Frauenkirche

Бывают трагедии, которые люди постигают чувством, но не могут охватить разумом. «Граф Монте-Кристо», Александр Дюма

Поезд «Прага — Берлин», семь часов до прибытия в г. Дрезден. 21 февраля, 1945 год. — И они пустили меня в свой дом, разделили со мной кусок хлеба. — Уже порядком подвыпивший мужчина, покачиваясь в такт движению поезда, громогласно вещал на все купе, хотя вокруг в тот момент стало так тихо, что казалось, будто его вовсе слушает весь вагон. — Вот почему мы не убиваем русских, если в их руках нет оружия? Широта души! Хоть одна богомерзкая тварь станет помогать раненому немецкому солдату? Да черта с два... Он жестом потребовал налить ему еще горячительного, и ему налили, протягивая стакан. Не договорив фразы, он залпом опустошил его и, морщась от пробирающей до костей горечи, ткнулся покрасневшим носом в рукав шинели. На несколько секунд в купе наступила полная тишина: кто-то ждал, когда солдат продолжит, кто-то дремал, то окунаясь в беспокойный сон, то снова выныривая из него в реальность, спасаясь в одном кошмаре от другого, в реальном — от иллюзорного. — И вот мы на свой лад зовем эту английскую крысу — «Herr Churchill», а что они? Потешаются, скажу. У них там «Herr» — ругательство, что у нас «schwanz», вот им и смешно. — Немец гоготнул и, пошатываясь, поднялся, выпрямляясь по стойке «смирно». — «»Guten Tag, schwanz Churchill!»[1] Все присутствующие дружно расхохотались, слушая байки, привезенные сослуживцем из России. Судя по сбивчивым рассказам, он провел там около года, сначала будучи военнопленным, а после разгрома лагеря — обычным скитальцем, стремящимся поскорее найти своих. Тогда, в сорок четвертом, немецкие войска лучше держали ситуацию, не давая Советскому Союзу вгрызться в нее посильнее и вырвать первенство. Но все, кто был в этом купе — и не только они — понимали, что все меняется. — Сдох бы я, как собака, еще не дойдя до границы, если б не... — Солдат икнул, закрывая рот рукой, сдерживая, судя по всему рвотные позывы, но вместо того, чтобы договорить, махнул рукой в сторону товарища, сидящего с самого края, у окна, на нижней полке. — О тебе говорю, Беккер. — А? — Мужчина обернулся, пустым взглядом упираясь куда-то в пространство между ним и говорящим, и, не найдя для себя ничего интересного, снова принялся глядеть в окно. — Я тебя слышу. — Да что ты слышишь! — Солдат махнул рукой, продолжая свои рассказы. Железная стрела неслась сквозь ночь, которая уже отступала, предвещая скорое наступление весны; оставалось не больше месяца до равноденствия, но в это время суток все еще было темно, как в печке. Ритмичное постукивание колес на стыках рельс убаюкивало уставших солдат, едущих в столицу. В поезде было полно пилотов, многие были ранены, а еще больше — погибло, так и не отправившись в это маленькое путешествие. Авиаторы по сути своей люди тихие и молчаливые — не каждый захочет издавать лишние звуки, когда есть возможность отдохнуть от гула снарядов и мотора самолета — но попадались и крайне болтливые, даже шумные. А уж сейчас, когда была возможность отдохнуть в дороге и залить за душу стаканчик-другой, они и вовсе расшумелись не на шутку. Конрад Беккер, просидевший всю дорогу возле окна, прислонился лбом к холодному стеклу. Еще каких-то несколько часов, несколько этих чертовых часов, и он снова увидит родной город. Город, в котором провел почти всю свою жизнь, за исключением, конечно, последних девяти или десяти лет. Вспоминать о тюремном заключении он сейчас хотел меньше всего, даже побег за пределы Германии и около полугода плена — ровно до того дня, как лагерь был разгромлен, а поднявшаяся шумиха открыла путь на свободу — казались просто раем на земле в сравнении с камерой. Когда война закончится, он первым делом сменит имя: нельзя жить со старым, когда тебе может посчастливиться попасть в списки пропавших без вести, если не погибших. — Я почти дома, Клара, — прошептал он одними губами, так, что от его дыхания запотело стекло. Конрад был уверен — Дрезден не должны бомбить. Кому придет в голову сбрасывать снаряды на город, в котором даже не останавливаются дивизии, не производится ни техника, ни боеприпасы? Самым страшным оружием