Сквозь листьев дрожь

They'll try to billow through their onetime sleeves And point to your heart as in a lost and found. The dead will know it, if you love much longer, And whistle you near through the shuddering leaves. - Amit Majmudar, "Rites to Allay the Dead"

Сумрачно. Пол ускользает из-под ног. Стены Бездны рябят, словно они не совсем настоящие, когда Корво переносится с утёса на утёс к скале, цепляется ногтями, скользит по ней ногами, пытаясь удержаться от падения в пустоту. Свежая Метка на руке горит каждый раз, когда он её использует. Корво не боится. Не боится падения, или безграничных необитаемых пространств, или того, как всё вокруг рушится на глазах; он и так уже целую вечность брёл, как лунатик, сквозь руины мира. В Бездне тихо. Громкоговорители молчат. Так быстро, как только может, он мчится через картины, которые Чужой расставил для него. Корво не желает на них смотреть. Не желает видеть Джессамину в луже алых брызг, не желает видеть Берроуза, склонившегося над горящей картой города, который она так любила, не желает видеть повисшее в воздухе, не достигшее адресата письмо Эмили к нему, Корво, и как кто-то смеет тянуть её за руку, оставляя на запястье синяки… Корво спотыкается. Падает. Летит на несуществующую землю и молится лишь об одном: не дай мне проснуться. Он не просыпается. Проносится мимо замершей Эмили — у неё такой вид, точно она вот-вот заговорит, но ей больше не суждено произнести ни слова. Теперь сцены чётче, они недавние, и предстают перед глазами словно удары молний. Огонь пожирает расписанный холст. Красное пальто, росчерк тёмно-красного. Белые цветы и белый пепел — падают, падают, падают… Он приходит в себя, опираясь на руки и колени, с болью в стучащих зубах. Холодные пальцы хватают его за запястье. На ноги его поднимает Чужой. В уголках его чёрных глаз морщинки, а в ладони наполовину спрятано нечто маленькое, нечто влажное, — и Корво, вскрикнув, отшатывается. *** Корво вздрагивает и просыпается. Он обхватывает себя руками, глаза широко распахнуты. Всё по-прежнему. Свет в мансарде «Пёсьей ямы» не сумрачный и неизменно синий. Пол не ускользает из-под ног. Крыша не течёт, вода не собирается в ведро, и капли из него не падают вверх в монотонном ритме, вторящем Метке на руке. За окном кричат морские птицы, шумит Ренхевен, вдалеке гудит корабль. Свистит ветер. Рассвет ещё не наступил, и звуков больше нет; город затаил дыхание. Всё по-прежнему — только левая рука чешется и горит, будто под кожей поселились насекомые. А на столе… Корво встаёт. По коже бегут мурашки — но вовсе не от холода. В последнее время ему всегда холодно, и проще замечать лишь это, чем прочую, худшую, боль. Он не смотрит на свою руку. Не изучает узор на ней и пытается не думать, как привычна была непредсказуемость сна, как Чужой вздохнул и пробормотал: «Вероятности разорваны на клочки» и «Нелегко было привести тебя сюда». Корво бесшумно подходит к столу. Берёт в руки Сердце. Оно маленькое и слабо трепещет от прикосновения, шестерёнки щёлкают. Такое хрупкое, такое влажное. Корво кладёт его назад и, стараясь не привлечь внимания, тщательно отмывает в умывальнике ладони, вытирает их о свой старый — новый — мундир Лорда-защитника. Снова берёт Сердце: осторожно, с горячим желанием смыть с рук шрамы с такой же лёгкостью, с какой смыл песок и канализационную слизь, вычистил кровь из-под ногтей. Он не хочет его запятнать, не хочет, чтобы оно знало. «Я, — говорит Сердце, — не непорочное дитя». Голос нежный, знакомый и звонкий, и какой-то не такой, словно нечто высосало из него всю лёгкость. У Корво встают дыбом волосы на затылке. Он не хочет, чтобы именно этот голос вёл его сквозь тьму. Он кладёт Сердце в левый нагрудный карман. Оно маленькое и не заметно под мундиром — и бьётся и бьётся, словно детские кулачки колотят в запертую дверь *** Слишком тихо. Между половицами в «Пёсьей яме» множество щелей. Корво может — благодаря долгим тренировкам и с помощью магии — передвигаться достаточно легко, и ни одна половица не скрипит под ногами. Сейчас раннее утро, мир всё ещё