Зеркала

В жизни Юрия Хованского никогда не было много хороших моментов. Он и сам порой недоумевал, как это вышло. Но факт оставался фактом – в свои 23 парень жил в коммуналке, обрастал жировым слоем и занимался всякой хуйнёй вроде обзоров на компьютерные игры. В общем-то, такая жизнь его даже устраивала: Юра как-то не горел желанием поскорей обзавестись собственным уголком в задрипанном офисе мелкой компании, женой-истеричкой и выводком мелких существ, которые будут периодически попадать в различной степени неприятности. Как бы то ни было, если отмести нездоровую пищу и алкоголь, радостей в жизни Хованского оставалось всего две. Как-то негусто, скажете вы? А вот Юра бы с этим не согласился. Первым (и самым привычным) для него удовольствием всегда была возможность над кем-нибудь поиздеваться. Сотни едких фраз, посылаемых им в сторону различных людей и событий, непонятным образом притягивали к экранам множество зрителей, чем и пользовался обзорщик. Без его внимания не оставалось ничего: в зависимости от настроения он мог часами пиздеть по поводу комментария какого-нибудь школьника на своём канале или стебать весь русский кинематограф как явление. Несомненно, у Хованского были и любимые темы, вызывавшие у зрителей нехилый батхёрт, и шутки про них нет-нет, да и проскальзывали в новом видео. Иначе говоря, стоило разговору хоть как-то коснуться Виктора Цоя или геев, и Юру было уже не остановить. И если шутки про лидера группы «Кино» давно стали просто частью его сценического образа, то гомосексуалистов Хованский ненавидел вполне искренне, всей душой желая смерти всем существующим в мире пидорасам. Во всяком случае, так было до недавнего времени, пока в размеренной и скучной жизни обзорщика не произошло сразу два события, заставивших взглянуть на свои предрассудки с другой стороны. С этими важными событиями и было связанно появление у Хованского его второй радости. Когда к Юре в голову приходили такие пафосно-ванильные мысли, он только усмехался и мысленно крутил пальцем у виска – ну какая из Никиты «радость», в самом деле. Витающий в облаках и вечно голодный, Черников на первый взгляд не подходил даже под определение «хороший человек», да и при ближайшем рассмотрении особого доверия не вызывал. Весь его облик – мешковатая одежда, неловкость в движениях, и эта кошмарная кепка, которую парень таскал с собой повсюду, по идее должен был отталкивать от него людей. Как ни странно, эффект Никита оказывал полностью противоположный. Стоило ему улыбнуться своей обезоруживающей, мягкой улыбкой, и любой человек уже неосознанно тянулся к парню, желая получить хотя бы капельку его внимания. К собственному сожалению, Хованский не стал исключением. Про себя Юра часто удивлялся – и как только Черников умудрился остаться без внимания продюсеров, обитающих в Петербурге в огромном количестве, с его-то данными? Спрашивать самого Никиту было бесполезно – в ответ тот только удивлённо пожимал плечами и уходил от темы. – Да не срослось как-то, – вот и всё, чего смог добиться от него Хованский за всё время их знакомства. Этой фразой Никита, казалось, описывал всю свою жизнь: и не слишком удачный брак «по залёту», и вечную неприкаянность, и прочие неудачи, в изобилии преследовавшие его повсюду. Правда, обо всём этом Юрий узнал значительно позже: в ночь, когда они встретились, он только говорил, не оставляя Никите шанса вставить даже слово. Хованскому требовался слушатель и Черников прекрасно справился с этой ролью. К таким рассуждениям пришел Юра, проснувшись на следующее утро у себя в комнате и обнаружив рядом смутно знакомое лицо с приоткрытым ртом и надвинутой на глаза кепкой. – Подъём! – от резкого звука Никита морщится, но не просыпается, промычав что-то нечленораздельное, он переворачивается на другой бок. Юра поражается наглости этого странного человека, но собственная голова ясно говорит о том, что пили они вчера много и со вкусом, и поэтому он решает сначала удовлетворить свои потребности, а потом уже разобраться с гостем. Когда Юра возвращается в комнату, хмурый Черников уже сидит на краешке дивана, явно страдая головной болью. Хованский молча протягивает ему пустой на три четверти блистер анальгина и бутылку непонятно откуда взявшейся минералки. Себе он открыл бутылку пива – никуда идти всё равно было не надо, а обезболивающие давно перестали помогать. «Ты уже не просто алкоголик, ты, блять, пьяница нового поколения» – любил говорить ему Мэд, когда им доводилось бухать вместе. Юра криво усмехнулся, вспомнив, из-за чего ему вчера пришлось напиться. Да, дела... – Ну, Никита... Никита ведь, да? Ай, один хер забуду! Спасибо тебе за компанию, а теперь, будь добр, выметайся ко всем чертям, и без того херово. Тебе хоть есть куда идти? – Угу, – всё так же мрачно пробубнил Черников, зыркнув на него из-под кепочного козырька – Только у меня гитару твои соседи вчера отобрали, кажись. Им, видишь ли, в половину четвёртого утра спать внезапно захотелось. – Одевайся. Так уж и быть, принесу, – пока Юра ходил к соседу по коммуналке, который вручил ему инструмент с таким видом, как будто тот был виноват как минимум в русско-японском конфликте, Черников уже натянул куртку и задумчиво рассматривал какой-то диск, раньше валявшийся на тумбочке. – Новый ‎Outlast? Говорят, графон отличный, а вот с сюжетом напряг, – парень положил диск обратно и, обмотавшись шарфом, шагнул к двери. – Ну, бывай. Может, ещё увидимся когда-нибудь. Юра цепким взглядом окинул стоящую на пороге фигуру. Он хорошо понимал, что стоит ему сейчас остаться в одиночестве и тоска вперемешку с паникой просто задушат его. Да и Черников не выглядел как человек, которому