Один день

Иду вдоль улицы родного города, такой знакомой, что кажется, я помню каждый камень. Смотрю под ноги, чтобы не видеть глаза остальных. Мы все движемся единой толпой, как овцы, идущие на убой. Или как похоронная процессия, медленно и чинно. Сегодня тот самый день. Один день в году, когда дети понимают, что смерть - настоящая. Что она рядом, стоит у каждого за плечом и дышит в шею. Страшно. Нам всем страшно, мне - в первый раз. Руки ледяные и влажные, ужас накатывает, наступает на грудь, не дает вздохнуть. Прошлые сезоны Голодных Игр слишком свежи в памяти. Словно на сетчатке глаз навсегда отпечаталось звериное, нечеловеческое выражение лиц трибутов. Убей или будешь убит… Что выбрала бы я? Смогла бы я убить? Смогла бы я умереть? Отчаянно уговариваю себя – нет, мою карточку не вытянут, мне всего двенадцать и я в первый раз участвую в жеребьевке. Мое имя одно – среди тысяч. Меня не выберут. Не выберут, не выберут, не выберут! Поворачиваюсь к сестре, она идет чуть впереди, сжав губы в ниточку. Ее шансы больше, но тоже очень малы. Но она тоже боится, я вижу, как и она рассматривает мостовую и сжимает пальцы в кулак. Страшно. Зябко передернув плечами, догоняю ее и хватаюсь за руку. Теплая, но пульс бьется быстро. Она поворачивается ко мне, но молчит, только кивает в сторону стойки переписи. Я и не заметила, что мы вышли на площадь. Серое, все вокруг серое. И лица серые от страха. - Следующий. Какой холодный, бесцветный голос! А руки, которые касаются меня, чтобы взять кровь прохладные и вялые. - Рейчел Винс, - бормочу я, старательно отворачиваясь. Вид крови меня пугает, особенно сегодня. - Погромче, пожалуйста, - чуть раздраженно требует миротворец. Я нервно улыбаюсь. Площадь едва дышит от страха, а для него это просто неприятная нудная работа. - Рейчел Винс. Он что-то подписывает, кивает. - Следующий. Не глядя на сестру, я отхожу к младшим. Ноги подкашиваются, и я тут не одна такая – у всех одинаково затравленный взгляд, ссутуленные плечи – как будто мы думаем, что так нас не заметят и не выберут! – и форменные белые бантики на макушке. Ну да, сегодня же праздник. Бантики вселяют в меня невыразимый ужас. В лавке мясника лучшие окорока тоже перевязывают бантиками. Стараюсь дышать ровно, но вместо этого хватаю ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Голодные игры. Арена, кровь, смерти, голод, звериная ненависть к другим людям, невольно оказавшимся твоими товарищами по несчастью. Прикрываю глаза, считаю до четырех, но тут над площадью раскатывается громогласное приветствие. Самодовольный идиот в ярко-зеленом, ядовитого цвета парике и с лицом, полностью скрытом под татуировками. Он каждый год в зеленом. Я не помню его лицо и голос, но зеленый цвет - помню. Он - олицетворение моего страха, гадостная зеленая гусеница, вползшая на серую-серую площадь. - Привет всем жителям одиннадцатого Дистрикта! – растягивая слоги радостно выкрикивает он и широко улыбается. – Как чудесно, что в этот погожий день мы с вами собрались здесь! За стеклянным колпаком, которым он окружен, день, может, и погожий – а мы все дрожим от ледяного ветра. - Итак, не будем тянуть! Конечно, вам всем не терпится узнать имена наших будущих чемпионов, не так ли? Кто в этом году первый – девочки или мальчики? Толпа хранит гробовое молчание. Я так сильно сжимаю кулаки, что ногти впиваются в кожу. Эта боль не дает мне сползти на землю и жалобно расплакаться. Все мы только о себе и думаем -за свою сестру в прошлые разы я боялась не так сильно, не до дрожи в коленях, не до сведенных судорогой пальцев. Но теперь мое имя тоже там, в стеклянном шаре. И мне стыдно, невероятно стыдно за свою трусливую надежду, что вытянут не его. Но страх сильнее. - Ну что же? – игриво поднимает брови зеленый. Его жизнерадостность не уместна сейчас, но он не замечает, а может, напротив, наслаждается нашим молчаливым страхом и ненавистью. Площадь как накрыта огромным душным одеялом, мне нечем дышать, и это от жутковатой смеси бессилия, стыда и надежды. – Пусть будут мальчики. Вихляющей походкой приближается к левому шару. Листочки, листочки, листочки… Не дышит никто. Он берет бумажку за бумажкой, перебирает их в длинных тонких пальцах, играет нашими судьбами. На площади отчетливо слышен шелест разворачиваемого конверта. - Мелис Ферерр, - отчетливо проносится по площади, и зеленый с противной улыбкой оглядывает толпу. – Где ты? К сцене подходит бледный как мел мальчик, лет пятнадцати. Я знаю его, это сын кузнеца. Мы все друг друга знаем, и все равно никто не вступится. Сегодня каждый сам за себя. Сквозь пелену на глазах я едва вижу как он взбирается на сцену, как что-то говорит и отчаянным взглядом обводит толпу. Добровольцев нет. Конечно, неужели он еще на что-то надеется? - А теперь девочки… Зеленый хищно улыбается, идет к другому концу сцены. Шар. Огромный, в нем столько бумажек… И всего одна с моим именем. Он не может вытянуть ее, не может… Ноги слабеют, руки трясутся, в глазах темнеет. Нет, только не я, только не я! Я чувствую, что эти же слова как заклинание твердят вокруг меня тысячи таких же детей. Тишина. Мертвая, оглушающая тишина. Сзади слышится тяжелый шорох. Кто-то не выдерживает напряжения и падает в обморок. - Финн Маккензи, - произносит зеленый, и я сквозь слезы – слезы облегчения! - наблюдаю как девочка ростом не выше меня на негнущихся ногах идет к сцене. Идет, гордо вздернув подбородок и едва не спотыкаясь о каждую ступеньку. Волны облегчения и стыда прокатываются по площади. Не я. Не я. В этот раз – повезло. Но вместо меня умрет другой. Убьет или будет убит. Я не запомнила даже ее имени. Главное - не я. Я опускаю глаза, чтобы не смотреть на ее слезы. Толпа расходится. Сегодня вечером только в двух домах будут заперты двери и окна, в остальных будут праздновать. Радоваться, и немного - стыдиться. До следующего года. До того единственного дня в году, когда Жатва снова заберет кого-то из нас. Может быть, следующей буду я. Или ты?