замер, затаил дыхание, и очень просто уловить тихие звуки в пабе, приложить ухо к щели в полу и без труда разобрать голоса, поднимающиеся из комнаты двумя этажами ниже. — Да, — звучит приглушённый голос Хэвлока, — конечно, намного проще было бы… Если Корво закроет глаза, то сможет представить собеседников: чопорный и брюзгливый Пендлтон в кресле, Хэвлок расхаживает взад-вперёд по комнате. На столе пустые бокалы, сигарный дым витает над ними и вместе со словами поднимается кверху. — Прежде Корво был предсказуем. — Голос Пендлтона напряжённый, язвительный, но в нём звучит странное облегчение. — Сейчас нам нечего ему предложить. Он не станет на нас работать. — Возможно, станет. Одна из сестёр Бойл спит с Берроузом. Этого более чем достаточно. Как только Бойлы выйдут из игры… Вы утверждаете, что следующие после них претенденты на престол — члены вашей семьи? Троюродное родство? — Да, мои братья… — Мартин сказал, что это они держали её в плену… Сердце на груди у Корво вздрагивает. Шестерёнки щелкают, крутятся. «Близнецы Пендлтон, — тихо говорит оно. — Они… грязные люди. В комнате, в которой она жила, не было окон. Она могла быть где угодно. Эмили представляла, что это каюта корабля, дрейфующего в море. А ты был пиратом. Как в сказке. Она ждала тебя!» Внизу звенит стекло, плещет в стаканы жидкость. — Он будет на нас работать, — размышляет Хэвлок. — Мы его вынудим. Месть — цель не менее достойная, чем посадить на трон нужного человека. Вот как мы заставим его примкнуть к нам. Вряд ли он… Но Корво не слышит, что должен сделать, что может сделать (немногое) или что хочет сделать (много чего), потому что раздаётся ужасный металлический скрежет: оживает громкоговоритель за окном. Звук оглушает. В окнах дрожат стёкла, всё сотрясается до основания. Корво приходится опереться о стену, чтобы не упасть. — Сегодняшний день объявляется днём всенародного траура, — гулко звучит монотонный голос диктора, когда первые лучи солнца показываются из-за горизонта, — улицы между площадью Холджера и Башней Дануолла перекрыты на весь день для похоронного шествия Эмили Колдуин, которую столь жестоко отняли у нас в эти беспросветные дни. И всё по-прежнему. *** Корво не знает, как ему удаётся ступать так легко — половицы не издают ни звука, когда он проходит по полу и взбирается на крышу. Он нетвёрдо держится на ногах, словно каждый шаг — падение. Это ощущение с ним уже давно, давно они идут рука об руку — с тех пор, как все городские колокола зазвонили в такт с колоколами на площади Холджера, возвещая о смерти Эмили; с тех пор, как двери Колдриджа открылись и в жестокой белой пустоте снаружи не было её — не было, а значит, не было больше места и для него. Он не знает, как всё случилось. Никто не знает. Эмили Колдуин разыскивалась, Эмили Колдуин нашлась, а потом Эмили Колдуин умерла — всё за один день. Чума, говорили одни; отрава, говорили другие, намекая на женщину, которая за ней присматривала. Многие заявляли, что это убийство, и большинство из них возлагало вину на убийцу её матери. Корво не верил, пока смотрители не прервали его беспокойный сон в тюрьме, а потом раздели, облили ледяной водой, чтобы его затрясло, и светили ярким светом в глаза — он почти лишился сознания. Один из смотрителей играл ужасную нескончаемую мелодию на шарманке. Они рассматривали его кожу, щипали и задавали ему бессмысленные вопросы о видениях и о тенях, о снах и о тьме. «Как, — спрашивали они, — как это произошло?» Он спросил их о том же. Сейчас его левая рука сжимается в кулак. Будь он тогда колдуном, как хотели смотрители, то смог бы… Смог… Корво закрывает глаза. Стоит, покачиваясь из стороны в сторону, на крыше и слушает, как Сердце делает вдохи, в которых не нуждается, как оно шепчет: «Не смог». Шепчет: «Она ждала тебя». Когда он открывает глаза, мир вокруг прежний. Свет в мастерской Пьеро мигает, его заслоняет чья-то движущаяся тень. Корво перемещается вниз. *** — Хэвлок и Пендлтон говорят правду, — монотонно бормочет сосредоточенный Пьеро. Он не сводит глаз с того, над чем работает — пальцы то трепещут над