Загадочная страна за колючей проволокой

Конечно же, все ценное, ну, кроме часов, я оставил дома. До встречи брата у меня в голове шныряли несколько, возможно совершенно бессмысленных, вопросов. Как я смог пробраться на его территорию? Почему на границе я не видел толпу патрулей, ведь обычно, куда не глянь – всюду военные? Да, я постоянно задумываюсь над одним и тем же. Почему же то единственное место, где границу можно перейти, меня так пугает? Стоят простые бараки, климат здесь один и тот же. Но как только я перешел границу, просто ступил на песок Северной Кореи, я уже почувствовал некую сдавленность и начал довольно тяжело дышать. Когда я, пройдя несколько метров, оказался на ухабистой дороге, то решил оглянуться назад. Мне, почему-то показалось это забавным – с одной стороны хороший ровный асфальт, а с другой – словно на военной базе. Сам не знаю почему. За спиной мои города, где всегда бурлит жизнь, а прямо передо мной раскинулись серые и мрачные города брата. Но эта бесцветная дымка казалась настолько родной, возможно, даже немного приятной, а для некоторых – даже желанной. Вскоре, заметив фигуру Хёна, все незначимые мысли развеялись сами по себе. На сердце кольнуло, а настроение резко изменилось. Я вцепился в брата и, уткнувшись в его, уже намокший, пиджак, бормотал что-то невнятное. Мы стояли на улице, в каком-то небольшом переулочке Пхеньяна. Время клонилось к вечеру, и солнце медленно уплывало за горизонт. Мои мысли путались, в голове, то вспыхивали, то угасали старые образы людей, воспоминания о событиях, все, вплоть до детских страхов. Было очень сложно переживать это вновь, в одиночестве… Я ведь не видел Хёна с середины прошлого века, а сейчас, мне казалось, что больше и не увижу. Слабый дождик моросил весь день, покрывая дороги небольшими лужами. С пока еще сухих волос изредка скатывались одинокие холодные капельки. Я почувствовал, что брат слегка приобнял меня и, практически не выражая никаких эмоций, он стоял, просто смотря на меня и, порой пытался опустить свою руку мне на голову стараясь успокоить. Когда я почувствовал его руку на щеке, то сразу поднял на Хёна свои красные заплаканные глаза. Они беспорядочно бегали по его лицу, неуверенно пытаясь отыскать каплю доброты в неприступном взоре брата. В детстве его глаза казались веселыми и яркими, но сейчас все выглядело не так, точно былой огонек погас, а пылкая натура заледенела в чужих убеждениях. Хён приподнял мой подбородок и пристально посмотрел. Сам не понимая почему, но я чувствовал себя неким подобием игрушки в руках брата. Я уже давно забыл кто из нас старше, но никогда не считал себя старшим; в этом плане я всегда предпочитал оставаться где-то за спиной Хёна, стараясь сдерживать свое ребячество. Но я всегда любил его – в детстве он постоянно был для меня надежной опорой, даже во время войны я уважал его. Любил и уважал, но в конечном итоге мне это ничего не дало. 38-ая параллель… Простая линия на карте, ставшая непробиваемой стеной в головах и сознаниях людей, разделившая братьев на своих и чужих. Война такова, она разрушает человеческие основы как физически, так и морально. Она принесла нам лишь беду и ужас. Когда я вновь со всей серьезностью осознаю, что стена боли и смерти разделила нас уже навсегда, сердце готово просто рассыпаться на мелкие потухшие частички некогда доброго счастья. Хён всегда был таким – в отличие от меня, он прекрасно разбирался в военном деле. Сразу в бой, где льется кровь, людей разрывает на части, где из всех человеческих чувств остаётся только желание выжить. Даже свобода представлялась мне концлагерем, где все страдают от голода, в невыносимых условиях и нечеловеческой работе. А ведь не так давно он вновь открыл по мне огонь. И, к сожалению, мне пришлось ответить. Мне казалось, что его темно-карие глаза сверлили меня, они видели все то, что я сам пытался скрыть от себя. Внутри меня всего колотило. Сейчас я не мог долго смотреть на брата, поэтому, опустив голову, я просто нервно зажмурился и крепче прижался к Хёну. Дождь усиливался. Он снял с себя свою фуражку и надел мне на голову. Снова приподнял мою голову и посмотрел в лицо. Брат всегда был силен, даже сейчас он, буквально, заставлял меня открыть глаза. Стоя так перед Хёном я сам себе казался жалок. — Что случилось? – Он, наконец, прервал мое гулкое рыдание. В его голосе слышался оттенок любви. Он ведь не был настолько холоден, каким его всегда считали? По крайней мере, я надеялся на это. Но я даже не знал что ответить, если