***
Джек часто приходит неожиданно, без предупреждения, хотя, действительно, что ему предупреждать — ведь это он хозяин дворца. Он, а не Сё Мун. Мальчик, как обычно, очень радуется появлению короля, для него тот — самый близкий человек во всем мире. Вот случается же так, что кровь, какой бы важной она не казалась, все-таки не важна. Все эти надменные аристократы могут кричать во все горло на всех углах, что кровь определяет статус, формирует связи, что без нее никуда и никак. Да, в чем-то они правы, во многом и очень многом. Но Сё Мун чувствует странное родство с Джеком — наверное, именно это называется родством душ. Джек удивителен. Он чем-то похож на того мифического персонажа, чье имя носит. Хотя, конечно, никакого проклятия у короля нет, как нет бессмертия. Глаза у него, правда, как у человека, который знает все на свете и давно смирился с этим. Странные глаза: в них нет ни боли, ни отчаяния, ни страха, ни одиночества — по отдельности, в его глазах столько всего и сразу, что смотреть в них опасно. Имя определяет судьбу, так считают многие. Но здесь, в Утренней, судьбу можно обмануть — если знать как. Если взять чужое имя и превратить его в маску — и при этом не забыть о том, что называется коротким словом «я». Недаром в семье Эймэ тоже придерживались этого обычая. Да и все древние семьи так или иначе соблюдали эту традицию, никогда полностью не забывая ее. Поэтому имя короля хранится в строжайшей тайне, ну а то, что новое берется из мифов и легенд — это просто еще один способ обмана: судьбы или злых духов — кому как угодно думать. Сё Мун действительно чувствует в Джеке родственную душу, это так странно и непонятно — к такому нельзя привыкнуть, в такое даже верится — и то с трудом. Но мальчик радуется приходу короля не только поэтому. Просто его появление означает новую удивительную сказку, легенду, историю — из тех, что вполне могли бы быть реальностью, когда-то давно, когда мир был устроен совсем по-другому. Сё Муну не важно, чем являются рассказы Джека: когда он их слышит, то забывает обо всем на свете. — На этот раз я расскажу легенду о Джеке О'Лантерне, чье имя я ношу, — говорит король. Сё Мун удивленно смотрит на него. — Другую легенду, — уточняет Джек. — Совсем другую. Мальчик замирает в предвкушении. Та сказка была даже не сказкой, а коротенькой историей, которой крестьяне пугают непослушных детей. Такие рассказывают в назидание потомкам старики — чтобы не делали глупостей и жили правильно (и несчастливо, считает Сё Мун, но держит свое мнение при себе, хотя ему и кажется: Джек тоже так думает). А еще такие истории любят рассказывать друг другу мальчишки, ночью, в темноте, называя это проверкой силы духа. Он никогда не понимал, почему королю было дано такое имя — из детской страшилки, из глупой истории с дурацкой моралью, из чужеземного мифа наконец. — Не было ничего, — начинает Джек, — ни тьмы, ни света, ни даже пустоты. Можешь ли ты представить такое? Мы говорим: пустота, подразумевая отсутствие чего бы то ни было, но даже это отсутствие — существует. Тогда же не было ничего. Некому было давать имена вещам и идеям — не было ни идей, ни вещей. Не было никого. Однажды из небытия возникла пустота — то изначальное, что породило все остальное, но так и не смогло найти свое место в появившемся мире. Пустоту наполнил хаос, что через мгновение (или вечность) — а это на самом деле почти одно и то же — разделился на свет и тьму, еще две изначальные силы, лежащие в основе миров. Так появилось равновесие, не дающее им исчезнуть. Наш мир взрослел, постепенно, ужасно медленно, незаметно, становился привычным и почти узнаваемым. Но пустота не ушла бесследно. Она пряталась в тенях и лесных чащах, в туманах пустошей и болот, а позже, гораздо позже, в зеркалах, снах и чужих иллюзиях, ложью проникала во тьму и незаметно поглощала свет. Она так и не смогла стать частью этого мира, недружелюбного и непредсказуемого — и сколько бы не прошло веков, все оставалось по-прежнему. Время утекало в никуда, и однажды в этот мир пришли дети пустоты — невероятно прекрасные, жестокие и одинокие, слишком похожие на свою мать. Правда, они оказались чересчур гордыми, чтобы признать свое одиночество, и со временем сами убедили себя в том, что им никто не нужен. Их мысль становилась словом, а слово — действием. Реальность плавилась под их взглядами, в их присутствии мир изменялся еще больше, быстрее, искажался до неузнаваемости. И там, где действительность теряла свою силу, открывала глаза пустота, вечно голодная, жадная до всего, что не является ей. Впоследствии ее дети стали называть себя чачаонгами — по аналогии с человеческими шаманами, которые верили, что способны управлять силами природы. И первым среди детей пустоты, самым любимым, удивительно ее напоминающим, был Джек О'Лантерн. Она дала ему имя, подарила волшебный неугасающий фонарь, в чьем свете пряталось ее дыхание. Люди же просто однажды услышали шепот пустоты, уловили чужое непонятное, но красивое имя и дали его герою своих страшных легенд. Те, что сильнее всего скованы существующей реальностью, больше всех на свете любят давать имена, зачастую наугад, не задумываясь. Люди не были чужими этому миру, он изначально был их домом и убежищем, но они совсем не знали его. У людей было слишком много правил, которым они не следовали; они вообще постоянно нарушали собственные же законы. Их вера была сильна, она же не давала им вырваться за узко очерченные границы, и мир их был тесен и невелик. Люди были дверями для пустоты, плотно закрытыми, наглухо, намертво — лишь некоторые можно было открыть, и то далеко не сразу, мучительно долго. Чачаонги же были распахнутыми настежь дверями, провалами черных окон. Их границы были ненадежны и непостоянны, с человеческой точки зрения их вообще не существовало — никаких рамок, никаких ограничений, но только на первый взгляд. В способности изменять окружающий мир уже прячется несвобода, она выглядывает из каждой нереализованной возможности. Все дороги в конце концов всегда сливаются в одну. Пустота звала своих детей, наполняла собой их сердца, приходила без спросу в их сны. Все, что им оставалось, — лишь эхо и чужие тени. Она любила их, любая мать любит своих детей, просто иногда любовь бывает страшнее ненависти или равнодушия. Пустота любила чачаонгов, по-своему, странно и непонятно, но все же это было действительно так, и Джек О'Лантерн был первым среди остальных, первым среди первых. Он стал королем, стал почти что Богом, хранителем памяти и законов своего народа. Его братья и сестры постепенно забывали свое прошлое, и только смутный, но настойчивый голос пустоты по-прежнему тревожил их души. Джек привык к тому, что остальные чачаонги уходят и возвращаются обратно совсем другими, их всегда было одинаковое количество: ни больше и ни меньше. Королю тоже хотелось однажды начать все с чистого листа, временами он мечтал и грезил о забвении. Однако же он, потерявшийся в пространстве и времени, знал, что никогда не умрет. Джек видел будущее: то смутно, едва-едва, то очень отчетливо, как будто наяву. Об этих снах ему шептала пустота, и голос ее терялся в туманах холодных неприветливых болот, пустошей и бесконечных дорог. Шепот ее был сильнее всего на свете — невозможно было не откликнуться на этот зов. Эти сны не имели ни начала, ни конца, они переплетались друг с другом причудливым образом — понять их было тяжело, Джек даже и не пытался. Он просто смотрел и видел, слушал, не разбирая ни слова, вслушивался в шум несуществующего ветра — в него вплетался тянущий душу голос пустоты, как будто важнее этого не было ничего нигде и никогда. Однажды увиденное всегда сбывалось — он понимал это слишком поздно. Джек видел свою смерть, и не одну — или то, что могло бы ей быть, видел свои беспрестанные возвращения в этот мир. Тот, кто когда-то займет его место, получит