шестерёнками и часовым механизмом, то ведут по накарябанным в спешке заметкам. Корво не сразу понимает, что Пьеро не сам с собой разговаривает. — Линии преемственности спутаны, как рыбацкие сети. У Бойлов есть права на трон. У Пендлтонов тоже. Перед младшим Пендлтоном в очереди наследования стоят его братья. Несколько тщательно спланированных убийств будут иметь огромные последствия. Подключенный к аппаратам бак с ворванью заливает мастерскую мягким синим светом. Стенки бака зеркально блестят. Корво краем глаза ловит отражение Пьеро в стекле и отступает на полшага. Облизывает губы. На самом деле ему не страшно. Больше нечего бояться — ни того, что перед ним, ни чего угодно другого. — Они сразу это планировали? — Да, — отвечает Пьеро-Чужой, — и нет. Будь Эмили жива, они стали бы действовать позже. Ты бы спас её, привёл сюда, и вы с ней играли бы в мансарде в прятки. Хэвлок слушал бы вас, а сам размышлял о корабле, который переживёт шторм. Он притворился бы, что поступает правильно. Корво закрывает глаза, резко втягивает носом воздух. Вспыхивает непреодолимое желание кого-нибудь ударить, но рядом только Пьеро. Открыв глаза, Корво видит, что тот наблюдает за ним, склонив голову набок, свет отражается от очков, и пылающие белым глаза кажутся нереальными. — У способностей, которые я дал тебе, есть предел, — неуклонно продолжает не-Пьеро, и Корво отступает от края воображаемой крыши. — Интересно, как ты поступишь теперь, когда у тебя самого пределов не осталось? Не-Пьеро смахивает свои заметки в карман, собирает со всей мастерской несколько аудиограмм и засовывает их под мышку. Уходя, он не смотрит на Корво; шаг его твёрд, спина прямая, взгляд устремлён вдаль — за границы реального мира. Корво остаётся посредине мастерской. Вдалеке слышатся голоса Пьеро и Самюэля. Бренчит мотор лодки. Бак с ворванью издаёт ровный гул. На столе поблескивают несколько бомб с часовым механизмом вроде той, которую оставили для него в Колдридже. Сердце в кармане вздрагивает, но ничего не говорит. Оно молчит, пока Корво через несколько кварталов не оборачивается на покатой крыше и наблюдает, как «Пёсья яма» расцветает оранжевым, красным и золотым. «Смотри, — кричит оно, — фейерверки!» *** Он несется по городу, перескакивает с крыши на крышу, с трубы на балкон, а оттуда обрушивается на водосточный желоб под карнизом. Если он остановится, посмотрит вниз или (помоги — помоги! — ему Чужой) вперёд, в будущее, то слова диктора обволокут его и задушат, словно побеги сорняков. Пока он движется, они струятся следом, точно алые знамёна. Они не должны его коснуться. Пока он движется, у него есть цель, и Сердце в кармане будет смеяться — радуясь скорости, радуясь чувству, которое испытываешь, падая, и Корво ловит сам себя, ловит его… Он бросается в Бездну — и падает. Вокруг расцветают картины. Улицы возникают под его бегущими ногами. Он следует за похоронной процессией Эмили, но та быстрее — не догнать. Люди бросают белые цветы, но те успевают потемнеть и обратиться в склизкую гниль к тому времени, как Корво их настигает. Эмили сидит на полу в «Песьей яме» и вырезает из газет салфетки для чаепития. На обтянутых чулками коленках ссадины. Эмили балансирует на носках сапог Корво и танцует с ним в маленькой комнате без окон, которая вполне может быть каютой корабля. На полу позабытые карандаши и бумага. Эмили улыбается. Тянется вверх. Стягивает маску-череп с его лица. Эмили падает на колени. Тщетно хватается за лезвие, которое пронзило её чуть ниже груди. Оно режет ей ладони, а Эмили словно не замечает. Рот изумлённо округлился, но брови сошлись в одну линию и на лице нечто вроде гнева. Она ведь императрица, такого с ней случиться не должно, это нечестно — и взгляд её дик и полон ярости, а в глубине глаз что-то скрывается, будто в колодец смотришь, и Корво падает, падает, падает… И резко просыпается. Сейчас ночь. Он приютился, свернувшись, на грязном матрасе в заброшенной квартире неподалёку от бульвара Клеверинг. Отголоски погребального звона висят в воздухе. Последние брошенные лепестки давно сметены, не