Дрездена была его галерея, ведь известно, что искусство бьет в сердце сильнее разрывного снаряда, и тогда уже ничто не может спасти человека. Оно проникает вглубь, сливается с кровью, и чувства, захватывающие тебя с головой, когда ты смотришь на наброски Леонардо — все, что осталось от фрески «Битва при Ангиари» — или на мраморную скульптуру Мадонны с младенцем в бельгийском Onze Lieve Vrouwekerk[2], заставляют сердце трепетать так нежно и биться о ребра так больно, что кажется, будто весь мир становится в тысячи раз ярче, больше и глубже, чем ты мог себе когда-либо представить. Но боль эта, сколь сильной бы она ни была, никогда не убивает того, кто ее ощущает, а вовсе наоборот — дает ему столько жизни, что он чувствует себя переполненным ею до краев. Ни один живший или живущий еще не умер, лицезря красоту, сотворенную руками человеческими. Нет, конечно, нет — Дрезден не станут бомбить, только не его. — И вот тогда у меня открылось второе дыхание, и я побежал... Голос вскоре смешался с шумом из коридора, где было накурено, пахло потом и разбодяженным спиртом. Часто солдаты шутили, что на каждого немца сигарет полагается по плану больше, чем хлеба, но жалоб на такой расклад не поступало. Конрад задремал, так и не отрываясь от прохладного окна, слушая стук колес и гул голосов в соседних купе, где подвыпившие солдаты со слезами на глазах, на которые пробивает порой алкоголь, затягивали бодрый мотив «Марша Патриотов». *** г. Дрезден. 22 февраля, 1945 год. — Эй, Беккер, просыпайся! — Кто-то уже несколько минут упрямо расталкивал спящего Конрада и горланил так, что перебудить можно было половину пассажиров, как минимум, но тот упорно не желал открывать глаза. — Не проснешься — поедешь с нами до Берлина. Лишь после упоминания столицы Конрад наконец разлепил покрасневшие глаза, мутным взглядом окидывая опустевшее купе. Поезд стоял, ожидая скорого обслуживания, готовый вот-вот двинуться дальше в путь. Едва заметив, что они прибыли, Беккер пулей вскочил с полки, чуть не влетев головой в верхнюю и, наскоро поблагодарив сослуживца, бросился вон из вагона. Конрад знал каждую улочку Старого города, каждый его закуток, каждый дом. С детства он помнил, на какой стене летом распускается ветвистый густой плющ, на каком дереве самые большие каштаны, помнил, как лазал по этим деревьям, когда был мальчишкой. А как захватывали дух величественные громады галереи, старинные стены, готовые простоять, кажется, еще долгие и долгие века. Перезвон колоколов на улицах в праздничные дни, родные запахи, знакомые голоса людей. Что изменилось за десять лет? Он почти бежал, почти летел, и никакая война, никакое горе, время и расстояние сейчас не волновали его, потому что он наконец вернулся домой. Развалины города встретили его своей чернотой, сажей и опустошенностью. В стоящие на станции вагоны, как могли, загружали раненых, которым уже не могли помочь здесь, в этих руинах. Город опустел, осунулся, сжался до размеров спичечного коробка, который бросили в костер и вынули только тогда, когда пламя уже добралось до серы. — Что здесь произошло? — Вопрос Конрада был обращен в никуда, потому что он и сам прекрасно понимал, что могло случиться. Бомбежка. Судя по тому, сколько вокруг было пострадавших, произошла она сравнительно недавно, может, даже несколько дней назад. Два, три дня, неделю. Он не успел всего на неделю. Беккер не мог пошевелиться, не мог сойти с места, даже дышать не мог. Вокруг воняло гарью, дымом, кровью и страхом. Весь город был пропитан им, страхом тысяч мертвых людей и других тысяч, которые видели, как первые сгорали заживо. Конрад еще узнает, как находили сморщившиеся от жара трупы в подвалах домов, где тщетно пытались уберечь себя и своих детей жители Дрездена. Как из опустевших наполовину колодцев доставали тех, кто сварился там, когда кипела вода под снарядами и пламя достигало тысячи градусов. Он увидит руины старой галереи и свои разбитые вдребезги воспоминания. — Клара? — Беккер не заметил, как сорвался с места, ноги сами несли его куда-то, даже если он понятия не имел, куда бежать. — Клара! Он метался от одного человека к другому, лишь пугая их своим безумным взглядом, горевшим