я, конечно, вообще мог произнести что-либо внятное. И что же? “Я скучал…” – нет, такого он от меня ни за что не вытерпит, “Мне страшно смотреть на твою страну и твоих людей” – да, сейчас я чувствовал нечто вроде горького и глубочайшего сожаления, но понимал, что Хёна будет не переубедить. Хотя в детстве мне очень это нравилось. Сейчас я ощущал смешанные чувства, наверное, даже слишком непонятные. Все же, жутко запинаясь, я смог что-то произнести: — П-почему ты так обращаешься со своими л-людьми? — Они счастливы. — З-за недовольство и несогласие приговор один – расстрел. А-а остальные сразу довольными становятся и-и счастливыми. У т-тебя все не как у других. — И зачем же ты явился столь бесцеремонно? В груди екнуло, и я перестал плакать. — З-зачем ты променял меня на того парня из Советов? – Я в очередной раз опустил голову и уткнулся лицом в пиджак брата, чуть ли не кусая ремень, висевший через его правое плечо. Казалось, что я вцепился в Хёна мертвой хваткой. — Ты был унижен? На улице было темно, чувствовались холодные порывы ветра. Уже скоро должны были выключиться уличные фонари, окутав город во мрак, где свет из окон — словно звезды на ночном небе. Я даже не представлял, как можно ответить. Да, я был оскорблен, но недолго держал обиду. Порой так хотелось избавиться от тех, кто забрал у меня брата, ведь так тяжело улыбаться, когда чувствуешь, что готов согнуться пополам от боли, и непременно хочется рыдать. Однако я постарался смириться с этим… А зря! — М-мы сможем снова жить вместе? — Нет. — П-почему? – Это прозвучало по-детски просто, но ничего другого я не был в силах произнести. Я даже не успел подумать. И вновь Хён заставил меня взглянуть на него. Теперь я уже не мог отвернуться или хотя бы просто перевести взгляд в сторону. Брат поправил свою челку и, не отводя взор, смотрел мне в глаза. Не знаю почему, но мне уже не так хотелось скрыться от него. — Мы слишком разные. Это может пагубно сказаться на моем государстве. Мое сердце сжалось. На глазах снова выступили слезы. Казалось, что мои светло-карие глаза налились кровью. Я вновь выпалил нечто простое: — Я-я же волнуюсь за тебя!.. — Интересно — почему? Прости Ён, но я не могу по-другому. И даже не собираюсь. Все, кажется, за сегодня я уже весь иссяк… Последние слова глухо отдавались в голове. Но, все же, закрывая глаза на многие реальные вещи, я понимал Хёна. Наверное, уже пора от него отстать, хотя бы ненадолго. Впрочем, в чем-то я сегодня был прав – брат – не бездушная марионетка чужих, как всем казалось – мертвых, идей. Когда я уже почти расцепил свою мертвую хватку, Хён прильнул горячими губами к моим, подарив мне короткий, но нежный и столь приятный поцелуй. Мне стало еще больнее отпускать брата, хотя я и сам осознавал, что Хён будет долго и, скорее всего, беспощадно корить себя за свой поступок. Он отцепил меня от своего пиджака. Свет в городе погас. Хён словно растворился в ночи, но, по-моему, он оглянулся в мою сторону. В угнетающей темноте Пхеньяна я отчетливо видел пылающий блеск его холодных глаз. Мои часы показывали “23:01”. Покачав головой, я улыбнулся. Я был рад тому, что Хён мой старший брат. Жители работают, пашут, как кони… Они даже не подозревают, что есть другая жизнь – они просто отрезаны от остального мира, и для них это норма. Брат намеренно не пускает жителей по морю за границу — вся береговая линия так оборудована, что мало кто осмелится сунуться за ее пределы. Если сравнивать быт, детали и реалии с фактами, известными нам из истории, то можно определить время, в котором живет Северная Корея — это 1950 год. Даже лучшая машина времени не забросит в прошлое так точно. Брат поддерживает невообразимую дисциплину... Однако он спокойно показывает реальность, в которой живет. Загадочная страна за колючей проволокой… Я люблю Хёна таким, какой он есть. Да, мне тяжело без него, но… приелась мне традиция, уважать старших. Конечно, он был жесток, порой даже слишком, но иногда можно задуматься – неужели в будущем этот северокорейский уголок земного шара останется таким же социалистическим? Возможен ли тот факт, что там всегда будут царить 1950-ые года? Дождь уже закончился, но небо еще было затянуто тучами. Я поправил криво надетую фуражку брата на голове и поднял свой взгляд в печальный небосвод. Улыбаться не хотелось. И плакать тоже. Я вообще ничего сейчас не хотел. Меня даже не волновало – попадусь я патрулю или нет. А может ты прав, что нам действительно хорошо и по разные стороны непреступной 38-ой параллели?..