хочется уходить. В конце концов, не просто так же он вчера морозил себе задницу на улице, если мог сидеть дома. – Да вот как-то руки всё не доходят поиграть, хотя школота уже давно требует летсплей по нему. Слушай, а почему бы тебе не задержаться ещё на пару часов, пока я буду записывать? Одиночный летсплей – это то ещё унылое говно, знаешь ли, – Юра морально готов к отказу, но Никита кивает ему в знак согласия и снимает свою кепку, будто для этого требовалось официальное приглашение. В тот день они записывают свой первый совместный летсплей, и хотя Черников играет паршиво, Хованскому это нравится. Так пролетели первые два месяца с момента их знакомства, дни которые теперь отличались друг от друга только присутствием в них Черникова. Парень, сначала просто изредка забегавший поиграть и перекинуться парой фраз, со временем стал задерживаться всё дольше, помогая Хованскому с различными проектами. В день, когда Никита снова остаётся у него ночевать, Юра определённо запомнит надолго, потому что она станет отсчётом в карнавале абсурда, в который превратиться его жизнь. Хованский отчётливо помнит, что тем вечером они вообще почти не пили, но Черников каким-то образом всё же умудрился захмелеть, и задумчиво перебирал струны своей гитары, сидя на кровати. Кудрявый летсплеер что-то увлечённо рассказывал ему, редактируя очередное видео, и потому не сразу заметил, что бренчание за спиной прекратилось, и гость вообще перестал подавать признаки жизни. Оторвавшись, наконец, от экрана, Юра застаёт Черникова уже сладко спящим и уютно устроившимся на его лежбище в обнимку с гитарой. Он собирается возмутиться и распихать наглеца, велев тому убираться с его неприкосновенного белья с пандами, но в последний момент останавливается, вглядевшись в лицо спящего. Под глазами у Черникова огромные тёмные круги – помнится, он как-то рассказывал о том, что малышка спит довольно беспокойно, а Аня не очень любит вставать посреди ночи, так что убаюкивает её Никита преимущественно сам. Хованский тогда пошутил о том, что Никита стал бы просто офигенной женой, но даже и не подумал о том, что тому действительно приходится довольно тяжело. Отношения с женой у Черникова изначально пошли как-то не так, как должно быть в классических историях о любви, примерами которых изобиловало российское телевидение. Внеплановая беременность, за которой незамедлительно последовала свадьба – ну не мог Никита поступить иначе, не в его это было характере – быстро уничтожила романтику их с Аней отношений. Девушке нужен был надёжный человек, способный всегда быть рядом, защищая и исполняя её желания. Никита, голова которого была забита мечтами и идеями, так и не смог стать для неё этим самым «идеалом». Стараясь не шуметь, Юра как можно тише вырубил компьютер и примостился рядом с другом, предварительно забрав гитару и толчком перекатив его на другую сторону кровати. Юра не считал, что это странно или ненормально – и Линк, и Мэддисон часто вырубались у него вот так после очередной пьянки. Он же не тёлка какая-нибудь, чтобы смущаться мужика в своей постели? Мнение Хованского резко меняется, когда в шесть утра его будит чей-то холодный нос, ткнувшийся ему в ключицу. Моментально проснувшись, Юра в шоке смотрит перед собой, забыв о том, что в таких случаях нужно незамедлительно верещать и вырываться. Никита, внезапно оказавшийся ближе, чем должен был быть, определённо всё ещё спит, но спит весьма странно: зачем-то приобняв кудрявого обзорщика и уткнувшись тому носом в незащищённую футболкой шею. – Черников! – возмущённо шипит Хованский, высвобождаясь из захвата, отчего Никита просыпается, широко распахнув глаза и пытаясь понять, что происходит. – Что за хуйня, Никита? Ты, друг мой, вконец ебанулся?! – Чего ты... Ох, блять. Юр, я не нарочно! Чувак, извини! – на лице парня была написана такая паника, что Хованского стало потряхивать от смеха. – С какой радости ты ко мне полез-то, уебан педерастический? – обзорщик демонстративно отодвигается на самый край кровати. Обычно бледное лицо Никиты приобретает оттенок Китайского народного флага. – Я Аньку так обнимаю, когда она не уходит спать с мелкой в другую комнату. Вот и перепутал, наверное. Блин, прости, реально больше не повторится! – Черников опускает глаза и готовится к обычной гневной тираде на высоких тонах, которые так любит его друг. Юра только хмыкает и бросает в него валяющуюся на стуле рядом с кроватью кепку. – Конечно не повторится, Никита! Чтобы я тебя, долбаёба, ещё хоть раз пустил к себе на кровать... Иди умываться, уёбище, а я посмотрю, будем ли мы сегодня вообще завтракать. Хованский выходит из комнаты, а Черников ещё несколько секунд шокировано смотрит на закрывшуюся за ним дверь. Он бы никогда не признался Юре, что уже больше полугода они с Аней спят отдельно, и что она никогда не просыпалась от подобных знаков внимания. Весь пиздец сложившейся ситуации дополняет стояк, который, к счастью, не был замечен обзорщиком. – И ещё, Черников, если у тебя в следующий раз случится недотрах – будь добр, иди сразу к шлюхам, не заскакивая по дороге ко мне, – продолжает стебаться Хованский часом позже, просматривая комментарии к новому видео. Никита натянуто улыбается, молча кивая ему. Он ещё не до конца осознаёт надвигающийся пиздец, но над дружескими шутками на тему геев ему с того дня ему смеяться становится как-то сложно. До Хованского весь трагизм ситуации дойдёт значительно позже. Первыми звоночками станут две недели без Никиты, которые ему неожиданно совершенно нечем будет занять. Обзорщик настолько привык к мельтешению неугомонного парня на заднем плане, к тихим звукам гитарных аккордов