успев даже полежать на земле — им не довелось ни увянуть, ни сгнить. *** «Месть, — говорил Хэвлок незадолго перед тем, как Корво установил под его комнатой бомбу с часовым механизмом, — цель не менее достойная, чем посадить на трон нужного человека». — У тебя есть цель, Корво? — шепчет голос из темноты. Тени водяного шлюза Башни падают сверху вниз, прямые и густые. Здесь, где воздух пахнет металлом, камнем и солью, легко представить парящего Чужого во плоти. — Есть у тебя мечты кроме тех, где ты хочешь превратить весь Дануолл в её погребальный костёр? Все твои мысли лишь об одном, ты застрял на месте. Мне уже интересно, не заменил ли ты тем Сердцем, что я дал тебе, своё собственное? Корво не поднимает взгляда. Естественно, у него есть цель. Дорога к ней коротка. Если подумать о том, что будет, когда путь завершится, когда каждый, кто приложил руку к смерти Эмили, обратится, как она, в пепел… Его рассудок не в силах выдержать эту неумолимую логику, мысли плывут, и Сердце шевелится в кармане и шепчет: «Пожалуйста, не надо». В иные ночи он не может понять, почему оно словно бы хочет, чтобы он остался в живых. В иные ночи он не может понять, жив ли до сих пор. Он легко проходит через шлюз. Ночь ясная. Лучи прожекторов движутся по кругу, туда и обратно, широкими серебряными полосами освещая подножие Башни. «Лорд-регент здесь, — говорит Сердце. Голос тих как никогда. — Он считает. Он всегда считает. Словно часы тикают и тикают. — Оно дрожит. — Он не знал». Корво хмурится. Засовывает руку в карман и дотрагивается до Сердца двумя пальцами. Оно такое влажное, такое живое и, как всегда, словно бы бьётся быстрее от его прикосновения. «Он не знал, — повторяет оно, — лишь цветы знали. В то утро роза, которую оставила ей одна из девушек, расцвела. Розы в это время года не цветут. Эмили смотрела на неё и думала о сказках, думала… подумала бы…» Оно затихает. Бьётся. Корво ступает вперёд, ноги его еле держат. Переносится через крышу. Беседка, где умерла императрица, зияет на фоне уродливых конструкций, заполонивших белую пустоту Башни. Между колоннами воет ветер, совсем как в снах Корво. Вдохи обжигающе холодны. Смерть Джессамины прорвала в мире бездонную дыру, и ветер свистит вокруг неё. Сердце начинает тихо всхлипывать. «Она не должна быть там. Я не должна быть здесь. Почему мне так одиноко? Где ты?» Корво обхватывает своё маленькое Сердце обеими ладонями, но ничем, совсем ничем не может помочь. «Где же вы? Корво? Мама?» *** Он ураганом проносится по Башне и уходит — мчится вновь — не успевает кровь из перерезанного горла Хайрема Берроуза впитаться в алый ковёр. На сей раз Чужой не оставляет для него взрывчатки — и Корво это вполне устраивает. Наконец, он на несколько часов задерживается в разрушенном доме на другой стороне реки. Тот ничем не отличается от любого другого дома в Дануолле. На полках гниёт еда. Глухо шаркают ногами плакальщики. На столе, рядом со стопкой книг по садоводству, ржавый, но рабочий аудиограф. Корво падает в кресло и, перед тем, как рухнуть в бездну сна, включает украденную аудиограмму. Голос исповедующегося Берроуза наполняет комнату. В кармане, под Сердцем, лежит письмо, которое Корво тоже украл из сейфа, и в письме — имя его следующей цели. Корво спит, а Сердце колотится (быстро, как у кролика; такое живое) и оставляет на бумаге кровавые следы. Красные, как ковёр, на котором умер Берроуз, красные, как пламя, которое поглотило «Пёсью яму». Красные, как пальто человека, которого Корво снова видит в Бездне; на его мече кровь, Эмили беспорядочно хватается за лезвие и пытается вытолкнуть его из тела. Корво, сжав кулаки, обходит эту возникшую в Бездне картину, вглядываясь во все детали. Отрывисто выдыхает носом холодный воздух. Он изучает лицо Дауда. Тот даже не взглянул Эмили в глаза — не то что её матери. Эмили он ударил в спину. Корво смотрит внимательно, хотя внутри у него всё сжимается, а волоски на шее встают дыбом. Ведь этого человека он не просто убьёт — он его изничтожит. В воздухе зависли брызги крови, Метка на руке Дауда сияет. Под ногами Эмили