Лэ о Любви

Глава двенадцатая, женская. Пробуждение памяти. Правду говорят старухи: как день встретишь, таким и вечеру быть. С утра все не заладилось: подгорели оладьи с мясным припеком, пошла за водой - ведро набрала, на сруб колодезный поставила, да обратно в темный волглый холод и уронила, пришлось опять тягать. Потом зеленый сарафан - где это видано, чтобы вещь настолько не к лицу была! И так кожа цветом ближе к бледной поганке, а зелень еще такой оттенок болезненный придает, про который Финмор сказал: "благородная восковая бледность". Ага, как же. Только завтракать сели, как он миску в сторону отодвигает, смотрит на меня пристально и спрашивает: - Скажи, Айралин, как в деревне можно заработать деньги? Я тоже ложку положила, подумала, отвар отпила: - Смотря кто заработать хочет, и по умению его. Скотника в деревне толкового нет, бондаря год назад похоронили, и на пажитях рук всегда не хватает. А зачем тебе? Посидел, помолчал, насупился: - Не сочти за неучтивость, но я слышал твой разговор с вашим старостой. И мне скорбно думать, что я могу ввести тебя в растраты, я и так должен тебе слишком много. Мне хотелось бы окупить часть своего долга хотя бы деньгами, - а сам салфетку на коленях расправляет. Волнуется, значит. - Сочту за неучтивость, если ты откажешься от моей помощи, - отвечаю, - В радость и удовольствие мне видеть тебя выздоравливающим. - Тогда, как настоящий целитель, ты должна побеспокоиться и о моем моральном здоровье, - в тон мне отвечает, а сам улыбается краешками губ, хитрован, - Если я буду страдать от неоплаченного долга, не долго ли мне зачахнуть? Шутки шутками, а ну, как, правда? Дед говорил, что травма тела для них едва ли не легче душевной муки. Хотя, конечно, куда его в деревне деть - ума не приложу. Не за скотом же ходить. - А что ты хочешь делать, Финмор, дорогой гость? Уж извини, но коров пасти - не твоего ума дело. И на пахоте не вижу тебя за плугом, и охота пока не для тебя - как лекарь говорю, дальние горные тропы, где пушнины и зверья в изобилии, пока не ждут тебя. Разве что кузня есть, но знаком ли ты с таким трудом? Глаза на меня поднял, доволен, даже салфетку в покое оставил. Оно и правильно, вышивка моя старая, неумелая еще, порвать не порвет, а нити вытянет. - Я знаком с кузнечным делом, я много времени проводил в кузнях князя Маэглина, и руки помнят былые дни. Пойдем же скорее, пойдем! Долг не ждет, - с озорством добавил он и скорчил лицо глубоко несчастного создания. - Сначала - оладьи! - говорю, - А то, что я за работника приведу, который от голода и лом поднять не сможет? Обреченно вздохнув, Финмор взялся за отложенную ложку. Нет, ну совсем чуть-чуть подгорели, не видно даже. Нечего так вздыхать. - И жижу! - грозно добавила я. Так неуважительно называл мое средство эльф. Состав, конечно, на вкус тяжелый: надо взять в равных частях топленое свиное сало, мед, сливочное масло и аралию, выпарить в печи до густоты, чтобы нож стоял, и добавлять по одной ложке с горочкой в горячее молоко. Зато даже кровохарканье через три луны проходит, не то, что малокровие его. Но пить гадостный напиток он отказывался, грустно смотрел в кружку, приговаривал что-то тихим шепотом и цедил маленькими, как у ребенка, глоточками. Если бы он знал, что случится сегодняшним вечером, то судьбу бы еще благодарил (и Айралин вместе с ней!) за блаженный вкус жижи. Когда на бледном майском небе появились первые звезды, я начала беспокоиться. А когда, ближе к полночи, уже шнуровала сапоги, чтобы отбивать Финмора у безумного Синьянамбы, раздался громкий стук в окно. За мутной слюдяной дымкой едва угадывались в черничном ночном киселе две фигуры. Я спешно открыла створки. За окном, покачиваясь, с выражением крайнего сосредоточения на смуром, как августовская гроза, лице, стоял кузнец. А на его плече висел, как седельный мешок, Финмор. - Добрый вечер, хери Лин... Я тут с гостинцами, - громко и с паузами между словами сказала Синьянамба. - Вы что, во хмелю?! - со священным ужасом глядя на "благородную восковую бледность" эльда, спросила я очевидное. - Ну, так сразу и во хмелю... Просто выпили... Все-все выпили, - грустно закончил кузнец. - Это сколько? - деловито спросила я, прикидывая в уме масштабы лечебных мероприятий. - Это столько, сколько потребовало высокое искусство ковки лопат! - сурово ответил Синьянамба и попытался передать мне Финмора через окно. Голова эльфа безвольно качалась. - Через дверь! - крикнула я, выбегая во двор. Под окном происходило невольное извержение из желудка верхом. Ночь обещала быть бесконечно занимательной. Темной и звездной майской теплынью, в доме, в тишине и покое, барьер между душой и разумом был снесен бурным потоком вишневки на курином помете. Потеряв границы между явью и сном, Финмор, бессильный бороться со всемогущими волнами, плыл по течению. До меня долетали только холодные всплески и клочья пены его памяти, но и этого вполне хватило. В рассветных лучах не было больше счастливой Айралин, была другая, страшная женщина. Все мы одинаковы - в каждой душе есть уголок, охраняемый от взглядов и чужих липких рук. Туда годами стаскиваются, как в чулан, лучшие воспоминания детства, первое купание в холодном еще пруду, первый бег по густому, как волосы матери, залитому солнцем лугу, первые вложенные в нас идеалы. Финмор не был для меня просто эльфом как таковым - он был ожившей памятью, длинными сказками перед догорающим очагом, бережно хранимыми расшитыми серебряной нитью флагами. Он был тем уважением, с которым каждый деревенский смотрел на старого калеку - моего деда. Он был мелкими белыми звездочками альфирина, вплетаемыми в тугие венки, он был Валакиркой, видимой в глухой ночной час и любимой любому путнику вдали от дома, помещенной на небо светлой Вардой, как вечное напоминание Морготу о могуществе Валар и неминуемой Песне, которую когда-нибудь допоют сильные и чистые голоса. Сейчас в моем оберегаемом ото всех углу выл ветер, шелестел грязными тряпками старых знамен, и клубы пыли лежали на покореженных и ржавых доспехах. Я была страшна, как страшна любая женщина, слышащая хруст костей того, чье имя шепчется только в ночной, скрывающей сердце, завесе. Если бы я хоронила город, я бы умерла. Ты в свитом саване, мой друг, ко мне не приходи: Остыло сердце, путь назад - по выжженной любви. Когда горели города, когда цвели сады, И вместо вишни пепел пал на рябь речной воды, Когда в раскидистой тени столетних тополей Плутали дети, а псари смеялись веселей, Когда в свернувшуюся кровь втоптали шелк знамен, Когда взлетал и опадал последний тихий стон, Когда закатные лучи вступили в долгий спор: Костер на пиках вечных гор и город, как костер, Когда не стало дат, имен, любимых ясных глаз... ...Когда погиб мой Гондолин, я умер в первый раз. А потом мне стало не до размышлений: потребовался чистый таз, кислый горец и много воды.