и вечным препирательствам по поводу и без, что без Черникова захламлённая комнатушка кажется ему пустой и нежилой. – Василиска притащила из яслей какую-то фигню и заразила ею весь дом, так что некоторое время мне лучше будет к тебе не соваться. Вот поправлюсь, и сразу примемся за съёмку клипа, правда? Ты обещал! – на заднем плане слышится протяжное «Па-а-ап», и Никита, и без того бледный и еле живой, спешит на помощь, вырубив скайп и наскоро попрощавшись с собеседником. Ту же болезнь Хованский неведомым ему образом подцепляет неделю спустя, хотя свято выполняет предписание великого поэта «Не выходи из комнаты, не совершай ошибку»*, считая исключением только поход в ближайший ларёк за пивом. Черников не на шутку пугается, решив удивить друга неожиданным визитом и обнаружив дверь в его комнату незапертой. В замкнутом, давно не проветриваемом пространстве было душно и тихо, как на кладбище, а обзорщик обнаружился лежащим на кровати, завернувшись в кучу одеял. Юра даже не обернулся, услышав щелчок двери, только с хрипом вдохнул воздух и зашелся в приступе кашля. – Твою же мать, – окинув взглядом обстановку и ужаснувшись, музыкант немедленно открывает зашторенное окно, впуская в жилище свежий воздух и солнечный свет, а затем присаживается на кровать и разворачивает Хованского из одеяльного кокона. Парень сопротивляется, что-то неразборчиво бубня и вырываясь, но Черникову быстро удаётся пригвоздить его к кровати, тем самым усмирив. Юра смотрит на него затуманенным взглядом, явно не узнавая и тихо, но вполне внятно хрипит: – Отъебись от меня, Мэддисон, прошу ведь – отъебись! Ты не понимаешь, что нельзя так изводить, каждый блядский день, слышишь? Нельзя... Лучше бы сразу прибил, а так... Пидорас. Не хочу! – парень зажмурился, снова попытавшись вырваться. – Юрка, ты чего? Ну, тише, тише, – Никита в недоумении смотрел на друга, не зная, что ему предпринять. Рефлекторно наклонившись вперёд, он легонько дотронулся губами до лба Юры – время, проведённое с больной дочкой, давало о себе знать. Тут же отстранившись, музыкант зажмурился, ожидая бурной реакции, но Хованский, на удивление, утих. Впрочем, смущаться было некогда – температура у Юры была такая, что тот фактически горел от жара. Черников метнулся к полке, где у хозяина комнаты хранилась аптечка, попутно включая электрочайник. Через несколько минут ему удалось заварить в более-менее чистой кружке пакетик жаропонижающего и с горем пополам споить его Хованскому. Тому явно стало немного легче, и он наконец-то начал нормально засыпать, а не бредить в тяжелом забытьи. Напоследок, пока музыкант поправлял ему сбившиеся комом подушку и одеяла, он воинственно буркнул: – И Черникова, блять, не трогай. Он ни в чём не виноват. – Нам определённо будет, о чём поговорить, когда ты проснёшься, – сообщает мгновенно отрубившемуся Юре музыкант, задумчиво подперев голову руками и пытаясь понять, что же означал сказанный другом бред. Под чутким присмотром Черникова Хованский выздоравливает довольно быстро. Никита таскает ему фрукты, что-то неустанно сочиняет, тут же импровизируя на гитаре и требуя у больного оценки своего творчества, и даже не думает обращать внимание на недовольное ворчание. Правда, ответа на просьбу пояснить странные фразы, сказанные другом, он так и не получает. Юра молчит о произошедшем, потому что ему становится уже действительно страшно. Ожидание удара в спину от бывшего друга приобретает оттенок паранойи. Новостей от Ильи нет уже больше двух месяцев – страница ВКонтакте и личный канал находятся в запустении, оставленные на растерзание фанатам без единого намёка на то, что произошло. Два раза он пытается связаться с Ксюхой, но попытки оказываются тщетны – все его звонки она сбрасывает, а увидев на пороге своей квартиры, вообще закатывает истерику, наговорив множество нелестных слов и захлопнув дверь прямо перед его носом. Весь остаток зимы проходит для него в неведении, но страшно для Хованского даже не это. Хорошо зная Мэддисона, Юра уверен, что от своих слов тот не откажется. Если уж король РуНета решил мстить, то делать он это будет последовательно и изощренно. Он постарается уничтожить всё, что имеет для бывшего друга хоть какую-то ценность: начиная с канала на Ютубе, постепенно сводя на нет его репутацию и отворачивая всех когда-либо знакомых людей, отбивая у них желание с ним общаться. Но и это не страшило обзорщика так, как возможность удара, которую он, фактически, своими руками создал для Ильи. Он всегда старался ограничивать круг своего общения, никому не позволяя слишком к себе привязываться и стараясь не допускать этого сам. Впрочем, для него это было не так уж и сложно: люди вокруг казались обзорщику тупыми и сгнившими изнутри и именно это отношение их от него отталкивало. Отталкивало всех, кроме Никиты. Хованский долго и старательно пытался найти в музыканте недостатки, но так и не смог. Черников ввалился в его жизнь и очень быстро стал её частью, сколько бы обзорщик не твердил об обратном. Будучи удивительно светлым человеком, Никита дарил ему этот самый свет, не требуя взамен практически ничего. Юра, привыкший тонуть в своём полумраке: темноте одиноких вечеров, затемнённой комнате и непроглядной черноте собственных мыслей, панически захлёбывался в этом свете, не зная, бежать от него или послушно остановиться, позволяя что-то в себе изменить. Теперь к обычному равномерному свечению прибавилась ещё и забота, окончательно сбивая с толку обзорщика, привыкшего к одиночеству. Когда сквозь собственный горячечный бред Юра чувствует, как кто-то вторгается в его личное пространство, на ум приходит только одно – Илья, наконец-то, решил