Заповедник безвременья

Наша планета с огромной скоростью летит в пространстве, но мы этого не чувствуем. Мы - её часть, и это защищает нас от любых воздействий, как благоприятных, так и пагубных. В результате мы не чувствуем многое из того, что пронизывает другие миры, открытые влиянию космоса. Когда придет смерть, – мы её не почувствуем тоже. Наша планета – мир в непроницаемой для всего оболочке, кокон, из которого никогда не вылетит бабочка. Огонёк жизни за толстым стеклом, защищенный от малейших порывов ветра. Я не помню, что такое ветер. Я знаю его определение. Моё знание давно стало книжным. На планете нет ни ветров, ни дождей, ни снега. Все эти погодные явления превратились в набор слов, ничего нам не говорящий. Есть фальшивое небо, подпираемое колоннами. Но фальшиво не одно небо. Вся жизнь давно превратилась в иллюзию, начало которой уходит настолько глубоко в прошлое, что никто из нас не помнит, как всё начиналось. Я говорю «нас», словно планета, как встарь, полна жизни. Кажется, всё было так недавно и так давно. Жизнь в виде энергии наименее затратна и наиболее близка к тому, что мыслящие существа понимают под бессмертием. С другой стороны, энергия стремится перейти в иное состояние, рассеяться в пространстве, слиться с ним в единое целое. Чтобы этого избежать мы нашли способ свести её расход к минимуму, замкнуть цикл в кольцо, чтобы он повторялся и повторялся во времени, черпая силы для поддержания жизни на одном уровне, из прошлого, фактически из самого себя. Почти вечный двигатель. Только ничего вечного нет, – и никогда не будет. Можно на какой-то срок обмануть природу. Время возьмет своё. Как бы ни был велик запас внутренней энергии – он не бесконечен. Как бы тщательно ни пытались мы свести к минимуму потери жизненных сил – они неизбежны. Но главная наша трагедия заключалась не в том, что бессмертие невозможно. А в том, что укрывшись от малейших влияний извне, мы вызвали стагнацию всех процессов. Это стало началом конца. Парадокс: пытаясь продлить существование, мы в итоге убили себя. Мы давно умерли от дряхлости, но не можем признаться в этом. Огоньки в наших телах флуоресцируют, как гнилушки на кладбище. Жизнь – лишь отзвук того, что было. По сравнению с ним, шепот – и тот звучит громче – как крик. Масквелл сравнил нас с призраками. Нечто, что не может существовать. Он и не подозревал насколько был прав. Когда уже нет тел, остается лишь разум, задержавшийся в пограничном состоянии. Когда мы рассеемся на атомы, всё, что будет о нас напоминать – это мертвое хранилище накопленных знаний. Знание мертво, когда не приносит пользы. В последнее время я больше всего сожалел именно об этом. Обладать огромным богатством и не иметь наследника – тяжкий удел для того, кто живет по инерции, пока не угаснет последний заряд. Положение изменилось, когда нам сообщили, что отыскался тот, кого мы потеряли миллионы лет назад. Мой товарищ возликовал – жизнь для него опять обрела смысл. А я… я огорчился. Я надеялся, что пропажа никогда не найдется. Трудно описать мое состояние, то чем я руководствовался, рассуждая, казалось бы, столь бессердечно. Во мне говорила боль, а не жестокость, сожаление, а не эгоизм. Тяжело быть стариком, доживающим последние отпущенные ему дни, знающим, что после его смерти некому будет позаботиться о живой душе, ответственность за которую он несет. Душе, полной жизни и сил, сохранившей в себе частичку всех нас. Мой товарищ загорелся желанием вернуть её, – во что бы то ни стало. Я слушал его план по обмену библиотеки знаний на пропажу и соглашался с ним. Ни одного возражения не вырвалось бы у меня. Никогда. Он был младше, эмоциональнее меня. Он был вторым обитателем планеты и, скорее всего, будет последним. Я заранее сожалел об этом и надеялся, что переживу его. Ему будет тяжело остаться совершенно одному. Он не был готов к одиночеству. Я тоже не готов оказаться единственным выжившим, но полон покорности перед судьбой; он же еще не постиг необходимости смириться с тем, перед чем мы были бессильны. Жалость не давала мне спорить с ним. Принуждала не вмешиваться в события. Но так продолжалось недолго. До появления колесника. Миллионы лет они не подавали о себе вестей, но как только возникла возможность заполучить нечто нам принадлежавшее – объявились, тут как тут. Они были не тем наследником, которому я бы доверил богатство. И я знал то, чего не желал признавать мой товарищ: затевая свою аферу, колесники искали не столько знания, сколько нашего признания и… возможности отомстить. Они не были виноваты в том, что творили. Болезнь разъедала их изнутри. Болезнь неполноценности, заставляющая их самоутверждаться за счет притеснения и уничижения других рас. – Ты называешь их колесниками, как люди, – упрекнул меня товарищ в ответ на мои уговоры отвергнуть их предложение. Я улыбнулся. Человек увидел бы, как дрогнула россыпь огоньков. По-другому мы улыбаться не умели. Знал бы он, как я про себя называю его, наверняка разгневался бы. У нас никогда не было нужды в именах, названиях. Каждое сознание индивидуально, но на энергетическом уровне обмен информацией происходит мгновенно. Можно сказать, что наши отличия друг от друга были столь очевидны, что не нуждались в каком-либо выражении. Даже когда наша планета была полна