его память и силы, станет новым Джеком О'Лантерном, смотрел на первого короля, еще не зная о своей судьбе. А впрочем, новый — это было неправильное слово. Чачаонги, хотя их и одинаковое количество, никогда не возвращаются теми, кем они были в прошлой жизни — король же всегда должен быть один. Это означало как вечное одиночество, так и невозможность сбежать с предназначенной когда-то давно дороги. У чачаонгов один король, и имя ему — Джек О'Лантерн: неважно, как он выглядит и чего желал за мгновение до того, как проснулась память — пустота ни за что не отпустит того, кто так похож на нее. Джек знал, что однажды он разрушит чужую жизнь, а потом еще одну, и еще, и так до бесконечности — даже если есть начало, совсем не обязательно, что будет конец. Время шло, чачаонги сменяли друг друга, и только Джек оставался неизменным — для остальных, себе-то он давно казался чужим и незнакомым, насквозь лживым, не вернувшимся однажды домой бродягой. Нельзя слышать пустоту, смотреть ей в глаза, впускать ее в свое сердце и душу и оставаться все тем же. Джек О'Лантерн, первый и последний, совсем не боялся смерти. Впрочем, никто из чачаонгов не боялся, у них было другое, чем у людей, отношение и к смерти, и к жизни. Король нашел своего преемника, и через какое-то время тот стал Джеком. Конечно, ему было страшно — необходимый ритуал ужасно напоминал смерть, вернее, она являлась его частью. В конце концов, уж если так необходимо стать кем-то другим, изволь сначала умереть. Везде нужны свои жертвы, ведь именно это и есть основа жизни. Так как первый из чачаонгов редко покидает дороги, которыми ходит, а с чужими они не пересекаются, то остальные дети пустоты ничего не заметили — а потом они сами ушли и вернулись уже другими. Так тайна пустоты и любимого из ее детей хранилась веками. Джек умолкает. — В общем-то, это бесконечная история, — добавляет он. — Этакий замкнутый круг то ли перерождений, то ли чего-то иного. Не очень-то веселая сказка, верно? Насчет бесконечности Сё Мун не знает, но конец у нее точно очень уж сумбурный, как будто наспех придуманный королем вот прямо сейчас. Мальчик ничего не спрашивает: все равно ответа не будет. Раз уж Джек рассказал легенду именно так, он ничего не изменит в ней. Если там что-то не так, Сё Мун должен сам догадаться, что — и почему. Это интереснее всего. А даже если и не интересно — наследнику трона должно уметь думать самому. Так уж получилось. Он надеется, что сумеет оправдать ожидания Джека.***
— Церемония объявления наследника, — раздраженно повторяет Эймэ. — Ну да, — кривится Сё Мун. — Как я мог забыть. Бесполезная трата времени. — Все же следует подготовиться. Тон у Эймэ нейтральный, сразу и не поймешь, что он злится. А он злится, и еще как — и не скажет ни слова против. Подготовиться — это значит уйти к себе в покои и не мешаться под ногами. Столько времени прошло, а он все — будто маленький мальчик, который только и делает, что достает взрослых. Впрочем, с Эймэ так, наверное, будет всегда. Он — один из тех, кто вырастил его, мнение Лорда на этот счет вряд ли когда-нибудь изменится. Сё Мун признает, что к нему стоит прислушиваться, но сейчас он никак не может успокоиться. Оставаться одному перед таким знаменательным событием жизни ему совершенно не хочется. Тем не менее юноша уходит, хотя и показывает всем своим видом, что ему это совсем не нравится. Тогда, много лет назад, он едва не замерз насмерть, заплутав в бесконечных подземельях королевского дворца. Сё Мун до сих пор не знает, кто вытащил его оттуда. Он предполагал — и предполагает — что это был Джек. Однако наверняка сказать не может. Спросить — тоже. Он не любит говорить о том своем приключении. Произошедшее вспоминается плохо. Кажется, от усталости он заснул, и сны ему снились какие-то дикие и сумасшедшие. Впрочем, если спать на холодном камне, еще и не такое привидится. Сейчас, когда Сё Муну приходится ждать, потому что только из-за его желаний церемония не начнется раньше, ему остается вспоминать. Думать о будущем он не хочет. Когда-то церемония объявления наследника была скорее ритуалом, окончательно закрепляющим права на трон. Может, их предки и вправду умели колдовать, может быть, просто верили в такую свою способность. Сё Мун не знает и знать не желает, действительность его не то что бы устраивает — она лучше того, что могло бы быть. В его жизни пока что не случалось ничего по-настоящему плохого — это то, во что ему приходится верить, чтобы не сойти с ума. Однако он помнит, что хуже может стать всегда. Другое дело: радоваться тому, что есть, бывает сложно. Вот как сейчас, когда он злится на весь мир, словно ребенок, не получивший желаемого. Юноше его лет, тем более будущему королю Утренней страны, не пристало такое поведение. Он вспоминает детство. Самое раннее он не помнит. Потом был Джек. И дворец. И Утренняя, что раскинулась перед ним бескрайним миром. Это позднее оказалось, что настоящий мир куда как больше. И страшнее, и опаснее. Что было до Джека, Сё Мун не помнит совсем. После был новая непривычная жизнь, дворец со своими тайнами и призраками — куда уж без них, и люди, множество людей — когда это стало привычным, он тоже не помнит. И даже не пытается вспоминать, считая, что это не важно. А кроме Джека — был Чау Юнг, молчаливая (а иногда и не очень) тень короля, и были Девять Великих. И среди них — Эймэ, наиболее близкий к Сё Муну, кроме разве что Гак Си, невесты первого Лорда. Сейчас они уже поженились, но имя она почему-то не стала менять. Юноше кажется, что таким образом она из последних сил цепляется за прошлое — прошлое, в котором однажды все пошло наперекосяк. Он помнит искаженное ненавистью лицо Би Гака. Даже смерть не смогла изменить его, впрочем, такие не меняются никогда. Он помнит, как сходила с ума Гак Си — теперь ей суждено быть вечной невестой, несмотря на живого мужа. Он помнит это «ради блага Утренней страны» и неживые глаза Джека. Глупо было думать, что безродного мальчишку сделают наследником трона. Глупо было думать, что будущего короля не избавят от связей с прошлым, тем более, если они — угроза престолу. А еще невероятно глупо было думать, что со временем проходит все — оно не лечит старые раны и только усиливает чувство вины за содеянное, не важно, собственными или чужими руками. А все-таки — что же тогда снилось, обрывки снов в его памяти бесполезны, он их тоже все время забывает. Однако юноша уверен, что ему до сих пор снится что-то, связанное с его вылазкой в подземелья. Чей-то голос, кажется, звал куда-то, а он шел, не разбирая дороги, и весь мир был заключен в чужих словах, горьких и безнадежных. И будто бы кто-то настойчиво шептал: «Вспомни», и чей-то взгляд упирался в спину — обернуться было невозможно. Те, кто оборачивается назад, обязательно теряют все, что у них было. И вроде звучал его собственный голос. Только Сё Мун точно знал, что даже не открывал рот. И Чау Юнг почти кричал, ненавидя, желая смерти. Качался фонарь, лился над болотами, покрытыми туманами, бледный мертвенный свет. Эймэ умирал и рождался вновь. Умирала Гак Си. Брат ее выслеживал добычу, и Сё Мун с ужасом осознавал, кто именно является жертвой — и умирал, захлебываясь собственной кровью. Звонкий голос призывал поверить в чудеса. Кто-то обеспокоенно спрашивал, что с ним случилось. Джек протягивал ему свой фонарь и уходил навсегда туда, откуда нет возврата. И тогда Сё Мун просыпался, ронял подарок, и проклятый свет почти умирал и никак не мог умереть. Капала кровь из рассеченного плеча, насмешливые синие глаза обещали смерть. Недоделанная маска прятала чужое лицо, звучала та самая песня, только слова было новыми. Опять приходил тот демон с опасными желтыми глазами. Умирал его брат, и сестра становилась как будто неживой, продолжая ходить, дышать, разговаривать. Прошлое легко заглядывало в его сны и было почти