поквитаться. Он пытается что-то сказать ему, объяснить, но слова не желают связываться в предложения, а пришедший ничего не хочет слушать, упрямо пытаясь то ли придушить его, то ли прибить. Когда до него доходит, что голос не принадлежит Мэду, а лба касается что-то мягкое и прохладное, обзорщик удивлённо замирает. Сил на дальнейшее осмысление ситуации уже не остаётся, и он просто лежит, пытаясь поймать пролетающие в голове мысли, позволяя делать с собой всё, что пришедшему только вздумается. Перед тем, как сознание отключается, он предупреждает неведомого кого-то о том, чтобы тот не смел даже приближаться к Никите. Именно эта мысль постоянно вертится в его голове последнее время, не давая покоя. Потому что если Илья узнает о том, что Хованский так глупо позволил себе привыкнуть к кому-то больше обычного, то достанется и Никите. Он постарается извести парня на моральном уровне, так же, как когда-то сделал это сам Юра с Русланом. Око за око, как говорится, и зуб за зуб. Впервые в жизни Хованский боялся не за свою шкуру. Всё отчётливее он понимал, что подставляет под удар не только себя, но и человека, так наивно продолжавшего находиться рядом. И если сам факт страха был неприятен, то страх за Никиту был гораздо, гораздо хуже. Если первое было всего лишь этапом в его жизни, то от второго избавиться будет куда сложнее. В день, когда они снимают первый клип для Черникова и его группы, Юра убеждается, что всё окончательно пошло по пизде. Для начала они решают ограничиться просто качественной записью – Никита горит желанием снимать ролики с небольшими сюжетами, которые бы отражали суть песен, но быстро соглашается с ехидным замечанием Юры о том, что «надо жрать, что дают». Хованский сам выбирает одну из песен с каким-то незамысловатым мотивом из репертуара группы, ориентируясь на то, что понравится аудитории Ютуба. Сам же он договаривается с небольшой звукозаписывающей студией и выбирает место для съёмок. Черникову он пафосно заявляет, что доверять в этом мире нельзя никому, и что «Если хочешь сделать что-то хорошо, сделай это са... Куда вы, мать вашу, понесли эти софиты! За что я, ёбанный в рот, вам плачу?!». Сами съёмки проходят на удивление легко и быстро – в группе Черникова чувствуется сплочённость и взаимопонимание и трёх дублей им оказывается вполне достаточно для монтирования чистовой версии. Уже к обеду обзорщик распускает всех по домам, предварительно всласть покомандовав и договорившись с нужными людьми о качественном сведении видео со звуковой дорожкой. Уже вдвоём они не спеша идут по направлению квартиры Хованского, лениво переговариваясь на ходу. Настроение у обоих самое что ни на есть хорошее, и если Юра ведёт себя спокойно, привыкнув сдерживать свои восторги, то Черников чуть ли не летит над землёй, жестикулируя, и что-то разгорячено вещая. Естественно, в таком состоянии он просто не мог не врезаться в первое же встретившееся на их пути препятствия, которым оказался огромный, матово-чёрный Хаммер. – Ой... – только и успевает проговорить музыкант, когда из-за авто выплывает его хозяин. Мужчина именно выплывает – то, как он двигает вперёд своё тело с рельефной мускулатурой, увенчанное устрашающе-лысой головой, простым шагом назвать нельзя. – Ты чо, бля, ты чо?! Совсем охуел? Ты, пацанчик, сейчас у меня так огребёшь, что выбитые зубы сломанными пальцами придётся собирать! – мужик хватает Черникова за грудки и легко поднимает над землёй, словно тот совсем ничего не весит. От неожиданности парень не может вымолвить и слова, а Юра понимает, что ему придётся вмешаться. – Так, чувак, давай успокоимся. Твоя красивейшая, вызывающая несомненное восхищение машина в порядке? – обзорщик старался говорить спокойно и размеренно. – Ну. – Тогда мы извиняемся и валим по-тихому. Идёт? – Ха, а ты же этот, ну, как его? Хаван, во! – хозяин машины лучезарно улыбнулся, от чего у Черникова встали дыбом спрятанные под кепкой волосы, а Хованский нервно ухмыльнулся. – Точно, чувак. А теперь отпусти этого дрыща, будь добр, – лысый послушно разжимает кулак, и Никита неловко приземляется на свои тонкие ноги. «Во всяком случае, не на задницу», отмечает про себя Юра. Оставив мужику автограф на каком-то клочке бумаги, обзорщик и музыкант спешно удаляются. Метров через десять их начинает разбирать смех и вскоре парни уже не могут остановиться, безудержно хохоча. – Извини, Юр, глупо вышло, – внезапно посерьёзнев, просит прощения Никита. – Ты меня вообще так часто выручаешь, а я для тебя практически ничего не делаю. – Будешь извиняться – сам сейчас тебе вмажу, – шутливо огрызается обзорщик. Не признаваться же ему в том, что желание защищать Черникова от всего, что только может ему угрожать, появляется у блоггера уже далеко не в первый раз. Если бы подобные чувства появились у него к какой-нибудь тёлочке, Хованский бы замутил с ней, не тратя время на раздумья. Девушек в его жизни было не много и не мало, но ко всем он чувствовал лишь симпатию и влечение в сексуальном плане. Многие из его пассий ожидали от Юры эмоций, и теперь он готов был их проявить, если бы не одно маленькое «но»... Никита определённо не был бабой. Первый клип Черникова довольно быстро стал популярен на Ютубе, естественно, не без Юриной помощи. Хованский всего лишь невзначай упомянул «новый пиздатый проект» в своём обзоре и разместил ссылку на него в описании к видео, и на первое время просмотрами Никита был обеспечен. Тот, в свою очередь, искренне радовался каждому положительному мнению, и делился с другом самыми гениальными комментариями из серии «устами школьников». Юра ухмылялся, не забывая вставлять между восторгов Черникова свои едкие