под кроватью, где-то в тёмном углу, и Лестранжу совсем не хотелось вставать с измятых простыней: чувство удовлетворения, которое отгоняло всю темноту прошедшего дня, обязательно бы сдулось, стоило бы ему только коснуться ступнями прохладного твёрдого пола. И да, нужно было сполна насладиться моментом: он наконец-то мог мыслить без лишних сильных эмоций. Рационально думать о том, что он сможет совместить приятное с полезным - и у Лестранжей в перспективе будет наследник (в том, что у Десс будет мальчик, он ни секунды не сомневался: у Лестранжей всегда рождались только мальчики), а лично у него в ближайшем будущем будет много светлых ночей здесь, а не где-нибудь ещё. Размышлять о том, что он испарит все ужасные ночнушки Десс, которые найдёт, и закажет ей новые, подобающие её внешности и положению. За окном закаркала ворона, и это отвлекло Лестранжа от его мыслей. Тишина была настолько оглушительной, что стук часов и всхлипы за стенами казались громче, чем вопли болельщиков на стадионе во время финала чемпионата мира по квиддичу. Казалось, что перестань Десс плакать, а часы - тикать, то Лестранж услышал бы тихие стенания своего брата на другом конце особняка и щёлканье язычков пламени на его свечах... На каждую - по жизни... Лестранж почувствовал, как ненормальная усталость со всей дури ударила ему в голову. Словно все трудности, все сегодняшние переживания заворочались под кроватью, выползли из тёмного угла и радостно приготовились схватить его за горло, а он это видел и понимал, сколько усилий ему потребуется, чтобы с ними справиться, сколько сил, которых у него нет. Брат, невестка, жена - каждый со своими проблемами, новые и новые бредовые задания и длительные рейды, умирающее без присмотра огромное поместье, идиоты-сослуживцы - так много того, что требует от него действий и каких-то решений, и тем больше пустота вокруг него, и тем более он одинок перед лицом всего этого. *** Эридес сидела на мягком пушистом ковре перед ванной, на который с неё стекала вода: вода смыла кровь, но смыть то, что произошло, она не сумела. Её кожа пузырилась пупырышками, а тело пробивала дрожь: в сравнении с той жарой, в ванной стоял обжигающий холод. Эридес не успела окунуться в полотенце: оно ей напомнило одеяло, валяющееся сейчас в той, другой комнате, и отошедшая было истерика вновь навалилась всей тяжестью и придавила к коврику. Ощущение того, что она вошла в какое-то грязное болото, которое тянуло её ко дну, чувство свободного падения, не такого приятного планирования в воздухе, которое ей часто снилось в детстве, а именно падения без видимой внизу земли мучили её. Казалось, что вот она поднимет голову и увидит хогвартские ступеньки, с которых она свалилась когда-то, опустит, а там - этих ступенек сотни, миллионы, без конца и без краю. Почему, с каких пор жизнь превратилась в падение с винтовой лестницы, конец которой перетекает в её же начало? За что? Что она такого сделала? Неужели все её печенья, роскошные платья, вечеринки, бутылки винтажного шампанского, эта ярмарка тщеславия, этот чистокровный бал среди пожирательской чумы - это то, за что она получает сейчас воздаяние? За все те жизни несчастных магглов и магглорождённых, которые унесли её брат и вся эта чокнутая семейка Лестранжей и которые она не смогла спасти? Она спала в одной кровати с младшим из братьев - да, она не умеет нормально колдовать, но что ей мешало ночью перерезать ему горло какой-нибудь пилочкой для ногтей? Она слаба, она слишком слаба. До такой степени никчёмна, что ради безопасности своих родителей и своего брата смогла пожертвовать лишь своей девственностью: в ней нет ничего важного, что можно было бы отдать, кроме собственного тела. Очередная злая ирония юмористки-судьбы. Чем же она отличается тогда от тех грубых маггл в ужасных