неотличимо от будущего. Огромный зверь съедал его заживо. Какой-то старик протягивал к нему руки, бессильно опускал их, так и не дотянувшись — в них оказывался нож, а через мгновение он уже торчал из его груди. Оживали сны, корчилось за спиной отвергнутое прошлое, болота и туманы виднелись в будущем. Резко пропадало зрение, зеленые глаза напротив еле угадывались. И чей-то жизнерадостный голос обещал, что все будет хорошо — «Только женись на мне, слышишь?». И какая-то женщина пыталась предсказать судьбу, но рассыпанный рис молчал — не было у него ни будущего, ни надежной дороги. Снова приходила смерть, но чужая тень не давала ей пройти. И сквозь все это безумие лился тихий шепот — «Вернись, вспомни, отдай, умри, живи, проснись...», и собственное имя казалось мертвым и давно забытым, незнакомым и пустым. Все-таки Сё Мун заснул. Опять снилась непонятная чушь. Он пытается вспомнить, что именно — какие-то голоса, лица, случившееся давным-давно и то, что никогда не сбудется. Ему кажется, это бесполезно. Бывают такие сны, которые не способны остаться в памяти. Впрочем, юноша скорее рад, что выспался. Не было этого изматывающего душу ожидания, размышлений, воспоминаний. А сейчас уже совсем скоро начнется церемония. «Было бы куда интереснее провести ритуал, — думает Сё Мун. — Неужели ничего не сохранилось»?***
Маленький мальчик крадется тихонько в темноте: рассвет еще не наступил. На мгновение он останавливается и прислушивается к тишине, укутывающей мир, наверное, шаги ему просто показались. Ну в самом деле, разве может сюда кто-нибудь пойти, если мудрый Ли Вансу строго-настрого запретил это. Правда, самому ему это нисколько не мешает сейчас пробираться к тайной пещере. Хотя — какая она тайная, если о ней знают все. Его зовут Сё Мун, и в скором будущем ему предстоит стать учеником старого Ли Вансу (да-да, звать его так совершенно невежливо, но это ведь правда), вот тогда все будут ему завидовать и, разумеется, уважать его. Конечно, мать до сих пор считает его несмышленышем, называет малышом, она бы расстроилась. Но ведь он — уже взрослый мужчина. Почти семь лет — совсем не детский возраст. Сё Мун ожидает дня рождения с не приличествующим его положению нетерпением. Если его обнаружат здесь, наказание будет суровым. Однако эта пещера уже давно притягивает к себе мальчика. Когда он был помладше, то думал, что там живет злой демон. Да он и сейчас в это верит. Ну и пусть никто из жителей деревни не слышит, как тяжело дышит по ночам кто-то невидимый, притаившийся во мраке и холоде. Никто не замечает, как забираются внутрь туманы, пряча злое и тайное. Никто не отзывается на песню, в которой почти никогда не бывает слов, но Сё Мун различает в ней то шум дождя, то дыхание ветра, то плеск воды. Он слышит там тихие шаги, шелест листьев, чей-то смех. Мерно бьется в темной глубине нечеловеческое сердце, закрытые глаза прячут огонь нижнего мира. Тихий шепот зовет его, нет сил сопротивляться ему: проще — сделать шаг, другой, уйти в чужую пустоту. А впрочем, пустота не может быть чужой, она изначально и навсегда ничья, и там, запертый Богами, спит уже тысячу лет злой демон. Непонятные слова складываются в зов, и сила его безгранична. То же злое и тайное живет в душе Сё Муна, и именно оно слышит песню, заставляет мальчика идти вперед, не дает ему покоя. Это оно, вечное и страшное, заставляет молчать, глядя в глаза Ли Вансу. Нехорошо слышать странные голоса и песни на языке, на котором не говорят живые, видеть сны, в которых демоны приходят за твоей душой — потому что это может оказаться правдой. На самом деле демон только один, и обычно он молчит, только смотрит яростно и зло — так, что Сё Мун чувствует себя виноватым. Ему кажется, он что-то забыл. Или кого-то. Ведь некоторые из демонов когда-то были людьми. Мальчик подкрадывается к пещере, когда небо начинает светлеть. Это неописуемо красиво — смотреть, как в мир во тьме врывается свет. Сначала его очень мало, постепенно он заливает все небо и всю землю. Только Сё Муну некогда любоваться рассветом, его по-прежнему ждут, в пещере — вечная темнота, плененный демон может проснуться — в любое мгновение, но не может умереть. Он отворачивается и, задержав дыхание, делает последний шаг. Руки у него слегка дрожат, и оттого фонарь, подаренный Ли Вансу, раскачивается, дергается неяркий, тусклый свет, выхватывая то одну часть пещеры, то другую. На освещенных стенах пляшут тени, за его спиной, где-то там, очень далеко, будто в прошлой жизни, встает солнце. Пещера оказывается не одна. Сё Мун уходит все дальше, вглубь, в темноту и холод, вслед за шепотом, туда, где сны так похожи на явь и где можно заглянуть на Ту сторону. О том, как он будет выбираться, он не думает. Зов ведет его по запутанным переходам, воздух внутри душный, влажный, капает откуда-то сверху вода. Демон его притаился где-то поблизости и поджидает свою жертву. Демон его повсюду и нигде, всегда рядом, просто в пещере он оживает и ждет на границе того, кого она не сможет остановить. Не будет охоты: ни засады, ни погони — он сам шагает в расставленную ловушку, иллюзорная свобода остается далеко позади. Вообще-то, в пещеру все-таки иногда ходят люди. Вернее, не совсем люди. Шаманы и их ученики. Настоящий шаман всегда должен быть чуточку мертв и уметь плясать. Такая нелепая мысль вертится в голове Сё Муна. Он знает, что шаманы умирают куда чаще обычных людей. Иначе невозможно говорить с духами, которые хотя и посещают этот мир, но относятся все-таки к другому, опасному и странному, не совсем живому и не полностью мертвому. Он знает, что если станет учеником мудрого Ли Вансу, то однажды ему предстоит заглянуть в глаза смерти — и не только. Ритуал посвящения включает в себя смерть — от духа-покровителя, который есть у каждого шамана. Он знает, что ему от многого придется отказаться — и многое он получит взамен. Хороший ли это договор — неизвестно, человеческое в нем сильно, но пробуждается временами древнее и нездешнее, не этих времен и не этого мира. Так мальчику сказал мудрый, а он лучше других в деревне видит границы и тайное. Песня смолкает. Нет здесь никаких демонов и никогда не было, но все же что-то, то ли почти живое, то ли давно мертвое, прячется в этой темноте. Сё Мун чувствует чужое присутствие, в руках у него фонарь, больше ничего, он не знает ни слов, ни нужных движений. Тот, кто видит сны не этого мира, когда-нибудь обязательно попадется в ловушку и придет на зов. Так было, и так будет во веки веков. Мальчик вслушивается в тишину: капает вода, кроме этих сонных звуков ничего не слышно. Он садится и ждет. Капает вода. Тишина. Тишина. Кажется, пещера стала чуть больше, а может, это он обернулся кем-то маленьким и почти незаметным. Нечеловеческое было видно в нем сейчас настолько явно, что ему казалось — он потерялся здесь, в мире людей, забыв однажды дорогу на Ту сторону. В воздухе разлился сладковатый дурманящий аромат. Смерть смотрела ему в глаза, а он не помнил ничего, кроме своего имени. Остальное пряталось в словах и за словами, становилось расплывчатыми мыслями и чувствами. «Сё Мун», — звала пустота. Или кто-то в этой пустоте. И он послушно шел на ее зов. И вспоминал, вспоминал — столько многое надо было заново пережить, прочувствовать, увидеть и услышать, чтобы или запомнить уже навсегда, или опять забыть. Это путешествие длилось вечность, и за ним повсюду следовал его близнец, только почему-то он был старше и всегда молчал. Сё Мун знал, что это пустота дала ему проводника — прогулки по другому миру не безопасны, особенно если мир этот — всего-навсего оборотная сторона твоего собственного. Отражение становилось все сильней, и мальчик понял, что однажды ему придется бороться за то, чтобы остаться самим собой. Он вспоминал разговоры с мудрым Ли Вансу, шаманы не должны выдавать свои секреты, но старик, видимо, не сомневался