ярче, чем огонь, что сжег этот город. У каждого встречного он спрашивал о ней, но те лишь качали головами и отходили подальше, пряча детей, отворачивая лица. — Вы не видели Клару Беккер? — Он буквально тряс за плечи какую-то женщину, случайно подвернувшуюся ему под руку. — Вы не знаете ее? Она жива?! — Отпустите меня, мне больно! — Она пыталась высвободиться, но Конрад держал крепко, сам того не осознавая, сжимая руки только сильнее. — Я никого не знаю, отпустите! — Что здесь происходит? — Низкий мужской голос отвлек Беккера, переключив его внимание на другой объект. — Что за балаган вы тут развели? — Я ищу Клару Беккер, — срывающимся голосом проговорил Конрад, отпуская перепуганную женщину. — Вы не знаете... — За мной. — Мужчина лишь качнул головой и, развернувшись, быстрым шагом пошел прочь со станции. Они познакомились на одной из узких улочек Дрездена больше десяти лет назад. Клара показалась Конраду ангелом, по крайней мере, именно так он и представлял себе ангелов, которые должны иногда спускаться из Рая в человеческий мир. Он еще долго потом вспоминал вместе с ней тот день, а она смеялась и называла его глупым, шутливо ругая за дурацкие мысли. Тихая Клара — полная противоположность шумному, склочному военному. Она писала ему постоянно, писала столько писем, сколько могла, до тех пор пока не началась война. Последнее письмо пришло в январе сорок второго, и больше Клара не написала ему ни разу. Мужчина бросил на стол кипу исписанных бисерным почерком листов, на которых были выведены тысячи, десятки тысяч имен. — Ищи свою Клару здесь. — Он достал из кармана портсигар и щелкнул крышкой. — Это все выжившие, больше нет. Не говоря ни слова, Конрад бросился просматривать листы, внимательно вглядываясь в каждое имя. Иногда ему казалось, что он знает кого-то из списка, но это снова и снова была не она. Минуты собирались в часы, Конрад хотел было еще раз, еще хотя бы один раз прочесть список: вдруг он что-то упустил, вдруг не увидел ее имени... — Встать! — Громкий голос заставил его подскочить и на каком-то автоматизме выпрямить спину, глядя прямо перед собой. — Есть. — Он хотел говорить твердо и громко, как его учили, как говорят военные, но голос его не слушался. — Ну, рассказывай, как зовут и почему приехал. — То ли сам командир уже устал, то ли в нем проснулась простая человеческая жалость — кто знает, но говорил он не грозно, а скорее, просто для формальности. — Конрад Беккер. — Он настолько задумался, что не сразу понял, что лучше было бы не говорить своего настоящего имени. — Был направлен в Дрезден из Праги. Я не знал, что его бомбили. — Из какой же глуши тебя принесло, раз не знал? Несколько секунд Конрад молчал, глядя в пустоту, и, сглотнув ком в горле, заговорил снова. — Из России. Я бежал из лагеря военнопленных, пересек границу и вернулся в Германию. Некоторое время командир молчал, выкручивая пуговицу на шинели. Беккер все еще смотрел прямо перед собой, выпрямившись по стойке «смирно». Краем глаза он заметил Железный крест и подумал, будь у него такой же, не попади он в эту помойную яму десять лет назад, было бы что-нибудь «по-другому»? Командир повернулся к нему спиной, глядя в темное от сажи окно, которое так и не смогли отмыть. — Клара умерла, мальчик. — Твердый голос выказывал мнимое сожаление. — Сгорела заживо во время второго удара. Говорят, что тем, кто носит Железный крест, чуждо все человеческое. Когда Конрад, сменив сырую промозглую тюремную камеру на лагерь в далекой России, впервые увидел другую сторону баррикад, он посмотрел на это немного иначе. Тот рослый парень, широкоплечий, светловолосый, настоящий русский богатырь, тряс его за грудки, обессилевшего от постоянного голода и изнуряющей погоды, повторяя одно и то же на разный лад. Бывший военный не знал о газовых камерах и кремационных печах. Не знал, как людей сгружали туда десятками. Зато он видел, как, уходя, сбрасывают в ямы кучи трупов, даже не удосуживаясь их закапывать, потому что не пройдет и месяца, как появятся новые. Сестру того широкоплечего солдата расстреляли, потому что она была рыжей. Ей было семь лет. — Разрешите идти? — Конрад придал своему голосу столько твердости, сколько