Неприкасаемая

Она никогда не позволяла себе больше, чем то, что считалось границей в ее прекрасной рыжей головке. Как только солнце едва показывалось над горизонтом, чуть высветляя небо перед своим приходом, она поднималась с постели, не позволяя больше к себе прикоснуться, одевалась и, не оглядываясь, уходила. Это были ее правила, и он принял их с первой же ночи. Она не объясняла, но было совершенно понятно, что если они не будут соблюдаться, то ничего не будет. Он не мог позволить себе потерять ее. И весь день она вела себя так, будто не было у них этих отчаянно-единящих ночей на двоих. Она язвила, не соглашалась с начальством, если что-то было ей не по душе, воровала, обманывала, шпионила, убивала людей — делала все, что от нее требовали обстоятельства. Но ночью, когда они оба оказывались на базе после заданий, она приходила к нему и позволяла себе расслабиться. В такие моменты он до сих пор не мог разобрать, где она настоящая: с ним или со всеми, или же это ее суть — всегда быть разной. Когда все отчеты были сданы, выговоры получены, а отбой все-таки объявлен, она, никем и никогда не замеченная, пробиралась к нему. И тогда, только в эти ночи, она позволяла ему делать с собой все. Он срывал с нее одежду, грубо сжимал соски, впивался губами в кожу, оставляя засосы на лопатках — «моё». Она подчинялась, заставляя его дуреть от одной этой мысли: Черная вдова здесь, в его руках, стонет под ним и от его пальцев. Он выбивал воздух из ее легких, грубо вминая ее в кровать, вынуждая хныкать и извиваться, просить всем телом продолжать эти терзания. Ночь проходила в молчании. Потом, после второго или третьего раза, когда на ее шее появлялись красноватые следы от его пальцев, кудри сбивались в совершенно невозможный влажный комок, а в комнате становилось невыносимо душно, она все так же молча сворачивалась клубком у него под боком и засыпала. Чтобы с первыми лучами солнца молча уйти в очередной беспокойный день.