в том, что когда-нибудь Сё Мун станет его учеником. Так что немного он знал, совсем чуть-чуть. Например, то, что на самом деле путешествует только его душа — тело не способно преодолеть тонкую границу между мирами. А еще то, что душе обязательно нужен проводник, который также помогает потом вернуться обратно. И проводник этот — его отражение и тень, по сути — близнец, только живет он в другом мире и по другим законам. Мудрый Ли Вансу рассказывал, что этот близнец черпает силу из души призвавшего его человека и с каждым шагом за Грань обретает чуть больше жизни. Шаман же после каждого путешествия становится сильнее, если, конечно, у него получается вернуться, что не так-то просто. Вот поэтому настоящий шаман всегда должен быть чуточку мертв. Только, к сожалению, вечность если и существует, то явно не для людей — и не для шаманов, они все же ближе к человеческой природе, как бы часто не гуляли за Грань. Однажды близнец с Той стороны замещает своего хозяина, и тогда тот становится тенью и проводником, но обратного пути нет — он уже никогда не сможет вернуться в свой мир. Мудрый Ли Вансу как-то сказал Сё Муну: — Следи, кому ты открываешь врата и кто ждет тебя за Гранью. Мальчик старался не смотреть в глаза своему близнецу. Он знал, что так тот может заглянуть в его душу и похитить ее. Проводник шел впереди, изредка оборачивался, по-прежнему молчал, может быть, он не умел говорить. Хотя, наверное, просто речь в его мире была другой, с иными словами или вообще без слов. Воздух был сухой, вокруг цвели травы, пышно разросшиеся кустарники цеплялись за одежду, изредка попадались небольшие рощицы деревьев. Близнец шагал без устали, бесшумно, казалось, он был невесом. Травы под его ногами даже не приминались. Длинные волосы развевались, несмотря на отсутствие ветра. Неожиданно послышалось глухое рычание — словно предупреждение не подходить ближе. Проводник как будто растворился в воздухе, и Сё Мун все же шагнул вперед, потому что из-за деревьев ничего не было видно. Сначала раздался треск разгрызаемых костей, а затем мальчик увидел огромного зверя, который резко поднял голову. На мгновение показалась запачканная кровью морда, а затем она скрылась под непонятно откуда появившейся маской. Сё Мун узнал ее. У шаманов их деревни было девять ритуальных масок, необходимых для прославления Богов и изгнания злых духов и изображавших определенных людей. Эти маски достались им от предков, их бережно хранили, и надевать их дозволялось только шаманам, участвующим в ритуалах. По правде сказать, изначально масок было больше — всего двенадцать, но две из них были утеряны навсегда, а еще одну, изображавшую льва, сделал мудрый Ли Вансу по рассказам своего учителя, а тот, в свою очередь, слышал о ней от наставника. Сё Мун замер, зверь смотрел на него и пока не двигался, но ему было бы достаточно одного быстрого движения, чтобы достать мальчика. Сквозь прорези в маске горели желтые глаза, с оскаленных зубов капала кровь — в этом месте также было отверстие. Зверь пошевелился, встал и подошел к Сё Муну вплотную. И тогда он понял, что сейчас произойдет. Ныло затекшее тело, несуществующие раны болели и кровоточили. Капала вода, тянуло холодом. Пещера теперь была пуста, ощущение чужого взгляда исчезло, как будто его и не было. Но Сё Мун точно знал, что этот демон еще вернется. Они всегда возвращаются — особенно те, что когда-то были людьми. Пещера, вернее, то древнее и страшное, что прячется внутри, затихает, засыпает — до следующей встречи. Мальчик уходит, не оглядываясь, не запоминая дорогу — он не желает возвращаться, хотя и догадывается, что это зависит не от него. В конце концов людям тоже свойственно возвращаться, особенно если они когда-то не были людьми. Сё Мун думает, как бы незаметно пробраться в дом. Наверняка все там уже проснулись, как и остальные жители деревни. За этими мыслями его застает мудрый Ли Вансу. Мальчик замирает, отводит взгляд, смотреть в глаза будущему наставнику он не может, оправданий у него нет. Да и какие уж тут оправдания: он нарушил один из главных запретов в деревне. — О том, что ты сегодня видел, следует молчать, — вдруг говорит Ли Вансу. Не похоже, что он гневается. Сё Мун не знает, что ответить, да и вряд ли старику нужен его ответ. У него седые волосы, и лицо все в морщинах, глаза серые, как дождливое небо. Сейчас мальчик замечает, что у мудрого очень усталый взгляд, и ему кажется, что знать все-все на свете ужасно скучно. — Идем, мне надо поговорить с твоими родителями. На первое утро после дня рождения ты покинешь дом. Сё Мун слушает ветер. Сегодня последняя ночь перед посвящением. Ли Вансу может гордиться своим учеником — далеко не каждый ребенок доживает до этого момента. От голода мутится сознание, однако темнота перед глазами временами рассеивается, и тогда он видит. Вот Ли Вансу, молодой, не похожий на себя, и рядом с ним огромный демон с фонарем в лапе. Сё Мун узнает светильник — тот самый, с которым он когда-то давно (сейчас ему кажется, что в прошлой жизни) лазил в запретную пещеру. Завтра он опять пойдет туда — и либо выйдет шаманом, либо сгинет там, не справившись с самим собой. Он уже знает, это священное место, где граница между мирами становится настолько тонка и ненадежна, что любой сможет пересечь ее — но не выжить после этого. Вот он сам, в незнакомой одежде, с тем же самым фонарем идет в темноте. И эту тихую песню он уже слышал, только раньше слова были непонятны. Он видит сны, они оба их видят — он и его отражение, а потом в сон-во-сне вмешивается третий, и Сё Мун почти успевает понять будущее. Вот некто, скрывающий лицо за маской Эймэ, сражается с диковинным существом — тенью, с удивлением понимает юноша. И вот он сам, останавливающий драку, беспамятный, безликий, заблудившийся. Сны, видения, прошлое и будущее — все это сейчас проносится перед глазами Сё Муна. Отделить одно от другого невозможно, но однажды наступит день, когда он поймет хотя бы часть увиденного. Вот его смерть, вот он пьет кровь Ли Вансу, у которого другое имя — юноша легко узнает душу и улыбается. Вот брат его — из другой жизни — взывает к незнакомым Богам. Пылает костер, освещая безумное лицо, руки его, воздетые к небу, протягивают дар — голову, залитую кровью. Сё Мун встречается взглядом с собственными слепыми глазами. Его выворачивает наизнанку — в любом из всех возможных смыслов. Вот Ли Вансу пристально вглядывается в лицо своего ученика, удовлетворенно кивает сам себе, в руках его зажат прощальный кинжал. — Долгого пути, — говорит учитель (хмурое лицо, ни тени улыбки) и вонзает клинок прямо в сердце. А вот он сжимает нож маленькой детской ладошкой, и первая кровь, падая на землю, смешивается с пылью. Боли он не боится. Ли Вансу, снова молодой и незнакомый, почти чужой, перевязывает царапину. А вот пещера, и брат его уже ждет. А может быть, это наваждение, и нет никакого брата, а есть лишь тень и он сам — с Той стороны. Близнец усмехается, и они меняются местами. Сё Мун не успевает ничего понять, как оказывается отражением реальности. То, что мир-за-Гранью тоже реален, его не успокаивает. Лицо, которое принадлежит теперь другому, искажается в ухмылке. Тень уходит, он остается наедине с вечностью. Вот зверь, что однажды попробовал его крови, съел его тело и создал новое из своего дыхания. Маску пересекает трещина, мгновение — и она разламывается на две половинки. Оскаленная морда — у самого лица. Умирать во второй раз уже не так страшно, но по-прежнему больно. Мудрый Сё Мун улыбается. Он прожил немало; годы его, что речной песок — их не сосчитать. Время уходить пока не пришло, но он чувствует, что оно уже близко. Он давно не участвует в повседневных ритуалах деревни, лишь изредка проводит самые значимые обряды. Свою маску Ян Бан ему пришлось отдать тем, кто помоложе — выдерживать такие представления Сё Муну уже