комментарии. Видеть музыканта счастливым было приятно. Каждый раз, когда обзорщик ловил себя на таких мыслях, он старался гнать их прочь, но получалось у него плохо: Никита не переставал лучезарно улыбаться, в очередной раз благодаря друга за помощь, и от этого у Хованского внутри росло чувство, тёплое и светлое, похожее по ощущениям на глоток хорошего алкоголя. Он стыдливо прятал новое ощущение подальше от чужих глаз, но спрятать его от самого себя у него не вышло. Зима в Петербурге начинала потихоньку сдавать свои позиции, уступая место любимому времени года всех романтиков и алкоголиков. Погода больше напоминала поведение вторых, то заметая город снежной метелью, то согревая жителей солнечными лучами. Сидя в один из таких псевдо-весенних вечеров у Хованского, парни занимались каждый своим делом: Юра засел за написание сценария к новой серии стендапов, а Черников настраивал свою гитару, отстегнув от неё многострадальный радужный ремень, ставший причиной множества дружеских подколов. Никита был необыкновенно тих и задумчив и обзорщика это неимоверно напрягало. Не было даже возможности сорвать на друге раздражение, накопившееся за время написания шуток, как он делал обычно. – Ну и чего ты затих? Сыграл бы хоть что-нибудь, а то сидишь тут, без толку тратишь мой воздух, – ненадолго оторвавшись от бумаги и вперив взгляд в музыканта, проворчал страдалец. – Что-то настроения нет, – Черников даже не поднял головы, продолжая с остервенением крутить что-то в своём инструменте. Юру такой расклад как-то не устраивал, так что он немедля переместился поближе к другу, пытаясь заглянуть тому в глаза. – Ну что мне, блять, сделать? Чем развеселить тебя, царевна-Несмеяна? Может, стоит тебя выебать, чтобы ты прекратил свои пиздострадания? – обзорщик всё ближе и ближе пододвигался к другу и к концу фразы уже чуть не утыкался носом тому в лицо. – Юра, не надо, – тяжело выдохнул Черников, поднимая глаза. Хованский чуть не отскочил, встретившись с абсолютно серьёзным взглядом, но сдержал себя. – Это ещё почему? – елейным голосом продолжил он, решив посмотреть, что же из всего этого выйдет. Не то чтобы он не знал меры своим шуткам, но в этот раз почему-то решил не останавливаться. Несколько секунд Никита напряжённо молчал, кусая губы и собираясь с мыслями. Внутри него явно боролись противоречивые чувства. Решив что-то для себя, он неожиданно подвинулся к Хованскому ещё ближе и выдал на одном дыхании: – Я знаю, что это неправильно. Прекрасно понимаю, как ты отреагируешь и уже заранее готов к тому, что после этого ты не захочешь со мной общаться. Только вот я уже ничего не могу с этим поделать, и не могу держать это в себе. – Что ты несёшь? – недоумённо перебил его сбитый с толку Хованский, но музыкант, не среагировав на реплику, тихо закончил свою пламенную речь: – Я люблю тебя, Юр, – он наклонился вперёд, коснувшись губами плотно сжатых губ обзорщика, а потом рванулся вперёд, резко поднимаясь с постели. Не дав Юре опомниться, он схватил с вешалки свою куртку и вышел за дверь, очень аккуратно прикрыв её, будто и не убегал в спешке. – Бля-я-ядь, – сквозь зубы протянул Хованский, бессильно падая лицом в ближайшую к нему подушку. Вечер был безнадёжно испорчен. Пролежав так долгие несколько минут, Хованский неожиданно для самого себя заснул. Организм среагировал на стрессовую ситуацию по-своему: решил, что «утро вечера мудренее», и что на свежую голову обзорщику будет легче разобраться в произошедшем. Он бы так и проспал до самого утра, если бы в половину второго ночи его не разбудил телефонный звонок. Звонила Аня. Путаясь в словах и через каждое слово извиняясь за то, что разбудила, она спросила его, можно ли поговорить с Никитой. – Нет, он не у меня. А почему бы тебе не позвонить ему лично? – девушка на другом конце провода неловко засопела, но всё же решила объяснить ему, в чём причина её поведения. – Мы поссорились с ним сегодня утром. Он какой-то сам не свой в последнее время, понимаешь? Вроде бы здесь, но мысленно совсем в другом месте. Ну, вот я и наговорила всякого, а он ушел. Я думала, он сейчас с тобой, – в голосе девушки послышались первые панические нотки. – Да уж, молодцы мы с тобой, – буркнул Хованский мимо трубки. – Всё же, попробуй позвонить ему на сотовый, – про себя добавив: «Мне он точно сейчас не ответит». – Сейчас. Нет, не получится, телефон отключен. Юр, он же даже ключи не взял, только гитару прихватил, и всё... – обзорщик поспешил успокоить разволновавшуюся Аню, заверив, что всё с её мужем будет в порядке. Так безбожно он уже давно никому не врал. Ничего определённо не было в порядке, начиная с того, что Черников никогда не выключал свой телефон, как бы ему не было херово, и заканчивая тем, что он влюблён в самого распоследнего мудака. И мудак этот, кажется, как-то не особо против... Юра бы серьёзно загрузился этой мыслью, если бы очередной звонок не нарушил его покой. «Черников» – гласила высветившаяся на экране смартфона надпись, а сердечная мышца обзорщика вдруг начала сокращаться в беспорядочном ритме. Хованский собирался с ходу начать разговор на повышенных тонах, но голос из трубки остановил его. – Юрий? – принадлежавший молодой женщине, голос слегка дрожал. – Да. Простите, а кто говорит? – уже второй раз за несколько часов обзорщика сбивали с толку свершено неожиданным образом. – Вы ведь знакомы с Никитой Черниковым? – никак не отреагировав на вопрос, продолжал допытываться голос. Получив положительный ответ, девушка продолжила. – Мне... – не очень жаль. Мои соболезнования, – внутри у Хованского будто бы разом прекратились все процессы, отвечавшие за дыхание и сердцебиение. Девушка продолжала