***
Там алый рассвет заливал алые крыши, и сестрица Томоэ привязывала коня к крюку у ворот, и на седле было тёмное пятно - ещё одно, третье или пятое пятно крови на этом седле. Сестрица Томоэ всегда была неаккуратна. А она, Ямабуки, точно так же сидела, кутаясь в тёмно-коричневое хитоэ - пусть служанкино, зато тёплое - и давилась кашлем, и копьё-яри укоризненно поблёскивало на крючьях. Что поделать - там, под Авадзи, народ веселится как может, и наверняка Сиро Канэхира тоже отличился, и сестрица Томоэ тоже. А Ямабуки больна и должна сидеть дома. У сестрицы Томоэ пустые глаза и искусанные в кровь губы. - Разгром, полнейший разгром... твой Канэхира, это он велел мне уходить. Крикнул, что умирать рядом с бабой ему не пристало. Сражаться, значит, пристало? Когда я нагинатой перерезала сухожилия тому выродку, что-то он про баб на поле боя не говорил!.. Слова сыпались из неё, как рис из дырявой корзины. - Я остановила коня. На пригорке. Перевязывала руку, мне стрела в плечо вошла. Наконечник ещё вырезать... Остановила. Держу в руках голову... Ондо. По гербам - Ондо. По имени не знаю. Отрезала её... назло. А, нет. Не держу. Размахнулась - и кинула её в них, в обоих. Пусть знают. - Как по-детски... - Ямабуки как раз вытаскивала наконечник, подстелив тряпицу, чтоб не запачкать себя и циновки. - И что? - Увернулись. А потом... Вышло сзади. У основания шеи. - Что? - Остриё. Копья. Канэхира крикнул - «Хрен кто сдохнет так, как я!» - и копьё в землю упёр. А потом на него прыгнул, как будто съесть хотел. А оно вышло сзади почти сразу - неудачно прыгнул... наверное. И повис. Сестрица Томоэ не плакала, а если и плакала - то от боли, ведь наконечник стрелы засел так глубоко! Не плакала и Ямабуки. Она вспоминала. Перебирала в памяти разговоры с дерзким, веселым и сердитым Канэхирой. Его плоские остроты и просторечные, грубые словечки. Их частые драки - два копейщика никогда не смогут терпеть друг друга, а уж если один из них - женщина... Их редкие ночи - слишком быстрые, чтобы быть полными наслаждения, какие-то слишком случайные. И те полтора письма с любовными признаниями, которые они написали друг другу. Потом читали и смеялись. Томоэ пила сакэ - не из чарки, а прямо из фляги, чтоб быстрее опьянеть и забыть про боль - не важно, телесную или душевную. Ямабуки сидела за низким письменным столиком и понимала, что не может сочинить ни строчки. В голове вертелось только стихотворение из Манъёсю - какой-то император сокрушался о бедном дереве, что не может принести плода. Удивительно уместно. Криво-косо, наскоро, переписав по памяти старый стих, Ямабуки-годзэн сняла с крючьев копьё и пошла на веранду, где, она помнила, две доски недавно разошлись, составив очень удобную щель. «Интересно, а пришли бы месячные или всё-таки нет?» - подумалось ей. Она скинула одежду, оставшись в одних красных хакама, залезла на перила и наклонилась, придерживая копьё чуть пониже острия, чтоб точно не промахнуться.***
Полвечности, вечность цветёт - и всё горько тоскует, бесплодная. Плачу и я. Ямабуки дописала письмо, запечатала и оставила на столике. Оглянулась через плечо - и поняла, что, кажется, запечатала и оставила свою нынешнюю жизнь. Другой мир, мир алых крыш и алой крови, бешеной скачки и тихих вечеров у костра на биваке, мир резких запахов и скрежета металла о металл и металла о кость - этот мир властно предъявлял права на посмевшую забыть его душу. И душа послушно спешила навстречу, с оружием в руках и улыбкой на устах, в поисках того, кто придавал жизни смысл а тому, другому, миру - такую власть и очарование.