не под силу. Учеников у него нет. Хотя как это нет — вроде же только что... Вечно он забывает их имена. Один, кажется, Ын Юль, такой непоседа, а второй, вернее, первый — как же его... Мудрый точно помнит, что ему досталась маска Эймэ, а имя... Куда же они подевались, совсем недавно были в учениках — ах, да, он вспоминает, что они оба уже закончили свое обучение. Еще почему-то на ум приходит Си Хо, чьей наставницей была мудрая... Имя ее он, конечно, тоже не помнит. Хотя... Ха Нэрин, верно, так ее и звали. А Ара тогда кто же? Сё Мун тяжело вздыхает. Вроде эта девочка была как-то связана с мудрой. Вечно он забывает, о чем думал только что. Впрочем, нет, он помнит — о Си Хо, и слабая улыбка скользит по его губам. Бедный ребенок, посвящения она так и не прошла. Несмотря на провалы в памяти, Сё Мун не считает себя таким уж старым, постоянно забывая, что мысли его временами путаются, движения даются с трудом, и, по правде сказать, ощущает он себя каким-то полуживым, будто стоит на границе между мирами — пожалуй, все-таки ближе к Той стороне. Учитель его говорил как-то, что настоящий шаман всегда должен быть чуточку мертв — может быть, поэтому смерть не пугает Сё Муна. А может, всё дело в том, что он уже умирал, и не один раз. Недаром же у шаманов иное отношение и к жизни, и к смерти, чем у обычных людей. Солнце светит ему в лицо, заставляя прищуривать подслеповатые глаза. У него пока еще есть время, и он вспоминает. Иногда голова его клонится на грудь, точно ему тяжело удерживать ее, сон мудрого некрепок и быстр, и краткие видения практически мгновенно сменяют друг друга. Вот он совсем еще ребенок. Укоризненно смотрит мать. Говорит что-то Ли Вансу — Сё Мун не слышит ни звука. Пещера, наполненная тьмой, и зов, которому невозможно противостоять. На лице его — маска. Тихое заунывное пение. Бьет в бубен Эймэ, оборачивается через плечо — у него нет глаз. Жертвоприношение. Си Хо, призванная умилостивить злых духов. Разбивается фонарь. Ночные костры. Зубы зверя не из этого мира смыкаются на его руке. Близнец с Той стороны смотрит ему в глаза. От голода его мутит. Хочется спать, но нельзя. Бессмысленные видения, он не уверен, что всё правильно запомнил. Чужие тени, демоны, огонь вместо сердца. Будущее скрыто в тумане, он вглядывается в прошлое. Смерть Ли Вансу. Гадания Ха Нэрин. Незнакомая девочка радостно улыбается ему. Ее лицо залито кровью, огромный топор явно не предназначен для детских рук. Плывут туманы. Будущее мешается с прошлым, явь со снами. Дорога, ведущая в бесконечность. Мальчишка, не слушающий своего учителя. Мальчишка, давший обет никогда не снимать свою маску. Отрезанные волосы, ненужная Богам клятва. Запах цветущих трав и тени облаков на земле. Разбросанные камешки. Грозовое небо, молния, ломающая вековую твердь. Течет река. Где-то на ее дне лежит оберег, который не спас, не защитил ту, на чьей шее висел. Бешено бьется сердце, духи говорят с ним, и слова их — словно тягучая смола. Болота и горы, ветра и леса, бесконечные поля и дороги — мир-за-Гранью так легко и незаметно вплетается в канву этого, настоящего. Но он-то знает: ни здесь, ни там нет ничего настоящего — люди лишь видят то, что хотят. Сны перетекают в иллюзии, иллюзии становятся видениями, а они — воспоминаниями. Верно, бесконечно много песка в ладонях у времени. И бесконечно мало — для одного человека. Человеком Сё Мун сейчас ощущает себя менее всего. Песня летит над миром, или ему только так кажется, но он слышит ее, и слова прорастают в его сердце дурной травой. Ожерелье из снов — рвется нить за полшага до встречи, Отражением неба летит в бесконечность душа, Опрокинутой чашей на мир надвигается вечер, В круговерти историй тебе ничего не решать. Обернется смола янтарем, здесь людей не бывает, Уходи — тут любая дорога ведет в никуда, Эти сны и видения утром, как правило, тают, Ты же знаешь, что в этих мирах разлилась пустота. В пустоту по беззвездной дороге уходят не люди, Время вплавлено в этот янтарь — ожерелье Богов, Умирают слова, другой смерти сегодня не будет, Уходи, убегай, расплетая ловушки для снов. Из глубоких пещер выползают к полуночи тени, Возвращайся — и маска лицом обернется навек. Так расплавь свой янтарь, пусть проснется застывшее время. Маска медленно тает. Ну что ж, ты опять человек. Тень обнимает его за плечи, занимает его место, он падает в бездну. Время остается где-то там, наверху, а здесь только забытые сны да чужой шепот. Дорога. Оборачиваться нельзя. Он все-таки не выдерживает. Туманы, везде туманы. Сё Мун то просыпается, то вновь скатывается в полудрему. Два этих состояния практически не отличимы друг от друга. Там тоже светит солнце — с Той стороны. Просто оно другое и появляется редко, но оно есть. Он подбегает к озеру и жадно пьет. Из воды на него смотрит отражение — кажется, оно вот-вот ухмыльнется и... Озера нет. Вместо него тянется овраг, он падает туда, оступившись, и мир переворачивается. Круговерть масок и лиц. И снова пещера и тот, кто всегда ждет — не обязательно его самого, скорее, проявления слабости, потери бдительности. Тот, кто хочет занять чужое место. Желтые глаза таят в себе все то, что он когда-то забыл. Кто-то напевает тихо песню, без слов, она похожа на колыбельную. Надпись на надгробном камне: «Тому, кто не успел...», прочитать дальше он не успевает. Сё Мун отстраненно улыбается каким-то своим мыслям и видениям. Не бывает просто снов, как не бывает бессмысленных шагов — такие вещи начинаешь понимать лишь с возрастом. Жаль только, учеников у него нет. Хотя... Вроде же были, и не один. Кажется, он уже думал об этом. Низкое солнце ласково смотрело с неба — как будто в этом неярком теплом свете было спрятано что-то по-настоящему хорошее. «Наверное, это и есть счастье — воспоминания без боли и сожалений, умение отпустить прошлое», — подумал мудрый и на этот раз надолго прикрыл уставшие за день глаза.***
Второй смотрит неприветливо. Эймэ понимает, что мастер совсем не рад его видеть. Или ему просто не до него. Такое ощущение, что будущий король находится где-то не здесь, очень далеко отсюда, по крайней мере, мысленно. Не похоже, что ему нравится сложившаяся ситуация. Эймэ усмехается про себя: еще бы это кому-то нравилось. Второй выглядит чужим, что-то в нем не так. — Каким я был в детстве? — неожиданно спрашивает он. Эймэ настораживается, в вопросе ему чудится какой-то подвох, которого он никак не может уловить. — Обыкновенным ребенком, — говорит он и уточняет, — ребенком-чачаонгом. Второй задумчиво молчит. — Что-то случилось? — не выдерживает Эймэ. Не то что бы преемник Джека рассказывал о своих проблемах. Но он явно изменился, чего стоит только этот его вопрос о том, что ему делать дальше. Раньше бы он никого не спрашивал, поступал бы так, как считает нужным. Эймэ кажется, что его обманули. Он ждал Второго как никто больше, а пришел кто-то другой, с таким же обликом и похожими мыслями, у него и память Второго. Только вот он — не Второй. Эймэ чувствует злость и — неожиданно — какую-то обиду. Если того, кому он поклялся в верности, отныне нет — что ему делать со своей маской, и глупыми обетами, и принципами, что неприменимы в этой жизни? Что ему делать со своим прошлым, вечной памятью, ложными надеждами? Что ему делать со всеми его дорогами и страхами, гордостью и верностью, отчаянием и предательством? «Что мне делать?» — спрашивает Второй, и это кажется настоящим предательством. Теперь остается только Джеку заявиться к ним и спросить то же самое. Но этого не происходит, и мир Эймэ пока не разбивается вдребезги. Он бы мог ответить, что нечего бегать, как мальчишка, от Джека, что от предложений короля не отказываются — хотя бы потому, что у короля не бывает иных предложений, кроме приказов — он мог бы многое сказать Второму. И почти готов, но все-таки медлит. И скрывает то ли ненависть, то ли отчаяние