жизнью, имена не были в ходу. Теперь нас всего двое на планете. Последним выжившим имена тем более ни к чему. Но, погрузившись в мир землян, я открыл для себя символику имен. Поэтому я прозвал товарища Омегой, а того колесника, что разузнал цену библиотеки – Стигмой. Землянин бы шутку оценил, а мой товарищ – не понял. С некоторых пор он ведает не обо всех моих мыслях. Я узнал об этом случайно. Возможно, он никогда не имел полного доступа к ним, но пока мы не остались вдвоем, – это было неизвестно. Теперь его неведение позволяло мне действовать за его спиной. Я чувствовал неловкость и вину перед ним за то, что обманываю его. Но не мог позволить ему совершить ошибку – отдать знания тем, кто их недостоин. – Мне всё равно, – твердил мой товарищ, – кому достанется библиотека, если с её помощью мы вернем похищенное. – Не такой ценой, – не соглашался я. – Почему ты отвергаешь их? – В них сокрыто уродство. Они мнят себя рабами, как будто не было тех лет, что они провели свободными. Пестуя и лелея мнимую ущербность, они так и не усвоили, что в служении нет позора, что глупо его стыдиться и тем самым отвергать свою сущность, своё предназначение. – То уродство, что ты видишь в них – результат наших ошибок. Они в нём неповинны. Материал, из которого они были сделаны, не рассчитан на большее. Но они – наши создания, и поэтому были и будут к нам ближе, чем кто-либо из живущих в этой вселенной. Ты считаешь, что они пытаются нам отомстить. Я полагаю, что они стараются нам угодить, и мы не можем отвергнуть их порыва. Этим мы отвергнем часть себя – ту часть, что создала их. Мы словно сгустки света и тьмы, и неясно чего в нас больше. Они – наше отражение, не хуже и не лучше прочих, такие же, какими были до них другие. У нас нет причины не доверять им. Если они вернут его – мы отдадим им знания. Мы отдадим их любому. Это наш последний долг, прежде чем мы рассеемся на атомы. Он горячо верил в то, что говорил. Я слушал его и думал, что мне не помешало бы немного веры в собственную непогрешимость. Она избавила бы меня от сомнений, мешающих действовать как должно. Он на голову превосходил меня во всем. Чего ему не хватало, так это веры в тех, кто не был похож на нас. В тех, кто еще был так молод, что не знал ничего ни о мире, ни о себе. – Как мы можем доверять людям? Что мы знаем о них? – спрашивал меня Омега. Что я мог ему ответить? – Они не обидят его. Стремление к чуду живо в них, как было когда-то живо в нас. – Откуда тебе ведомо, что они поступят именно так? – Юные – любопытны. Они не устоят перед соблазном прикоснуться к чуду. Когда они освободят его, дракон станет связующим мостом между нами. Он будет радовать их точно так же, как радовал нас. В нем сокрыта частица нас. – Лишь для тех, кто сумеет её разглядеть. Я не уверен, что это им по силам и не хочу рисковать. Дракон – последний в своем роду. Им не понять, как крепки древние узы, и какой долг они накладывают. Те, кого ты вслед за землянами называешь колесниками – одни из нас и останутся ими, – подвел он черту. Но я не желал, чтобы по колесникам и их делам потом судили о том, какими были мы, и собирался сразу сообщить Масквеллу во что мы оцениваем знания. Однако Омега уговорил меня погодить. – Если ты прав в отношении людей, то торопиться не следует. Пусть они догадаются сами и тем докажут, что им можно доверять. Я сделал вид, что уступил. В отличие от него, я понимал, что время играет не на нашей стороне. Осуждая себя за обман, я подложил в чемодан Масквелла ключ, придав ему форму прибора-переводчика, которым он пользовался для общения с нами. После отправки Масквелла на Землю, я с тревогой и трепетом ждал вестей. Первые из них были безрадостными, но ожидаемыми. Очередное угасание одного из нас, живущего всё это время по инерции, как и мы. Люди называли подобных ему «баньши». Жуткое прозвище, отразившее их суть, которую они избрали для себя, всецело отдавшись гневу и отвращению. – Из тысяч и тысяч, созданных по нашему образу и подобию, их осталось всего двое, – печалился Омега. – Нас тоже, – напомнил ему я. – Но они не знают об этом. И не узнают. Это должно остаться тайной. Я не сожалел об уходе одного из них. Их ненависть к людям была одной из причин питавшей недоверие моего товарища и мешавшей ему смириться с неизбежным. Но и он, и баньши были правы в том, что древние узы разорвать не просто. Я это прочувствовал на себе, когда позволил событиям идти своим чередом, позволил совершиться убийствам. Из нежелания огорчить товарища, я сам совершил проступок, за который нет, и не может быть прощения. У старости есть один существенный недостаток – ей трудно судить и обвинять другого. Ей легко оправдывать чужие провинности. Так что я терпеливо ждал, когда люди развяжут те узлы, которые мы завязали общими усилиями. Ждал, не теряя веры в них. Они не были закрыты, как мы, от разрушительных и благодатных сил энтропии. Они могли меняться сами и изменять других. И я наперед знал, что мне скажет Омега, когда всё закончится согласно моим предсказаниям. И что я отвечу ему. Потому что любой наш поступок – необратимый процесс. Отклик на него может стать рождением чего-то нового. Мы никогда не задумываемся об этом, но именно новое не дает восторжествовать смерти над жизнью. На самом деле, оно и есть жизнь.