Тот, кого я жду

Наверное, это был пятый день с тех пор, как Гильермо забрал его к себе домой. Раны заживали, и сейчас тело не только болело, но и чесалось, и Хосе часто не мог заснуть по ночам, зато наверстывал упущенное днем. На этот раз ему, уже не впервые за последнюю неделю, приснился гараж, только теперь он был там не один — на его глазах Мигель издевался над Гильермо, и Хосе все пытался и пытался найти в этом какой-то смысл. И ему все казалось, что если он это сделает, то Гильермо отпустят. Но смысл так и не нашелся, Гильермо не отпустили, и закончилось все тем, что Хосе, живой и здоровый, стоял над могилой на кладбище и смотрел на изуродованное тело в стеклянном гробу. Проснулся он, совершенно не понимая, что происходит — в лицо немилосердно били солнечные лучи и кто-то довольно интенсивно тряс его за больное плечо. Хосе не удержался и застонал. — Прости, — выдохнул Гильермо, отпуская его. Он задернул щтору, и Хосе наконец смог разглядеть его. Тот выглядел помятым — должно быть, тоже после бессонной ночи на пару с Хосе придремал в кресле. — Зачем ты это делаешь? — спросил Хосе уже по традиции. Гильермо обычно говорил что-нибудь в духе «потому что хочу» или отмалчивался, или переводил все в шутку. Но тут, видимо, Хосе его достал. На этот раз Гильермо выпустил штору, которую все еще держал в руках, и сказал неожиданно спокойно: — Хочешь, чтобы я перестал? Я перестану. И вышел. Хосе застонал. Все эти пять дней Гильермо ночевал здесь, на кушетке, и чтобы это ни означало в целом, это означало также и то, что все эти ночи он спал не с Франко. Конечно, днями Гильермо большей частью отсутствовал, и Хосе понимал, что тому ничего не мешает спать с Франко днем. В известность, куда он идет, Гильермо Хосе не ставил. Зато теперь не надо было и гадать… День показался бесконечным. Хосе уже мог достаточно поворачиваться для того, чтобы смотреть на будильник, стоявший на тумбочке, и это его и губило. Часы текли медленно и вязко, Хосе казалось, что время сейчас — это словно вода в болоте, в котором когда-то утонула лошадь дедушки Михаэля. Хосе тогда был еще совсем маленький. Он помнил, как на подступах к болоту собралась толпа, и дядя Хельмут посадил его к себе на плечи. И Хосе, вытянув шею, смотрел, как мертвую лошадь выволакивают из болота. И сейчас иногда в его снах мелькала отчаянно всхрапывающая в последнем бесплодном рывке, поднимающаяся над водой лошадиная морда. Вот и его чем дальше, тем больше затягивало, лишало сил. Эта спальня Гильермо, и его, Хосе, любовь к Гильермо — все было болотом… До вечера Хосе не один раз пожалел о своем договоре с медбратьями — чтобы те постоянно сидели внизу, а сюда заходили лишь время от времени. И о том, что на телевизор, который Гильермо предлагал перенести сюда, не согласился, пожалел тоже. В половине восьмого заглянул Фабиан (медбрат ушел сегодня пораньше), спросил, не нужно ли чего-нибудь. Значит, Гильермо все еще не вернулся. Хосе помотал головой. Фабиан спросил, не хочет ли он попробовать встать. Хосе подумал, что чем скорее он избавится от больничной утки, тем лучше, и они сделали одну за другой четыре попытки. Все они оканчивались тем, что Хосе со стоном валился на кровать и дышал отрывисто, как собака, которая пытается наглотаться свежего воздуха в жаркий день. Сидеть он тоже совершенно не мог — стоило чуть задержаться в таком положении, как снизу доверху пронзала пульсирующая боль, и он едва не терял сознание. Наконец Фабиану с ним, видимо, надоело, и тот ушел. Окно за шторой было распахнуто, и в него доносились жизнерадостные звуки вернувшегося с работы города. В соседнем доме кричали и даже пели, а потом стали смотреть футбол. Гильермо любил футбол, и Хосе представлял, как тот сейчас развалился перед телевизором на диване в квартире Франко, рубашка расстегнута до самого пояса и Франко лапает его. Неделя. Он должен продержаться неделю. Неделю, пока не начнет ходить. Надо продержаться неделю и не сойти с ума. Гильермо вернулся только в четвертом часу. Он ввалился в комнату шумно, теряя по дороге ботинки, и сразу стало очевидно, что он очень пьян. Рубашки на нем не было