за своей маской. Будущий король, кажется, не знает таких слов, как честность или справедливость. Приходит, когда вздумается, уходит, прячется в чужих глазах, и этот его запрет, который нельзя обойти — Эймэ сжимает зубы и уговаривает себя успокоиться и подождать еще немного. У него осталась одна дорога, и она неизбежно выводит ко Второму — обещания следует выполнять, это он хорошо помнит — как и то, что как раз мастер обещания не выполняет. А еще он боится — этого в короле раньше не было, Эймэ отмечает эту странность, присматривается к ней — что же такого он забыл, о чем помнит Второй? Юджин проще. Если забыть, что он только маска — не только же им девятерым их носить — то все вообще очень просто. Юджин должен умереть. И память его станет памятью Второго, и Би Гак, может быть, не сразу попытается убить брата. А впрочем — когда это он терпел, когда это он усмирял свои желания? Юджин должен умереть. Второй иногда бывает жесток и равнодушен. Эймэ вынужден добавлять это «иногда», чтобы хоть как-то оправдать мастера. Будущий король похож на короля нынешнего, и даже слишком. В нем не так заметна эта раздражающая отстраненность, но она есть. Эймэ почти согласен с Чау Юнгом, ему в последнее время тоже очень не нравится Второй. И это «последнее время» длится уже черт знает сколько. Наверное, с тех самых пор, как умерла Гак Си. А может быть, даже раньше. Только вот Эймэ не может позволить себе предательство, их и так было слишком много. Прошлое тянется за ними всеми: и за теми, кто потерял память, и за теми, кто помнит все. Мир их сходит с ума, и надо бы просто взять да и поймать этого сумасшедшего мальчишку, поставить перед выбором (хотя вот это уже было), объяснить, что в сущности выбора-то и нет (впрочем, и это ему известно) и заставить наконец принять свою судьбу. Как заставить кого-то быть королем — Эймэ не знает. А Второй возвращается все чаще. Неохотно просыпается, думает о чем-то своем и словно чего-то ждет. Однажды он не уходит. Юджина больше нет. У того, кто занял чужое место, отчаянные колдовские глаза. Даже Эймэ поддается им, хотя он-то знает: веры им нет никакой — их хозяин обязательно обманет, сбежит в самый нужный момент. Та девчонка, Ли Нэмэ, уже не помнит никакого Юджина. Впрочем, она больше не появляется. Ын Юль, Сэ Ха, Ара, Ха Нэрин — все они во власти его слов и обещаний. Говорить красиво он умеет. Му Ён — и тот подчиняется тихому голосу. И это Му Ён, готовый за Юджина идти хоть в огонь, хоть в воду. Все они попались в очень глупую ловушку. Гак Си расплатилась за свою веру жизнью. Эймэ не собирается тратить жизнь на чужое безумие. Уйти он не может, однажды данное слово держит крепче оков — чачаонг надеется, что сумеет удержать короля, когда это будет необходимо. Второго зовут Сё Мун, впрочем, имя свое он не любит. Эймэ даже мысленно называет его Вторым. Будущий король от чего бежал, к тому же и вернулся — только ситуация стала еще хуже, еще безнадежнее. А потом наконец приходит Джек. Вернее, все было не совсем так. Первым не выдерживает именно его преемник. Где самый известный среди чачаонгов — никто не знает. Но Второй умеет искать, а потому находит. Следом за ним увязывается верный Эймэ. Чау Юнг смотрит на них, в его взгляде явственно читается обещание скорой смерти, желательно прямо сейчас и от его рук. Останавливает его только присутствие Джека. — Здравствуй, Сё Мун, — говорит тот. Второй дергается. Собственное имя кажется ему ржавой цепью, в мире его нет свободы и счастья. Будущее предрешено. Эймэ еле дышит. Тишина стоит оглушающая. — Мы оба совершаем одну и ту же ошибку. В глазах Джека мечутся тени прошлого. Он слишком много говорит для того, кто может молчать веками. Эймэ смотрит то на одного, то на другого, он уже ничего не понимает. — Мое время давно вышло, — говорит Джек. — Неважно, где и когда, но ты всегда занимал мое место. От судьбы не убежать, тебе ли этого не знать... Сё Мун. — Так уже тогда... — начинает тот с непонятной интонацией и осекается. Джек кивает. Потом бросает короткий взгляд на Чау Юнга, тот, недовольный, уходит. — Эймэ, — оба короля говорят одновременно, и он невольно усмехается. Джек и Второй остаются одни. — Уже заглядывал в прошлое? — спрашивает первый. — Нет. Но уже скоро. — Идем. Они идут молча, Джек редко ходит сам. Но сейчас это так, и фонарь в его руке покачивается в такт шагам. Стелются по земле туманы, здесь вообще какое-то царство туманов, а Джек — его повелитель, и проклятый свет вечного фонаря — его символ. Тут нет времени, вернее, оно навсегда остановилось, застыло на острие жертвенного ножа. Первый король делает осторожный надрез и касается окровавленной ладонью лба Сё Муна, размазывает кровь по лицу, тихо напевает, и Второй почти узнает слова, но потом сны накрывают его с головой. Последнее, что он слышит наяву (впрочем, и насчет этого легко можно поспорить), это джековское «прости». Он уверен, что ему просто послышалось. Вот он только пришел в новый мир — самый первый, неизведанный, перед ним столько дорог - все портит имя. Значение его точно неизвестно — это раньше в такому относились трепетно, в то время, когда он появился на свет, многие знания уже были утрачены. Но некоторые знатоки прошлого утверждали, что значение его имени как-то связано с дверями. Сё Мун. Джек как-то раз обмолвился о дверях в пустоту, рассказывая недетскую в принципе-то сказку. Умершая легенда, спрятанная за чужой тоской и одиночеством. На самом деле этот мир был не первым, далеко не первым. Только он тогда не помнил об этом. Не верил голосам и снам, не вслушивался в песни, смотрел и не видел и потому был слеп. Сказки врут. Все легенды однажды станут сказками. В том не первом мире все было почти просто. Они оказались людьми, и в тогда Джеку не было нужды убивать себя, сначала памятью, потом словом и, наконец, действием. Сё Мун мог расти, не боясь будущего, но кровь его помнила прошлое и оттого была не спокойна. А впрочем, Лабиринт был настоящим. В каждом из миров обязательно найдется — иначе и быть не может — что-то действительно волшебное, то, что лежит в их основе. Просто где-то оно остается лишь легендах, сказках и снах, а где-то является неотъемлемой частью жизни. А вот он рассказывает сказку — самому себе. И думает о том, что должен же где-то найтись мир, должен же где-то быть такой мир, в котором нет места прошлому и где сказки остаются всего лишь придуманными историями. А вот Лабиринт — и он, заплутавший, запутавшийся. И сны, чужая песня, его перевернутое отражение, плеск воды в темноте, чей-то зов и пристальный взгляд — он тонет в этой бездне собственной памяти, считая ее чужой. Он ничего не знает. Он ничего не помнит. Снам и видениям веры нет, Вечность стирает дни. Помнишь ли, сколько безумных лет Мы здесь с тобой одни? И снова Лабиринт, он ищет в нем себя же — и находит. Воспоминания сплавляются в неделимое. Капает кровь, возвращая в прошлое, но обещая — будущее. Тускло блестит ножик, тот самый, что дарят мальчикам на седьмой день рождения. Кровь — тогда, кровь — сейчас, и пустота открывает жадные глаза и идет на зов. Оказывается, ее тоже можно звать. А вот он в первый раз пробует дышать. Мать где-то рядом, мудрая, еще не забытая. Он пока не знает будущего, время не кажется ему безжизненным песком. Нет ни одиночества, ни судьбы. Он смотрит этот сон о собственной жизни: то, что на самом деле их было гораздо больше, его не смущает — по сути все они лишь отражение одной единственной настоящей. Вот Лабиринт позволяет ему на миг заглянуть в будущее. Он же оглядывается назад и видит себя, другого и совсем маленького. Они оба и знают, и помнят, и тайна их имени превращается в пустоте в иллюзию несвободы. Вот он выбирает себе наследника — уверенный, что проклятая кровь должна прерваться. Детей у него не будет. Но брат всегда готов убить брата, а если есть еще и сестра — смерть