сетчатых колготках, которые предлагали себя Филу во время тайной ночной прогулки по Лондону их слизеринской компании? Чем? Тем, что у неё кровь чище?.. Как быстро она сообразила, что теперь судьба родных только в её руках. Как реалистично фантазия нарисовала сожжённый дом в Аргентине, вырванные с корнем деревья, осколки любимого обеденного сервиза с тонко выписанными цветами, рассыпанные по утоптанной земле, тела эльфов-домовиков на ступеньках... Как громко зазвенели в её ушах вопли родителей, корчащихся в муках в ногах у Долохова и Беллатрикс, крики Эстюса, избиваемого Яксли... Как живого она видела Рабастана Лестранжа, выходящего из сумрака будуара, поднимающего палочку и спокойно произносящего: - Авада Кедавра! Да, причины ей были абсолютно ясны. Но как же долго она уговаривала себя решиться. Как мучительно и последовательно представляла самых красивых мужчин, которых когда-либо встречала, даже сеньора Суарреса и Фила, и как подробно сравнивала их с Лестранжем, стараясь доказать, что они хуже. Что он выше, что он лучше сложен, что у него мужественнее внешность, что его лицо не похоже на смазливые личики других красавчиков, что у него особенная выправка, что... Мерлин, чего только положительного она в нём не нашла! Она даже попыталась найти что-то хорошее в его поступках. Ри Эйвери, попробуй мыслить рационально! Вспомни свадьбу, он помог тебе забыть о родителях! Да, он, конечно, повёл себя как свинья, но вдруг он сделал это специально? Ведь при Сама-Знаешь-Ком ты думала только о поцелуях и совершенно забыла о маме с папой! Вдруг он этого и добивался? А ночь после церемонии! Ведь он не заставил тебя лечь с ним! Подумай сама, что сделал бы на его месте какой-нибудь Мальсибер! Ну уж одним порезом ты бы точно не отделалась! Да, наверняка он и это сделал со своей определённой целью, а не ради тебя, но всё-таки... Сколько дней она провела, уговаривая себя на то, чего от неё ждали все, абсолютно все, включая её собственных родителей. Как она прятала в самые отдалённые уголки памяти тёмный чулан и лестницу, все оскорбления и злые слова, почти всю свою юность - и методично вспоминала солнечное прошлое, где ещё совсем молодой Баста Лестранж был таким забавным и милым, прошлое, где он не был убийцей. И что же? Почему вся пирамида, кропотливо выстроенная ей, оказалась такой хлипкой и рухнула от первой же физической боли? Ведь начиналось-то неплохо, она даже немного рассердилась, когда Лестранж полез со своими дурацкими вопросами, тогда как почва под ней была опасно зыбка. - Ты очень хорошо подумала? - Лестранж, заткнись и не отвлекайся. Эридес даже застонала от разочарования: она могла сказать нет в тот момент, она ведь могла оттолкнуть его, могла убежать!.. Она бы всё на свете отдала за самый слабенький и вшивенький маховичок времени, она бы исправила всё, она бы не стала так торопиться, ей нужно было ещё время, ещё немного времени... А теперь она не была уверена, что даже очень много времени ей хватит на то, чтобы залечить странную пустоту, что осталась после истерик. Коврик под ней окончательно промок, и Эридес внезапно подумала, что эти неприятные ощущения влажности ей знакомы с самого раннего детства, когда с ней возилась старая домовуха и щелчком скрюченных пальцев решала эту проблему. Как просто всё решалось, когда она была ребёнком!.. Ребёнок. Это ведь несложно, так легко, если вдуматься: забеременей, роди Лестранжам наследника - и всё, от тебя отстанут, ты не будешь им больше нужна, они отпустят тебя к родителям и ты сможешь снова жить так, как хочется тебе, как ты привыкла жить. Жить так, словно и не было ни Тёмного Лорда, ни побега из Азкабана, ни захвата Министерства, ни свадьбы, ни этих ласк, что какой-то романтик когда-то на пьяную голову посмел назвать светлым и добрым словом "любовь"... Да, ей нужен ребёнок. Только он её и спасёт. Надо взять себя в руки и поговорить с Лестранжем. Спокойно, как цивилизованные волшебники. Надо уговорить его на сделку. Она осторожно поднялась с пола, сняла с крючка пушистый зелёный банный халат и завернулась в него. Дверь из ванной раскрылась бесшумно, но Эридес всё равно боялась, что шаги и дыхание выдадут её, и Лестранж вскачет с кровати раньше времени или успеет подготовиться к её явлению. Она встала у косяка и высунулась немного, чтобы оценить обстановку. Лестранж лежал, раскинувшись на кровати, и с мрачным видом разглядывал завитки на пологе; Эридес уже ненавидела эти узоры, которые так напоминали ей жизнь её и окружающих - отрывочные, режущие друг друга, пытающиеся скрутиться и спрятаться или, наоборот, раскрыться и подавить - теперь же их движения говорили ей ещё и о её боли, и она испытала приступ острого желания схватить палочку и сжечь всё к дементоровой бабушке. Она заставила себя забыть об узорах и уделить больше внимания Лестранжу; увиденное удивило её: она покинула его, блаженно довольного, расслабленного, а сейчас он был совершенно другой - Эридес и не помнила такую напряжённую тяжесть в его лице и отголоски какого-то слепого ужаса; она частенько видела их у себя на лице, но обнаружить подобное в чертах всегда такого лукавого и живого Лестранжа - это было жутко. Он всегда казался ей эдаким вечным гвоздём, крепким, жёстким, который хрен вытащишь, только зря ногти сломаешь да кожу до крови сдерёшь. Такой гвоздь не гнётся, не ломается - и тем страшнее было видеть, как его пожирает ржавчина. Если такой человек поддаётся страху, унынию, ужасу, то что уж говорить о бедной Эридес? Если Пожирателю Смерти, отсидевшему почти полжизни в Азкабане, плохо, то какие могут быть вопросы к ней, которая и жизни толком-то не знала, а потом её окунули в эту жизнь с головой? Верно, никаких. Но это не отменяет того, что она слабачка, что она никто, что даже будучи в своём самом плохом состоянии Лестранж намного сильнее её, умнее и хитрее: она снова проиграет очередную словесную дуэль, вновь её тело не сумеет сопротивляться - ни в какую сделку она не сможет его затащить, лишь ещё раз почувствует себя униженной. Всё по-новой, всё как всегда. Она не смогла заставить себя войти в комнату и позорно сделала шаг назад, стараясь не шуршать халатом и не топать голыми пятками. Эридес так сосредоточилась на этом, что вспоровший тишину голос Лестранжа прозвучал для неё как объявление МакГонагалл о внеочередной проверочной работе по трансфигурации. - Надо поменять полог, - внезапно озвучил свою мысль Лестранж. - На однотонный. *** Это был прохладный ноябрьский вечер. Воздух был свежий, чуть морозный, и он помнил, как не мог надышаться им, пытаясь унять бешеное серцебиение. Рядом шмыгал носом и клацал зубами Крауч, а напротив, чуть дальше, под Дезиллюминационным прятались брат и Белла - и хотя они с Краучом тоже использовали это заклинание, он невольно старался держать лицо и не раскисать. Дул промозглый ветер, и Баста Лестранж продрог до костей, поэтому за последние полчаса он использовал по отношению к Белле и аврорам все известные крепкие выражения, а также придумал ещё немало новых. - Облезлый хвост низзла, - мрачно прошептал он, неприязненно косясь на дерево, под которым расположились Белла и Руди. Фрэнк и Алиса Лонгботтомы показались ещё через десять минут: он надел парадный костюм, а она куталась в красивую мантию; они решили пройтись пешком до пустынного сквера, темневшего недалеко от их дома, - удобного места, откуда можно было незаметно аппарировать. Через полминуты в них полетели заклятия, а ещё через минуту сквер был пуст. Они аппарировали в лесу: до ближайшего маггловского населённого пункта было несколько миль. Воздух здесь стоял так, что хоть