мог, глотая беззвучные слезы. — Разрешаю. *** Фрауэнкирхе[3] была матерью города вот уже много лет. Потемневшие от времени камни веками хранили воспоминания о жизни Дрездена, каждую щепотку его существования, каждую часть истории. Конрад стоял возле груды камней — всего, что осталось от церкви, — вдыхая гарь и пепел. Города, в котором он родился, больше не было. — Многие улицы целиком разрушены. — Смакуя сигарету, говорил молодой парень в военной форме. — Если сможешь там пройти, посмотри, может, еще что стоит. Дом стоял. Сгоревший дотла, с зияющими дырами черных окон, целый одними только каменными стенами. Дом стоял как напоминание о том, что здесь была жизнь. Конрад долго смотрел на здание сквозь туманную пелену перед глазами. Пожалуй, больше у него ничего не осталось. В подвале, за камнями, лежат последние сбережения, если только огонь и мародеры не добрались и туда. И если он еще хочет жить, он будет. Вопрос лишь в том, хочет ли он? Десять лет назад ему зачитали приговор. Осужденный за нарушение идеалов государства и контрабанду ценного имущества, он отсидел десять лет, после чего сбежал в тот день, когда город бомбили. Не так сильно, как Дрезден, конечно, иначе он бы вряд ли смог спастись. Все десять лет он думал, вспоминал каждого человека, с которым был знаком, которому мог перейти дорогу. Но так и не смог понять, кто мог так отвратительно его подставить. Кусая губы от горечи и злости, Беккер вытягивал из стены камень. У него есть деньги, у него есть амбиции. У него есть желание отомстить, не важно, кому. — Ты будешь мной гордиться, Клара. Фрауэнкирхе молча смотрела на город. Камни из ее величественных когда-то стен немыми булыжниками лежали на разбитой мостовой. Молчал Дрезден, молчали его жители, потому что им не о чем было говорить, нечем было оплакивать утраченное. Фрауэнкирхе благословляла своих детей. Конрада Беккера больше никогда никто не назовет этим именем. *** г. Вильнюс. Июль, 1947 год. — И за сколько вы готовы это продать? — Ювелир убрал инструменты, сложив руки перед собой. — Это вы мне должен сказать, за сколько такой можно купить. — Мужчина закинул ногу на ногу, облокачиваясь на спинку стула; по-русски он говорил не очень-то хорошо. — А там посмотрим, устроит я это или нет. — Даже если не устроит, — ювелир поднял один из бриллиантов на уровень глаз и сквозь него посмотрел на потенциального продавца, — все равно, кроме меня, это здесь никто не купит. К его удивлению, мужчина рассмеялся, якобы утирая несуществующие слезинки в уголках глаз, скрытых за темными очками. Поломав комедию, он снова стал серьезным и прокашлялся. — Спроси у этот человек, сколько это стоить, — с этими словами он щелкнул пальцами, чуть покачиваясь на стуле. Ювелир не успел даже пошевелиться, как почувствовал прикосновение холодного лезвия к шее. Некто, стоящий сзади, наклонился к самому уху старика, дыша ему в шею. — Сколько вы за это заплатите, господин? — Тонкий высокий голос принадлежал либо девушке, либо мальчишке, но ювелир не мог даже повернуть голову; по его виску медленно стекала капля холодного пота. Деньги были выложены на стол мгновенно. Мужчина лично подсчитал всю сумму, после чего сгрузил ее в заранее подготовленный саквояж и поднялся, захватив с собой стул, на котором сидел. У ювелира на столе лежал мешочек с только что купленными алмазами и шутливая справка-расписка; удар его не хватил, но сердце билось так часто, что казалось — вот-вот выскочит из груди. Мальчик, который только что держал нож у самого его горла, улыбнулся ему и, сложив руки на груди крестом, отвесил низкий поклон. — Господин Карбофос говорит вам большое спасибо, — с этими словами он махнул рукой и выбежал из лавки следом за хозяином. ______________________________________________________ [1] Guten Tag, schwanz Churchill! (нем.) — Добрый день, хер Черчилль! Здесь используется языковая игра. Английское «sir», произносящееся по-русски как «сэр» и немецкое «herr», произносящееся как «хер». Солдат имеет в виду насмешку русских над тем, как немцы обращаются к англичанам. [2] Onze Lieve Vrouwekerk (нидерл.) — Церковь Богоматери в Брюгге. [3] Фрауэнкирхе (нем. Frauenkirche) — Церковь Богородицы.