никогда не уйдет обиженной. А вот зверь, совсем не похожий на льва, открывает пасть. Можно привыкнуть к чему угодно, даже к смерти; когда тебя съедают заживо — это каждый раз заново. Он никак не может понять, что больнее: умирать вот так или оживать. Меняются миры, меняются незначительные детали. Смерть той, что более не сестра, — такая мелочь. Брат встает рядом: плечом к плечу, главное, чтобы не глаза в глаза, не спина к спине, а кровь к крови — это правильно и верно. Брат, которого у него никогда не было, вонзает ему клинок прямо в сердце. И снова капает кровь, и просыпается та, что спит в чужой тьме. В черноте ночи красное кажется таким же темным, он с криком просыпается: все это — сны, кошмары. Но пустота твердит обратное, и снова брат убивает брата. А друг убивает друга, обрекая себя на вечную преданность. А вот он смотрит в свои же глаза, и там опять пустота, неизбежная, неотвратимая, рассыпаны по плечам светлые волосы. И он говорит самому себе, что нет, никогда, он отрицает и не верит, и сны его напоминают мстительных демонов. И он убегает — от своего короля, от себя и своих мыслей, но чужие слова догоняют его. Он снова возвращается, и кровь связывает их воедино. А вот он идет, закрыв глаза, по пустошам, где плывет непонятное марево, и ненужный фонарь болтается в его руке. Оживает тень, становится все больше. Красноватые кости сливаются с полумраком. Темнеет. Вечный король и вечный мертвец, убийца и жертва, ошибка и надежда — идет он в пустоте, не зная дороги. Вечный сон, что никогда не сбудется — в некоторых мирах нет ничего точнее этих снов. А вот он... И снова, снова на ладонях вечность. Гаснет день. Течет по руке проклятая кровь. Чужие глаза, его глаза, смерть и отчаяние — и нежелание возвращаться. Тот, кто никогда не предаст, стоит за его спиной, но чаще — впереди. Были бы его волосы немного другого оттенка, они бы напоминали кровь. Вот он смотрит в глаза своего безумия. Тоненькая фигурка бесстрашно встает между ними. Падает маска, больше не нужная той, что носила ее. Тот, кто кажется отражением, смеется, он не знает ничего, но тоже вечно возвращается вслед за своим братом. Или вперед него — если уж должен кто-то указывать путь, то почему бы не близнец — тень, оживающая на изнанке мира, что по чужим следам пришла когда-то в этот мир и назвала его своим. Чьи-то крики, женский смех, тепло и холод — он видит сны, и они никогда не кончаются. Один сон перетекает в следующий, эта дорога бесконечна. И снова дворец, Лабиринт, песня, туманы и моря, стук чужого сердца, собственное дыхание на щеке, и тысячи перерождений. Время роняет дни безжалостно, он равнодушно смотрит на свою кровь, они стоят друг друга. Сё Мун открыл глаза. Кажется, это входило в привычку. Сны отпускали медленно, неохотно. Тянуло холодом, из раскрытой ладони выпал детский нож. Он был один — вместе со всеми своими страхами, неверием и отчаянием, памятью и кошмарами, дорогой и последователями. Джек О'Лантерн ушел, и он же вернулся. Дети пустоты всегда возвращаются. Проклятое сердце никогда не станет святым. Качается фонарь, да капает кровь, и тянется этот след из прошлого по чужой вечности в настоящее, которое всегда одно, здесь и сейчас. В тысячах миров в бесконечных вселенных раз за разом разыгрывается одна и та же история. Это только кажется, что постоянства не существует. На самом деле есть очень много того, что неизменно: сама вечность, например, пустота, жизнь и смерть, а также неизбежность перемен. Спать или жить — нет абсолютно никакой разницы. Все маски полупрозрачны, и если приглядеться, можно увидеть настоящие лица. И миры тоже полупрозрачны, и сквозь них просвечивают прошлое и будущее, отражения и легенды, умершие и живущие. Слова в действительности ничего не меняют, куда важнее умение верить и знание самых основ каждого из миров. А это обычно то, что вряд ли придет кому-то в голову. Удлиняются к вечеру тени, ночь сменяет день. Так живые меняют маски, а мертвые, что иногда возвращаются, знают, что на самом деле это все бесполезно. Судьба ведет свою игру, разбегаются в стороны миры, сны создают непреодолимые преграды. Все меняется, и в этом таится привычная неизменность. Замкнут проклятый круг, и бесполезны попытки разорвать его. Оружие остается оружием, как бы оно не выглядело. Пустоту можно прикрыть, можно заполнить чем-нибудь своим — но это ничем не отличается от маски на лице. Свивается петлями непостижимое время. Сны — всего-навсего дыры в этой реальности, прорехи в мироздании, окна в несбывшееся. И тот, кто заглядывает в порыве неуемного любопытства на Ту сторону, видит в принципе то же самое. Другое дело, что понять это получается не у всех. Но стоит только научиться видеть сквозь маски, как миражи превращаются в пустоту. И остается лишь снова отправиться в путь — потому что больше в действительности в этом мире нечего делать, как и в любом другом. Джек О'Лантерн смотрел в бездну, притаившуюся в сердце. И память его была полна чужих желаний. Занялся рассвет. Мир был прекрасен как никогда. Число попыток нарушить предопределенность стремилось к бесконечности. А если...***
— Знаешь, мне приснился такой странный сон, — говорит Второй. — Очень долгий сон. Джек молчит. — Пожалуй, что длиною в жизнь. Как думаешь, сбываются ли сны? — Наверное, зависит от твоего желания. Джек отворачивается. Плывут туманы. В неверном свете — двое: тот, чье время уже ушло в прошлое, и тот, кто видит больше, чем хочет. Где-то в одиночестве бродит Чау Юнг, злясь на весь мир в целом и на одного несносного мальчишку в частности. — Когда ты уйдешь? Первый король равнодушно пожимает плечами: — Когда ты будешь готов. Мое время вышло, но еще немного все продержится и так. Не затягивай. — Вряд ли можно быть готовым к такому, — Второй усмехается. — Но я так понимаю, права голоса у меня нет? — Есть. Джек серьезен. Не улыбается. Впрочем, он не улыбается никогда. Его преемник подозревает, что он просто не умеет. Будущий король кивает головой. Первый не был бы собой, ответь он иначе. Ну да, конечно, Джек — за свободу выбора. То, что выбор этот настолько иллюзорен, что Второму хочется сойти с ума, его не волнует. Второй может делать, что захочет. Второй должен делать то, что нужно — и никаких «будь, что будет». Эта уверенность так злит — он сам в себе не уверен и готов лишь бросить все и всех. — Тогда я отказываюсь. Джек не выглядит удивленным. У него вообще, кажется, нет эмоций. Он не отвечает. Просто уходит, но в его спине Второму чудится что-то укоряющее. Он недовольно морщится. Никогда такого не было — чтобы один из Масок становился королем. Впрочем, Джек — первый, и в новом до сих пор не было необходимости. Второй растерян. Все его вопросы остались без ответов. Хотя, наверное, в таком случае стоит задавать вопросы вслух. Он вертит в руках свою маску. Ее фальшивая улыбка так напоминает его собственную. Оставаться здесь больше не имеет смысла. К тому же ему совершенно не хочется сталкиваться с Чау Юнгом, особенно сейчас. Второй знает, что за ним безоговорочно последуют лишь двое: Эймэ и Гак Си. Остальные верны Джеку. Вокруг будущего короля плывут туманы. Это место так похоже на то, где любит бродить первый из чачаонгов. Что же, по крайней мере, здесь ему никто не встретится. Тут само пространство устроено по-другому, и время течет иначе — точно так же, как там, где Джек... Эта мысль Второму не нравится — намеки слишком прозрачны. Маска привычно ложится на лицо. Голова его пуста, сейчас он — воплощение пустоты. В тумане ему видятся смутные фигуры: там сплетаются воедино вопросы и ответы. Надо лишь смотреть, вглядываться внимательно — и не верить, обязательно не верить ничему из увиденного. Джек говорил, сюда любили приходить древние. Вероятно, и он сам тоже бывал здесь не раз. И маски были когда-то сделаны в этом месте — первыми призванными, их тогда было