говорить, но слова её доходили до Юры с большим трудом. «Фура», «мотоцикл», «мгновенно»... – Никита не водит мотоцикл. Он вообще не умеет водить, – отстранённо поделился Хованский, перебив девушку. – Извините, но документы и телефон говорят об обратном. Скажите, а Анна – это его жена? – Не надо ей звонить, – заставив себя оживиться, прохрипел обзорщик. – Не стоит. Я приеду сам, – поблагодарив его за понимание, девушка назвала адрес и завершила звонок. С трудом сделав два шага в сторону, Юра рухнул на компьютерное кресло. Голова ощущалась звенящим и пустым елочным шариком. Постепенно в этом мёртвом вакууме начали появляться мысли, мельтеша и перебивая друг друга, но не принося ничего путного. В глупых голливудских мелодрамах персонажи часто упоминают затасканную, и от того уже давно потерявшую смысл фразу: «Я не мог поверить, что его больше нет». Хованский всегда относился к этому с сарказмом – если человек умер, значит, ничего тут уже не поделаешь, нужно смириться. Сейчас же он, кажется, как никто понимал бумажных человечков. Никита не мог просто взять и исчезнуть из его жизни, он был слишком живым, ярким, настоящим, чтобы вдруг перестать существовать. Даже мысль о том, что Черников больше не усядется рядом с ним, не будет говорить под руку, отвлекая от игры, не утащит Юрину любимую кружку и просто не улыбнётся обзорщику так искренне, как умеет только он, казалось Юре идиотской и абсурдной. Запустив дрожащие руки в уже, наверное, начавшие седеть волосы, обзорщик отчаянно пытался сдержать неумолимо надвигающуюся истерику. В дверь постучали. Первые пару минут Хованский вообще никак не реагировал на появившийся в реальности раздражитель. Его внутренний мир только что разлетелся на миллиарды осколков, и никто не имел права вторгаться в это пространство, если не хотел нарваться на оглушающую волну боли, смешанной с гневом. Однако стук не прекращался. Сам не понимая, зачем делает это, обзорщик добрёл до двери и приоткрыл её. Если бы в этот момент парень не держался за дверной косяк, то какая-то часть его тела бы точно познакомилась с полом. На пороге стоял Никита. Из верхней одежды на музыканте был только в тонкий свитер с модным геометрическим узором, и от того он выглядел совсем замёрзшим. На неизменной кепке таяли хлопья успевшего пойти на улице снега, а руки нервно теребили отвороты карманов джинсов. – Только не кричи. Я забыл у тебя свою гитару. А ещё, наверное, хотел извиниться... Юра, ты в порядке? Хованский! – В порядке? В порядке ли я, твою мать?! Нет, блять, Никита, я нихера не в порядке! Да как ты вообще... Еба-а-ать, Черников, да ты!.. Да я!.. Иди сюда, сукин ты сын! Рывком затащив музыканта в комнату, он прижал его к себе настолько крепко, что у парня угрожающе затрещали кости. Не давая Черникову опомниться, Юра поцеловал его, прикусывая губу, чтобы ощутить железный привкус крови. Чтобы почувствовать, что он рядом. Живой. Черников, поначалу растерявшись от такого напора, быстро перехватил инициативу. Не разрывая поцелуя, он довёл Юру до дивана, усадив на него, а сам уселся на пол по-турецки. Вложив всю свою злость в отчаянный выкрик, теперь обзорщик молчал, позволяя Никите самому следить за ситуацией. Тот осторожно накрыл ладони обзорщика своими, не зная, как тот на это отреагирует, и заговорил: – Блин, Юр, я так запутался. Все эти дурацкие мысли, недоговорки, тайны... Всё слишком сложно. Я думал, что безнадёжно всё испортил, но теперь уже ни в чём не уверен. Помоги мне, пожалуйста, иначе мы оба скоро свихнёмся от всей этой хуйни. Хованский заметно напрягается, но рук не отдёргивает. Понимая, что от того, что он скажет сейчас, зависит очень многое, он ещё несколько минут собирается с мыслями, не зная, с чего начать. Плюнув на всё, он рассказывает Никите всё, начиная с того дня, когда Илья впервые рассказал ему о загадочном парне, которого встретил на улицах Петербурга. Имени он всё же решил не упоминать, чтобы ненароком не впутать Черникова во всё это ещё больше. Никита слушал молча, не перебивая рассказчика, только тихо выматерился в тот момент, когда Юра дошел до момента с избиением Руслана. Хованский и сам сейчас понимал, что все его действия отобразились на нём же кривым зеркалом. Внезапно ему вспомнилось, как пьяный Мэддисон вдохновенно рассказывал ему про один из догматов буддизма – закон кармы. Если бы кто-то из них знал тогда, как всё обернётся... К концу рассказа в горле у обзорщика пересохло так, что слова приходилось пропихивать уже через силу. Последняя фраза вышла болезненной и скомканной, будто бы вся состояла из колючей проволоки. – Она сказала мне, там, под колёсами, был ты. И я, знаешь ли, поверил. – Какой-то идиот стащил у меня куртку, естественно, вместе с документами и телефоном. Хотя, не стоит плохо говорить о мёртвых, судя по твоему рассказу, да и... – Никита, – обзорщик перебил начинающийся трёп, положив одну свою руку поверх руки музыканта. – Юра. – Из меня хуёвый романтик, Никита. Зато эгоист и мудак я вполне себе профессиональный, как ты уже, наверное, успел заметить. И я не хочу, чтобы ты сейчас уходил. Я вообще не хочу, чтобы ты когда-нибудь ушел, если ты вдруг не поймёшь контекста, – обзорщик говорил спокойно и чуть небрежно, хотя внутри него всё кричало о том, что такие вещи делаются совершенно по-другому. Всё же Юрий Хованский оставался Юрием Хованским, и изменить это было просто напросто невозможно. – Да я и не собирался, в общем-то, – Черников улыбается, привстав, чтобы ещё раз поцеловать своего «теперь-уже-не-просто-друга». Настоящая весна приходит в Питер только в начале мая. Под окнами Юриной коммуналки теперь круглосуточно орут то веселящиеся