разбросаны карандаши. Комната, где они находятся — где Дауд убил её, — крошечная, без окон. Она может быть каютой корабля. А может быть чем угодно иным — она воплощённая вероятность. На стене один из рисунков Эмили, наполовину завершённый. Она изобразила себя на троне, с короной на голове. На комоде розы — с острыми шипами, в самом цвету, глубокого тёмно-алого оттенка, как пальто Дауда, угли и кровь. *** «Не надо», — говорит Сердце, а Корво припадает к балке наверху и наблюдает за Даудом, который склонился над столом, открыв беззащитную шею. «Не надо», — говорит оно, потому что будет легко убить, легко упасть, но Корво так быстро промчался через торговую палату, что китобои ещё патрулируют коридоры и район снаружи. Услышит один — прибегут остальные. И он не сможет — не будет — драться со всеми сразу. Быстрое падение, очень быстрая смерть. «Не надо, — говорит Сердце. — Она ждала тебя!» Корво накрывает его ладонью и, прищурившись, следит за Даудом. Нужно всё сделать быстро. Корво не о чем разговаривать с этим человеком. Вернее, ему незачем говорить с ним о Джессамине. Он знает, что это такое — просто делать свою работу. Он только этим и жил, пока Дауд не лишил его всего, чем он был, оставив в сердце лишь пустоту, лишь вечное падение в бездну. Он знает, что это такое — просто делать свою работу. Но Эмили… Сердце под ладонью дрожит. Шестерёнки скребут о мозоли на пальцах. «Он пытался. — Звучит так растерянно! — Он пытался, как… как пытался бы ты на его месте. Ведьма опередила его на три секунды. Фиолетовое пламя пожирало холст. Битое стекло на полу было похоже на снежинки. — Голос меняется. Становится яростным. Ломким. — Он должен умереть. Сгореть. Он почти успел». «Не надо, — требует Сердце, а Корво представляет, как спрыгнет и перережет Дауду глотку, не заботясь о том, что через стеклянные двери сразу же ворвутся китобои. — Она всё ещё ждёт тебя!» *** С меча капает на прогнившие деревянные полы, с пальто тоже, в иле и склизкой жиже остаются размазанные следы ног. Река Ренхевен наполовину поглотила поместье Бригморов. Дом мёртв, и всё в нём мертво. — Кроме, разве что, — раздаётся из слизисто-зелёных теней под лестницей, — её. Корво отворачивается от Чужого, поднимается по лестнице, переносится вверх, когда та обрывается под ногами. Он не задумывается над тем, что делает. Он просто не должен останавливаться. Он не останавливался два дня, ни минуты не спал. Даже не успел очистить меч от крови Дауда — взглянув несколько часов назад на клинок, он увидел засохшие потёки. Прежний Корво пришёл бы в ужас от подобного обращения со сталью. Но Чужой прав: прежний Корво умер в Колдридже, здесь и сейчас бьётся и живо лишь одно сердце. В комнатах звучит эхо призрачного шёпота. Розы увивают всё вокруг, но некогда красные цветы иссохли и умерли. Ведьм давно нет, как и сказал Дауд. Когда тот говорил, из уголка рта стекала красная струйка. «Иди, — выплюнул он. — Ты спросил, почему я это сделал. Иди и поищи сам, если не веришь мне. Спроси своего друга, который говорит с тобой из темноты. — Зубы окрасились алым. Корво желал почувствовать отвращение. И почувствовал, когда Дауд хрипло рассмеялся. — Получись всё иначе, ты бы, возможно, даже сказал мне спасибо…» Тогда Корво вонзил меч ему в рот. Дауд умер, и круг наблюдающих китобоев расступился на полшага. Они смотрели на Корво через лишённые выражения линзы масок. А потом один за другим исчезли, повинуясь последнему приказу Дауда. Он хотел последовать за ними. Выследить всех и каждого — на крышах и улицах Дануолла, через карантинные заставы, через океаны и годы. Но он так устал, и даже если… («Не надо», — всхлипывает Сердце.) Так устал. Не спал несколько дней. Корво проносится через пустые гулкие комнаты, через гостиные, где в воздухе ещё остался запах дыма, пудры и чая, через бальные залы, где мёртвые собачьи кости восстают и бросаются на него, щёлкая зубами. Он чувствует, что Чужой следит за ним из каждого затопленного угла, из-за каждой опущенной занавеси, с каждого портрета, которому плесень выела глаза, но бог не произносит ни