Тот, кого я жду

То, что когда слишком больно, сознание раздваивается, он заметил давно, еще в детстве. Ребенком он часто подхватывал простуду, с медициной в их местечке было практически никак, и он хорошо помнил, как целыми днями лежал в своей комнате в поту и лихорадке, а по вечерам с работы возвращалась мать и приносила молоко. Почему-то она считала его панацеей от всех бед. Хосе молоко не любил, но маминого прихода ждал. Ему казалось, что как только она зайдет в его комнату, эта ужасная боль, выкручивающая ноги и руки, прекратится и все сразу станет хорошо. И иногда это действительно как будто случалось. Но в тот вечер боль была особенно сильной. Он корчился в судорогах и орал, и, наверное, выглядело это так ужасно, что мама, как он уже понял намного позднее, до смерти перепугалась. Она вцепилась в его руку и, склонившись над ним, начала громко нести всякую чушь — что он должен поскорее выздороветь, и что в воскресенье они пойдут на именины тетушки Надин и будут есть там глазурные пряники, и ему даже разрешат набить ими карманы, когда они пойдут домой, и что надо на его костюм специально пришить еще один карман. А он думал — ну господи, ну какая же это ерунда! Разве его может волновать праздник у тетушки Надин и пряники, когда так больно?! И он пытался, пытался это как-то до мамы донести, но тогда он еще не умел говорить (научился почему-то очень поздно, годам к шести), а она не слушала его и почти кричала, и в этот момент, собственно, и случилось то, что случилось — он вдруг обнаружил себя парящим под потолком, с недоумением взирающим на маленькое тельце, которое бестолково металось в кроватке. Вот и сейчас — одна его половина, несомненно, сидела на холодном и грязном полу в гараже, истекая кровью (6 косых порезов на животе и груди), а вторая — вторая словно находилась в аккуратном, почти стерильном кабинете (ничего лишнего, как он всегда любил), за столом, и равнодушно вписывала детали происходящего в большое досье. И в тот момент, когда здоровенный кулак в очередной раз впечатался в его лицо, а тяжелый ботинок ударил между ног, сминая яйца и член, превращая их в кровавое месиво — сгусток пульсирующей боли, его сознание будто отмотало пленку назад и замедлило просмотр, чтобы он мог исследовать подробности. Первый преступник — человек невысокого роста и рыхлого телосложения, страдает одышкой. Особые приметы — короткий указательный палец. На пальце перстень с изумрудом квадратной огранки, при соприкосновении с лицом потерпевшего вызвал рассечение скулы. Второй преступник — средний рост, спортивное телосложение, особые приметы — татуированные религиозные символы и змея, обвивающая кинжал. Да, именно так, а то, что змея в данном случае обозначала клятву убить полицейского или представителя власти, было деталью уже почти лишней. Почти — потому что сознание все-таки отметило ее. И Хосе, непонятно какой, тот, что корчился, точнее, насколько позволяли веревки, пытался корчиться на полу, или тот, что сидел в кабинете, или какой-то третий, которого он не знал, но существование которого на всякий случай допускал тоже, подумал, что ему все равно, случится это сегодня или десять лет спустя. На свете было немного вещей, которых он боялся, и смерть не входила в их число. Когда-то в детстве он просыпался по ночам и плакал от того, что боялся умереть, но потом это прошло. Мало ли чего он тогда на самом деле боялся. Например, пауков, которые жили под крышей сарая. Или что кто-нибудь сунет ему в портфель ядовитую жабу, и она выпрыгнет оттуда прямо при учительнице. А еще боялся, когда начинался дождь. Ведь именно тогда на свет выползали монстры, в другое время прятавшиеся в трещинах фундамента или под корягами в заброшенной части сада. Став постарше, он боялся уже других вещей. Например, того, что мама очень расстроится, когда узнает про его ориентацию. Так оно в конце концов и произошло. Только расстроилась мама не потому, что ей было стыдно перед соседями, как он предполагал, а потому что она очень его любила и хотела ему счастья, а ей казалось, что с его ориентацией подходящую пару так просто не найдешь. «Надеюсь, однажды ты переступишь порог этого дома, сынок, и скажешь — вот мой парень, я люблю его, он любит меня, и у нас все, как у людей». И в каком-то смысле она оказалась права. Или это Хосе оказался слишком разборчив? Но как можно быть не разборчивым?! В этом смысле для него всегда было все просто. Он должен быть лучшим. В классе, в школьной футбольной команде, в университете, в профессии. И человек, которого он полюбит, тоже будет лучшим. Иначе нельзя. Просто потому, что у таких, как он, и не бывает иначе. Лет до тридцати он так и жил с этой уверенностью — что однажды все произойдет. Однажды он встретит того самого человека и сразу поймет, что тот — его. Про реакцию второй стороны Хосе почему-то никогда не задумывался. Возможно, ему подспудно всегда казалось, что любые отношения, — это как у отца с матерью: встретились на перроне в чужом городе на несколько секунд, за эти несколько секунд что-то поняли, разошлись по своим поездам и потом разыскали друг друга, чтоб встретиться уже навсегда. И прожили в любви и согласии все, что отвел Господь. В горе и в радости, в богатстве и бедности, в болезни и в здравии, и что там еще говорят, когда вступают в брак. К тридцати годам эта уверенность на некоторое время дала сбой. Бастионы Хосе не устояли перед страстностью и напором Пабло. Его юный сосед-дизайнер только что серенады под окном не пел, с энтузиазмом взялся работать в благотворительной столовой и, правду сказать, однообразие серых будней действительно разбавлял. Однако с каждым днем их связи Хосе все больше убеждался, что этот человек — не тот. По инерции они продержались еще года два, пока Пабло наконец не осознал, что Хосе подходит ему еще меньше, чем он — Хосе. После этого оставалось только ждать, не отвлекаясь ни на какие посторонние предметы, и на второй год ожидания оно все-таки произошло. Один взгляд на Грациани — и Хосе пропал. Потому что этот человек — точно был его. И это невозможно было объяснить, но, увидев его, Хосе почувствовал себя так, как будто свершилось некое предназначение, и то, что в его жизни до сих пор еще оставалось неясным, вдруг обрело совершенно четкие очертания и сформировалось в единственно верную цель. Разумеется, он не строил иллюзий. Грациани был нервным и сложным, как магнит притягивал проблемы и создавал их для других, и даже просто идти рядом с ним уже означало подвергать себя риску. Но находиться рядом с ним, подставлять ему плечо и прикрывать его спину было для Хосе примерно так же правильно, как работать в благотворительной столовой. И с самой первой минуты он знал, что будет с Грациани до конца. И он был. С каждым шагом ступая на все более скользкую дорогу, он шел бок о бок вперед. Он знал, чем это может кончиться — смертью или тюрьмой, развалом карьеры и публичным позором. И все же — ни минуты не сожалел. И даже когда его похитили, набросив на голову грязный мешок и затолкав в багажник машины, самая первая мысль его была не о себе — о том, что он не закончил дело, а Грациани, оставшийся теперь еще и без Бето, не справится без него.