дети, то дерущиеся бомжи. И на тех, и на других парням было откровенно пофиг – у Никиты с Юрой были теперь дела поважнее. Черников окончательно переселился в коммуналку, вняв справедливым рассуждениям обзорщика о том, что Аня теперь вряд ли захочет его видеть. Привыкшему к одиночеству Хованскому было довольно сложно смирится с тем, что помимо него в холостяцкой берлоге теперь обитает кто-то, имеющий своё мнение и заставляющий с этим мнением считаться. Ситуацию смягчало то, что этим кем-то всё же был Никита Черников, бесконечно терпеливый, но умеющий настоять на своём в нужный момент. Первой его победой стало то, что Юра начал поневоле часто бывать на улице. – Вставай, Юрка, мы идём в кино! – стягивая с обзорщика одеяло, радостно сообщил он ему в один из солнечных майских дней. – Послушай, Хуерников, ты вообще с нашей планеты? Сейчас же только... – сонный Хованский вслепую нашарил лежащий рядом телефон, – десять утра! Сожри тебя кракен, Никита. Или нет, если уж речь зашла о щупальцах, то лучше... – Вот ты и проснулся, – улыбнулся ему музыкант, кинув в обзорщика более-менее приличной рубашкой. – Если до тебя ещё не допёрло, это был не вопрос. Не будешь готов через полчаса – пойду сам. – Вот и иди. – Вот и пойду, – Никита продолжал невозмутимо чем-то шебуршать на другом конце комнаты, и Хованский, тяжело вздохнув, решил всё же подчинятся неугомонному гитарофилу. Через полтора часа (всё-таки сборы двух людей, небезразличных друг другу во всех смыслах, всегда проходят дольше, чем планируется) парни уже шагали по заливаемым солнцем улицам. Направление задавал Черников, который заранее предупредил Юру о том, чтобы тот не отвлекал его от маршрута своим вечным «Я точно знаю дорогу, как ты вообще посмел во мне усомниться!? А куда мы, собственно, идём?». – Мне кажется, мы уже давно свернули в сторону от последнего здания, хоть как-либо походившего на блядский кинотеатр, – задумчиво ворчал обзорщик, оглядывая окружавшие их дворы. – Не возмущайся, барин, – передразнил Черников одного из Юриных знакомых, который иногда заваливался к ним в гости. – Для начала мне нужно кое-что занести одному человеку, я давно ему обещал. И тебя заодно с ним познакомлю, тебе он понравится, я уверен. «Будто мне в этой жизни недостаточно пидорасов» – подумал про себя Хованский, но спорить не стал. Как выяснилось позже, в чём-то он в тот момент был прав. – Может быть, я всё-таки подожду тебя во дворе? – умоляюще глядя на Черникова, попросил запыхавшийся после долгого подъёма на последний этаж обзорщик. Знакомится с знакомым Никиты у него не было никакого желания, но музыкант одарил его таким убийственным взглядом, что пришлось всё же подняться и встать рядом с ним. Дверь скрипнула и отворилась, явив им хозяина квартиры. Знакомые серые глаза смотрели на Юру со смесью недоумения и зарождающегося ужаса. Краем глаза Хованский успевает уловить в парадной силуэт ещё одного человека и, догадываясь кому он может принадлежать, молча отодвигает Черникова себе за спину. Ничего не понимающий музыкант собирается что-то сказать, но в этот момент за спиной у сероглазого вырастает человек, при взгляде на которого из головы обзорщика вылетели все слова, кроме одного – «пиздец». – Что. Ты. Здесь. Делаешь. Ублюдок? – к концу фразы голос Мэддисона уже больше походил на рык. Теперь уже они с Юрой сверлили друг друга взглядами, в которых читались все оттенки эмоций, от сожаления и до ненависти. – Пришел поговорить с тобой, – Хованский решил блефовать, не зная своих карт. Обернувшись, он отчеканил: – Черников, иди домой. Меня не дожидайся, – голос обзорщика был спокойным и обыденным, но взглядом он пытался объяснить парню, что тот должен ему поверить. Музыкант ошарашено кивнул, делая шаг назад, но Илья уже смекнул, в чём тут дело. – Нет, Юра, он никуда не пойдёт. Мне же, блять, интересно, что это за человек, о котором ты так печёшься. Или тебе, мудак, не нравится такое вторжение в личную жизнь? – Оставь его в покое! – переходя на повышенный тон, выкрикнул Хованский. Неизвестно, чем бы закончилась перепалка, если бы в тот момент в неё не вмешался Руслан. – Заткнулись, оба. Никита, это тот самый человек, о котором ты мне говорил? – Ага, – бледный как полотно музыкант снова кивнул, приобретая отдалённое сходство с китайским болванчиком. – А, ну вас всех нахуй! – обычно вежливый и спокойный Вихлянцев проломился мимо Юры, словно мастодонт, и, встав рядом с Черниковым, обратился к оставшимся двум парням. – Сейчас мы с Никитой уйдём и проведём увлекательный день, гуляя по городу. А вы двое за это время выясните свои отношения, и если к нашему возвращению они не будут улажены, то кому-то явно не поздоровится. – И добавил, глядя уже только на Илью, – помни, что я тебе говорил и не делай глупостей. Я верю в тебя, то есть, тебе, короче, надеюсь, что мы сможем обойтись без госпитализации, – после чего сероглазый уверенно пошел вниз по лестнице, увлекая за собой музыканта не оглядываясь назад. Ещё несколько минут обзорщики стояли, молча глядя друг на друга. Решив что-то для себя, Илья пропустил Хованского в квартиру, и закрыл за ним дверь. Кивнув в сторону кухни, Мэд удалился в противоположном направлении, услышав в соседней комнате зазвонивший телефон. Решив лишний раз не раздражать и без того на удивление терпеливого Мэддисона, кудрявый обзорщик послушно уселся на небольшой кухонный диванчик и стал с интересом рассматривать окружающие предметы. Судя по всему, Илья и Руслан действительно были созданы друг для друга – только в их квартире пустые чашки из-под кофе спокойно стояли на подоконнике рядом с пластиковыми пивными бутылками, а разбросанные по полу