Диффиндо режь; неестественно выгибаясь, голые ветки деревьев корчились над их головами. Сначала они пытали Фрэнка Лонгботтома. Скованная заклятием наименее опытного из них Крауча, его жена сидела на холодной земле, прислонившись к стволу дерева, и должна была смотреть на то, как Беллатрикс, ещё сосредоточенная вначале, с каждой секундой теряла выдержку и как она не опускала палочку по несколько минут. Её время от времени сменял Рудольфус. Он же смотрел на аврора, который с каждой секундой всё меньше походил на человека, и на Беллу, которая походить на человека перестала после первого же отказа аврора сказать, где находится Тёмный Лорд: она кричала так же громко, как и извивающийся в осенней слякоти мужчина, её лицо было тоже красно, а глаза вылезали из орбит. Когда они поняли, что от Лонгботтома им ничего не добиться, настал черёд Алисы Лонгботтом. Он схватил её за мантию и потащил к мужу: ожерелье на тонкой шее лопнуло, и круглые жемчужинки посыпались в грязь. Он пытал её первым. Его сменил Рудольфус. Она кричала, а Лонгботтом, удерживаемый палочкой серо-зелёного Крауча, должен был смотреть. Следующей была Беллатрикс. Крауча вырвало, и он встал вместо него; Крауч кашлял, стоя на коленях, и пытался дышать. Алиса Лонгботтом продержалась меньше мужа и, ничего так и не сказав им, ушла. Он понял это даже прежде, чем Рудольфус буркнул: - Всё кончено. Это была больше не аврор Алиса Лонгботтом, Алисы больше не было в этом холодном жутком ноябрьском лесу. Был кто-то другой. И глядя на лежащую среди втоптанных в землю жемчужин, в вонючей луже, молодую женщину, на её круглое лицо в кровоподтёках и грязи, на обезумевшие от боли, пустые глаза в сетке лопнувших сосудов, искусанные до крови губы, он дал себе слово, что никогда больше не использует Круциатус. Беллатрикс окончательно вышла из себя: последние остатки её величественности и гордости разом превратились в пыль, она истерично выкрикивала пыточные заклятия одно за другим, направляя их на лежащего мужчину. Но и Фрэнка Лонгботтома тоже уже не было. Скрюченные ветви деревьев, детская, растерянная улыбка, блуждающая по лицу женщины, жемчужинки, раздавленные каблуками Беллы, чёрная развивающаяся мантия Рудольфуса, запах крови, мочи, рвоты и палых листьев, опускающаяся ночь. А потом... Потом были авроры. Другие авроры. Боль. Стол. Свет в глаза. Снова боль. - Ты ответишь за то, что сделал, тварь. Аврор с квадратным лицом не стал полагаться только на палочку; он, стараясь не попадать по лицу (не хотелось разводить бюрократическую писанину), с мстительным удовольствием, по-маггловски, бил его ногами в живот. Металлическая ножка привинченного к полу стола поднималась до самого потолка, а перед газами плыли круги, превращающиеся в жемчужинки. Потом был суд. Склизкие ледяные руки дементоров, похожие на ощупь на гнилое желе, держали его крепко, когда он, едва передвигая ноги, вошёл в зал-колодец. Крауч кричал и взывал к отцу, клялся, что не участвовал в этом. Он же молчал. Он не мог поверить. Ему казалось, что это не он, не может быть, чтобы это происходило с ним. Цепи вжимали его в камень, холод, смертельный холод, проникал в тело и высасывал всё, что было у него, всё, что было им. Когда он, закованный в цепи, несколько минут стоял на пороге маленькой камеры с крошечным окошком под потолком, дементор не торопил его и не толкал в спину. Он просто висел за ним, пируя, и вот маленькая камера была уже не пуста: Алиса Лонгботтом перекатывала жемчуг в грязных руках, а чёрная фигура убитого им человека сжалась в углу. Рабастан Лестранж сделал шаг и, переступив порог, обернулся: дементор со скрипом закрыл перед ним ржавую железную дверь в царапинах, словно захлопнув крышку гроба. Этот скрип он запомнил навсегда. Вернее, не он. Его уже не было. Это был кто-то другой.