вовсе, и еще от него несло потом и спермой. Хосе до утра пролежал с открытыми глазами, вздрагивая от отвращения, слушая доносящийся с кушетки храп. Утром, разумеется, легче не стало. Гильермо, проснувшись, поздоровался односложно, смотрел прямо и оттого словно сквозь, потом ушел в ванную, предоставив Хосе медбрату, тощему, рыжему студенту Гастону. Хосе, подумав, попросил Гастона остаться и после процедур. Тот с готовностью расположился с ногами в кресле и включил компьютер, на котором обычно смотрел записи операций по полостной хирургии. Хосе перевалился на бок и попросил плейер, лежавший на столе Гильермо. — Мне нужно снять повязки с рук, — сказал он. — На твоем месте я бы этого не делал, — хмыкнул Гастон. — Я сниму, — появившийся из-за спины Хосе Гильермо подошел к нему и стал осторожно разматывать присохшие бинты. — Ты точно нормально себя чувствуешь? — Нормально, — отозвался Хосе, стараясь удержать себя от того, чтобы прислушиваться к запахам, исходящим от Гильермо. Словно все еще мог найти среди них тот самый, ненавистный и чужой. Его буквально разрывало на части — так хотелось одновременно удержать Гильермо в комнате и не видеть его. Наконец бинты были размотаны. Хосе пошевелил правой рукой и поднес ее к лицу. Несколько секунд он неверяще смотрел на изуродованные пальцы, а потом не выдержал и зарыдал. ---------------------------------- Гильермо вернулся минут через двадцать, подставил стул к кровати и сел. Молча взял безвольно свисающую руку Хосе и поцеловал в раскрытую ладонь. — Они отрастут, вот увидишь, — тихо сказал он. — Полгода, восемь месяцев максимум. Хосе покачал головой. — Ты не понимаешь. — Я не понимаю, — согласился Гильермо. — Спасибо, что выставил Гастона. — Я принес тебе мобильник, чтобы ты мог ему звонить. Хосе кивнул, утыкаясь носом в подушку. Впрочем, что же ему теперь отворачиваться. Уже без разницы. И лучше уж все до конца прояснить сейчас. — Ты опять с Франко, да? — Я с Франко, — согласился Гильермо. Несколько минут в комнате стояла тягучая тишина. Хосе вдруг пришло в голову — хорошо, что он выплакался раньше. Лучше уж из-за ногтей, чем сейчас. — Хосе, послушай, — вдруг заговорил Гильермо, — это же совершенно очевидно, что тебе лучше держаться от меня подальше. Ты добрый, честный, благородный, ты заслуживаешь кого-то другого, и точно не того, кто будет постоянно подвергать тебя опасности. — Может быть, ты позволишь мне самому решать, что мне нужно? Добрый, честный, благородный… человек без недостатков, — горько фыркнул Хосе. — Всегда одно и то же. Дешевая отмазка. — Ну, видишь ли, для меня ты действительно пока человек без недостатков. Я не задавался целью их в тебе искать. Хосе кивнул. — Ну разумеется. Мою кузину звали Анной Марией. — Что? — Ее звали Анна Мария, она была на семь лет младше, и у нее были жуткие проблемы с ее парнем. Ее мать умерла, когда ей было восемь, и я обещал, что никогда-никогда ее не оставлю. Когда я уехал в Буэнос-Айрес, то разговаривал с ней по телефону каждую субботу. Однажды в субботу я так устал, что заснул прямо над тетрадками. Я слышал сквозь сон, что звонит телефон, но решил, что одну-то субботу я могу позволить себе пропустить. На следующий день она покончила собой. Ей было четырнадцать, ее парень бросил ее, она была беременна, и уже поздно было делать аборт. Он замолчал, чувствуя себя странно пустым. Ему было все равно, что скажет Гильермо. — Когда Педро пришел ко мне, бросив Камилу, — заговорил вдруг тот, и теплая рука легла на здоровое плечо Хосе, — я не осмелился противостоять Фабиану, который не хотел видеть Педро здесь. Я практически вынудил Педро решиться на этот шаг, но в самый последний момент не осмелился пойти навстречу. Педро ушел жить к Бето, а потом Мигель встал между нами, и я потерял его. — Ты поэтому хотел, чтобы я был здесь? — вдруг догадался Хосе. Как же все, оказывается, просто. Чувство вины. Вечное чувство вины. После плача и «исповеди» клонило в сон. Кажется, он больше не сможет… Глаза закрылись сами собой. — Не только поэтому, — вдруг с теплой, ласковой усмешкой сказал над ним Гильермо. И наклонившись, тихонько поцеловал в лоб. — Спи.