рубашки из дорогих Петербуржских бутиков отлично гармонировали с одиночными дырявыми носками. Юра невесело усмехнулся, представляя, что за разговор ему сейчас предстоит и чем всё это закончится. Об штанину Хованского потёрлось что-то мягкое и вибрирующее. Опустив взгляд, парень обнаружил трёхцветного кота, хитро щурившего на него свои желтые глазищи. Животное поспешило удивить Юру ещё больше: запрыгнув к нему на колени, кот свернулся калачиком и всем своим видом показал, что требует поглажки. Невольно улыбнувшись, парень почесал кошака за ушком, вызвав новую волну урчания. – Картина маслом, блять. Кайдзю, слезь с него, я тебе лучше жратвы насыплю, – вернувшийся на кухню Мэддисон был ещё больше напряжен, чем раньше. Хованский явственно ощущал натянутые нервы, причём не только свои. – Ты и в правду назвал кота в честь чудовища из «Тихоокеанского рубежа»? – ляпнул Юра, скорее для того, чтобы не чувствовать себя игнорируемым, чем в надежде на ответ. – Не я. Вихлянцев. Слушай, Хованский, мне не очень-то хочется сейчас делать то, что я делаю, но мы оба знаем, что это необходимо. Так что постарайся сейчас говорить так, чтобы я тебе поверил, хорошо? – спокойные слова явно давались парню тяжело. Юра кивнул, понимая, к чему тот клонит. Рассказывать полную версию истории, не затемняя и не скрывая ничего, было тяжело. Глядя на Мэддисона, Хованский понимал, что слушать тоже было не очень-то просто. Они вместе переживали всё то, что произошло, заново. Первые споры, когда Юра пытался убедить Илью, что встречаться с парнем в их стране – безрассудно и опасно. Конечно же, он злился на друга за его решение, но выбора, в общем-то, не осуждал. Страшная ночь, когда Юра в гневе тряс врачей за грудки, матерясь и крича о том, что они просто не имеют права на ошибку. Нервные две недели, когда ему пришлось спешно стирать информацию о Руслане из всех источников, до которых Мэд только мог дотянуться. С остервенением удаляя фотографии счастливо улыбающегося Вихлянцева из памяти телефона Ильи, Хованский уже начинал догадываться, что поступает неверно, но пути назад не было. Труднее всего стало говорить, когда повествование подошло к его встрече с Черниковым. Опасливо поглядывая на Мэда, Юра рассказал ему, что произошло между ними за столь короткое время знакомства. Выражение лица Ильи менялось по мере повествования, становясь то удивлённым, то насмешливым, пару раз промелькнуло даже нечто похожее на сочувствие. Хотя, это могло просто показаться напряжённо-следящему за ним Хованскому. – Да уж, хотел я тебя отпиздить, да вижу, жизнь уже и без меня справилась, – усмехнулся Мэддисон, дослушав Юрин рассказ. – Я не знаю, Юра. Понимаешь, не бывает на свете ебаного волшебства, и детское мирись-мирись-мирись в нашем случае уже не сработает. Только вот вся херня в том, что желания тебя прикончить у меня уже нет. Как-то перегорело со временем. Да, мы оба натворили хуйни, причём ты – гораздо больше. Но если уж даже Руслан согласен дать тебе второй шанс, то и я препятствовать не буду. Что ты на это скажешь? – Если бы тот Илья Мэддисон, которого я знал, задвинул мне такую речь, я бы сильно удивился. А сейчас... Мы оба изменились, вот что я скажу. Я готов долго извиняться перед тобой за то, что был таким ебанутым, но что-то подсказывает мне, что нафиг тебе мои извинения не сдались. Кажется, нам действительно стоит попытаться забить на всё это и начать жить заново, – Хованский в первый раз за всё время посмотрел Мэддисону прямо в глаза. Злости в них больше не было. – Хорошо. Думаю, нам ещё будет, о чём поговорить сегодня. Так почему бы двум благородным пидорасам не выпить за светской беседой? – здраво рассудив, что алкоголь поможет им рассеять оставшуюся неловкость, предложил Мэддисон. – Хуйня вопрос. Что предложишь? – Юра улыбнулся. В этом вопросе разногласий у них никогда не возникало. – Чёрт, у нас есть только пижонский мартини и водка. – А медведей с балалайками случайно не завалялось? – А на что здесь ты? Привычная обоим беседа потекла своим чередом и совсем скоро парни уже забыли о том, что должны за что-то злиться друг на друга. Вернувшиеся к вечеру Руслан и Никита обнаружили их в блаженно-невменяемом состоянии, и синхронно закатив глаза, каждый утащил своего обзорщика спать. Сам того не зная, в тот день Черников сделал их всех немного счастливее, случайным совпадением сведя всю компанию воедино. Конечно, полное доверие Юре удалось установить не сразу, особенно сложно было добиться его у Руслана. Впрочем, в этом деле ему так же очень помог Никита, оказавшийся хорошим знакомым художника. Вскоре он помирил парней между собой, а сам неплохо сдружился с Мэддисоном, сойдясь с ним музыкальными вкусами. Сам Никита про себя часто думал о том, что наш мир – удивительная штука. Что было бы, если хоть одна деталь их удивительной истории сошлась бы с остальными как-то по-другому? Есть ли где-то зеркальное отражение их мира, где он никогда не встречал Юру, а Руслан – Илью? Есть ли миры, где кого-то из них просто-напросто нет? Где они есть, и даже знакомы, но что-то мешает им быть вместе? К счастью или нет, каждый раз, когда он начинал задаваться этими вопросами, вполне реальный Хованский из его мира отвлекал музыканта, занимая его насущными делами, гораздо более приятными, чем логические размышления. Хотя Черникову было немного жаль, что такими темпами он никогда не станет философом, отвлекался он каждый раз с удовольствием и полной отдачей. А тысячи зеркальных отражений продолжали жить своей жизнью, и в каких-то из них, возможно, всё ещё только начиналось. * - стихотворение Иосифа Бродского, Не выходи из комнаты, не совершай ошибку... (1970)