слова. И Сердце благодарно молчит. Студия там, где и говорил Дауд. Повсюду множество чёрных подпалин. На полу мистические узоры и надписи, но почти ничего не разобрать. Высокие мозаичные окна. Поблескивают обломки разбитого светильника. Стекло было фиолетовым. Пламя, что послужило причиной разрушений, наверное, было чудовищным, воистину живым. Не осталось ничего, лишь остов мольберта и несколько тонких полосок холста. Краски нет. Это дверь в никуда. Корво поднимает закопчённый металлический каркас светильника. Осматривает его. Ставит. Из него плохой колдун — он не в силах заставить светильник вновь загореться. Никакая магия его не починит. Никакая магия не в силах оживить мёртвое. Поместье молчит, будто затаив дыхание. Он может думать лишь об одном и медленно, неуверенно опускается на пол в ожидании ответа, которого не получит. Чужой не появляется. Сердце молчит, даже когда Корво вытаскивает его из кармана. Так он и проваливается в сон, привалившись к мольберту, и Сердце, которого он касается кончиками пальцев, горько повторяет: «Так близко, так близко, так близко…» — но слишком тихо, чтобы он услышал. *** Картина вокруг меняется. Время в Бездне подрагивает и колышется, словно марионетка на верёвочках. Корво видит женщину: та рисует, напевая себе под нос. Глаза у неё жучино-чёрные, блестящие, с выражением, которое трудно истолковать. Это её имя Дауд выплюнул как проклятие. Корво смотрит на её улыбку, полную мелких, белых, острых зубов. Время рябит. Вспышка, Корво обрушивается в безумное падение, а в итоге вновь оказывается в этой же самой комнате, только, судя по свету на стенах, месяц уже другой. Он видит, как женщина поднимает светильник, который переливается всеми оттенками Бездны, и как она шагает в картину, в Бездну, которую сама же и нарисовала. Вновь вспышка — и Корво видит на месте женщины Дауда. Картина перед тем словно плавится множеством цветов. Дауд что-то слышит, разворачивается, поражённо отшатывается, левой рукой отбрасывает в сторону ведьму, светильник разбивается, и пламя выплескивается на мольберт… (И далеко-далеко отсюда, в комнате, которая может быть где угодно, а значит, и дверью в никуда — тоже, расцветают розы. Из глаз маленькой девочки глядит Далила Копперспун.) Мягкая рука касается плеча Корво. — Предсказуемое ты создание, — говорит Чужой. Вздыхает. Голос его ещё равнодушнее, чем обычно. Разочарованнее. — Я думал, смерть маленькой Эмили тебя освободит. Корво качает головой. Он не уверен, что понимает, о чём говорит собеседник, но его это давно уже не заботит. Он так устал. — Меня ничто не освободит. — Разумеется, ничто. — Всё вокруг начинает исчезать. Пропадают Дауд, ведьма, огонь — и остаются лишь картина Далилы и нетронутый пламенем, издающий нескончаемый свистящий вой портал в Бездну. — В конце-то концов, — продолжает Чужой, — я дал тебе сердце живого существа. И он исчезает. Бездна вокруг Корво шепчет, словно шелестят на ветру листья древнего дерева. Он касается холста. Краска ещё не успела высохнуть. Весь свет в картине всасывается в одну точку. Падает туда. Корво осторожно нажимает на неё, и его пальцы проваливаются… Он падает… *** В самой глубине запутанных пространств Бездны шелестит, спутывая листья одинокого дерева, ветер, и звук похож на шум волн реального мира. Дерево здесь всего одно. На голой скале, на которой оно растёт, ничего больше нет, она пуста — за исключением нескольких клочков травы, белых камней и разбитых колонн. Есть несколько мест, где ребёнок может спрятаться, или побегать, или поиграть — но играть здесь можно лишь с ветром и звуком собственного голоса. Эмили Колдуин сидит у подножия дерева, обхватив колени руками. На белых чулках зелёные травяные пятна. Белая блуза под грудью окрашена красно-чёрным, за ней уродливый толстый шов. Кожа Эмили бледная. Губы отливают синевой. Подбородок подрагивает, но глаза пустые, блестящие и выражение их неясно. Она пристально вглядывается в необозримые просторы — маленькая императрица пустоты. Раздаётся шум, она смотрит на его источник, и улыбка вспыхивает на её лице как молния.