Фонари

Тусклый свет фонарей едва-едва проникал сквозь зашторенные окна, освещая бледное лицо Екатерины, делая его еще более больным и исхудалым. Запавшие щеки, глаза, бледно-розовые губы и пакля грязных волос. Я с немым отчаянием смотрел на ее подрагивающие ресницы, стискивая ее горячую худую руку так, что под моими пальцами она казалась белоснежной. Она заболела. Внезапно. Несколько дней назад смеялась, бегала, играла, отлынивала от уборки в своей комнате, устраивала истерики из-за надоедающих уроков, рассказывала про подруг, которые задели ее своими острыми словами. А сейчас… ничего этого нет. Вместо здорового румянца серая кожа, вместо живого блеска — потухший взгляд. Вместо плавных движений — резкие рывки. Мне больно видеть свою дочь сейчас Я не могу ничего поделать. Ничего, совершенно. Не могу облегчить боль, помочь здоровью, дать частицу своей чертовой жизни. Она умирала, я умирал вместе с ней, сидя у ее кровати, стискивая запястья и шепча глупости в пустоту: — Все будет хорошо, — такой же тусклый голос, словно свет фонарей за окном, слегка волновал тишину, но не задевал в моей души комка отчаяния, застрявшего в горле, словно рыбья кость, впивающаяся своими острыми краями. — Я тебе обещаю, моя девочка, все будет хорошо. Дороти хотела вытащить меня из комнаты, оторвать от самого драгоценного, что осталось у меня после череды потерь, того, что я берег так, как ничего другого. Даже ее мать… Мне больно, мне очень больно это видеть. Но я не могу оторвать взгляда. Ничего не помогает. Ни уколы, ни таблетки, ни тепло или холод. Ничего. Екатерина угасала, будто была спичкой. Не надо ее забирать, пожалуйста. Иначе я не вижу смысла в своем сером существовании, где жизнь и смерть отвернулись от меня, перекидывая туда-сюда друг другу тряпичной куклой. Тяжелый вздох, и она открыла глаза. Ярко-зеленый превратился в безжизненно-серый цвет. Это очень больно. Она закашлялась, грудь поднялась и опала, затем еще и еще. Я вскочил с пола, с колен, к ней, хватая с тумбочки стакан с водой, отпуская бледные руки, боясь перестать смотреть. Пить, она должна пить. Крупные капельки пота скатились с висков на белую подушку, оставляя влажный след. — Милая, выпей, — дрожащими руками я преподнес к ней живительную влагу, надеясь, что она меня слышит и понимает. Екатерина берет тонкой ладонью длинный стакан, наполненный прозрачной водой до краев. Отпивает чуть-чуть, часть скатывает по подбородку ей на грудь, на руки, на шею и волосы. — Пожалуйста, скажи что-нибудь. Нет, не просил. Умолял. В глазах стояли слезы, прокладывая соленые дорожки по щекам. Она посмотрела на меня пустым взглядом, сквозь меня, за меня и улыбнулась, обнажая белоснежные зубы. От необдуманного растягивания губ в улыбке тонкая кожица лопается в нескольких местах, в тусклом свете зловеще чернеет кровь. Мне стало страшно, я снова упал на колени, хватая ее бледную руку, целуя искусанными губами ее пальцы. — Она пришла, — равнодушно прошептала Екатерина, прикрывая глаза. Из моего горла вырвался тихий звук: рычание, смешанное со стоном и воем. Это очень больно. А потом кто-то постучал в дверь. Темнота начала сгущаться. Встал в полный рост, смотря на дверь из комнаты. Стучали снаружи. В душу закрался ужас. Догадка озарила мысли, море отчаяния, добавляя свою каплю. Слышался голос Дороти. Старая женщина шла открывать, а скоро дойдет до двери, и моя девочка… Не позволю. Я сорвался с места, врезаясь в углы, выбивая замки, роняя вещи. — Дороти, не смей открывать дверь! — кричал что есть мочи, пытаясь достучаться до разума этой женщины. Хоть бы она посмотрела глазок… пожалуйста. — Михаил, что стряслось? — спрашивает она, стоя около двери. Закрытой двери. Я перевел дыхания. Ноги больше не держали, и я сполз по стене на пол. Дороти с интересом смотрела на меня, удивленно говоря: — Что ты так сорвался? Я думала, что нам молоко пришли, обещали сегодня ведь, — она хмыкнула. — Посмотрела, там никого нет. Наверное, мальчишки балуются. Она тепло улыбнулось, подмигнув, и мне захотелось убить эту тварь, сидевшую в моей любимой понимающей Дороти. — Зачем ты открыла?! — голос хрипел. Мне очень больно. — Ты впустила смерть, старая дура. Не торопясь, на не гнувшихся я прошел до комнаты Екатерины. Я знал, что увижу…