больше. Второй не знает эту историю, а Джек еще более немногословен, чем обычно, когда дело касается изначальных времен. Или как там они называются. Близнец появляется, как всегда, неожиданно. Вот он один, а вот уже за его спиной слышится чужое тихое дыхание. Второй уверен: если бы тот не хотел этого, он бы ничего и не заметил. Холодная невесомая ладонь на плече. Она должна была бы проходить насквозь, однако этого не случается. Еще одно напоминание — никогда нельзя забывать, что мир духов может быть материальным — ну или казаться таковым. Наверное, иногда это одно и то же. Близнец, он же проводник, молчит. Возможно, он просто не умеет говорить. Кстати, именно эта особенность путешествий на Ту сторону и привела к возникновению одного из правил Джека. У чачаонгов не бывает близнецов, это исключено. Считается, что если все-таки таковые появляются на свет, то один из них — порождение Той стороны. В конце концов, проводник — это отражение души странника, живущее в мире духов. И пересечь незримую границу он не может, за редкими исключениями. Например, если проводника призовет тот, чьим отражением он является. Или если его близнец-чачаонг слишком часто задавал вопросы Той стороне. Ведь число таких путешествий строго ограничено и зависит от силы и умений странника. Строго говоря, проводник не является ни злым духом, ни добрым. Однако мертвому не место в мире живых. Конечно, его трудно назвать мертвым в привычном смысле этого слова. Ведь чтобы жить — не всегда обязательно дышать, а мертвые вовсе не должны лежать в земле. Джек объяснял путано и быстро, явно не желая вдаваться в подробности. Так что Второй понял только, что близнецы — нечто среднее между мертвыми, живыми и духами. Последнее было необходимо для существования на Той стороне. А странники, которыми являлось большинство чачаонгов, могли с их помощью путешествовать на нездешних дорогах. Их еще иногда называли спящими — недаром говорят, что во сне размываются любые границы, в том числе и между мирами. Уходящих за Грань слишком часто подстерегала не только опасность не вернуться, но и впустить в этот мир чужое и страшное. Когда на свет появляются чачаонги-близнецы вследствие ошибки мироздания, нельзя наверняка сказать, кто из них — выходец с Той стороны. Поэтому уничтожать следует обоих. Это не доставляло Джеку никакого удовольствия, скорее, наоборот — но он ничего не мог изменить, кроме как сделать неприятную обязанность чужой. И все равно его сердце каждый раз сдавливало, как в тисках — можно научиться прятать чувства, можно даже растерять их на бесконечной дороге сквозь пустоту. Только вот вряд ли выйдет избавиться от боли — той боли, которая принадлежит королю по праву. Второй не знает, кто за кем идет. Ему кажется, что они вместе бегут сквозь туманы. А вокруг них спит будущее, творится настоящее и умирает прошлое. Плечом к плечу, ладонь в ладони — неизбежное правило Той стороны. На дне глаз проводника тлеет опасный огонек. В один прекрасный день он может разжечь огромный костер. Второй догадывается, что тогда он сгорит в этом пламени. В мире духов маска не видна. Она не нужна здесь, где и так все иллюзорно и изменчиво, где любая неосторожная мысль порождает новое. На губах проводника — еле заметная усмешка. Он ничего не спрашивает. Зачем ему вопросы — он и так все знает. Неожиданно в свободной руке появляется фонарь. Второй едва не разжимает пальцы. Близнец останавливается, на лице у него какое-то непонятное выражение. Теперь почти король тянет проводника за собой. То, что дорогу он не знает, его не волнует. Сейчас его вообще ничего не волнует. Тот, кто никогда не уходил из этого мира, хотя бы на миг, не сможет понять этого. В сны можно верить или не верить — выбор не очень велик. Но бывает — сны оживают, разрастаются вокруг чужим лесом, разливаются морями, закрывают тучами небо. Он больше не помнит, что ничего этого нет. Боль бьется в его груди, и это означает, что он еще жив. Второй то сам смотрит по сторонам, то начинает видеть чужими глазами. Это непривычно и страшно. И где-то грохочет гром, и льется дождь, и светит солнце — все это далеко отсюда. Туман сгущается. Справа от Второго — бездна, слева — проводник. На бездной — пустота. Смотреть туда больно, кажется, что вот-вот ослепнешь. Справа виднеется Джек. Слева мелькают лица, много лиц — знакомых, чужих. Взмах меча. Кровь. Это — было? Или будет? Наверное, будет. Второй не помнит, чтобы его убивали. Двое. Нападение. Лживая маска. Защита. Обещание и неоплаченные долги. Вырвавшийся на свободу близнец. Будущий король неосознанно сжимает ладонь покрепче. Глаза в глаза. Только он — не помнит. Теплый мех под руками. Смерть прячется за его левым плечом. Близнецы смотрят на него, он должен их защитить. Засыхают цветы, осыпая волосы сухими лепестками. Второй отворачивается, налево от него — проводник. Глаза его закрыты. За спиной неясная фигура, похожая на Джека, качает головой. За ними идут тени — то, что было, и то, что когда-нибудь случится, беспрестанно повторяется здесь. Справа разгорается огонь. Слева от близнеца расползается пустота. Пальцы у Второго ледяные, их не греет даже тепло чужих рук. Несуществующая корона — и вот ее-то действительно никогда и не было — сжимает ему голову. Чей-то смех, светлые волосы, заплетенные в косу. Порванная книга. Искаженное от ненависти лицо... его собственное? Смерть слепого мальчика. Он тонет в многоголосье, и чувство вины за еще не случившееся впивается в сердце. Можно ли изменить будущее, сохранив память? Он не знает. Догорает огонь. Сны плывут над бездной, слышится плеск воды. Пора возвращаться, но близнец уходит все дальше, не отпуская его руку — Второй и не пробует вырываться. Он уже забыл слишком многое. Течет густая смола по стволам деревьев невидимого леса. Он чувствует ее запах, она застывает янтарем, но из него продолжает сочиться кровь. Кровь — на его руках и одежде, она же стынет внутри. Второй оборачивается. За их спиной — прошлое, и оно стремительно выцветает. Маски, лица, круговерть имен и названий, сны и миражи — близнецы идут сквозь туманы, и бесконечно долог их путь. Королю кажется, что это уже было — а может быть, только будет — или никогда не произойдет. Он поворачивается к проводнику. С лица его медленно стекают краски. Оно бледнеет, становится полупрозрачным, исчезает ненужный рот, мутнеют глаза, превращаясь в черные провалы в никуда. И сам он словно плавится, тянется по плечам вязкая смола. Или это кровь? Но кровь никогда не бывает так густа. Ладонь приросла к ладони. Тягучее, темное коснулось руки Второго, поползло вверх. Если это и кровь, то явно не человеческая, не чачаонгов или кого-либо еще из того мира — отныне этот мир стал тем, потому что когда ты находишься на Той стороне, меняется твоя точка зрения на происходящее. Снова запылала бездна. Огонь перекинулся на волосы короля, лизнул одежду, подобрался к коже. Больно не было. Прикосновения пламени не обжигали, как будто оно было не настоящим, а всего лишь иллюзией. На лице близнеца проступила кривая улыбка, словно кто-то небрежно нарисовал исказившийся в намеке на чувства рот. Сгинули в огне туманы. Сны и видения таяли в нем, исчезали, вода оседала на ресницах. А может быть, это текла кровь и превращалась в смолу. Или, наоборот, смола вместо того, чтобы застыть, становилась жидкой и светлела. Второй оступился, пошатнулся, посыпались мелкие камешки, бездна жадно раскрыла рот. Теперь он висел над пустотой, не падая лишь благодаря близнецу. По лицу проводника проскользнула едва уловимая тень, шевельнулись губы, будто хотели что-то сказать, но слова по-прежнему были мертвы. Он разжал пальцы, и бездна приняла короля в свои объятия. Мир исчез. Только тишина, тьма вокруг и полет длиною в жизнь — ведь нельзя же упасть, если нет дна. Это — тоже сон? Второй смутно помнит, что произошло. Был ли ответ или нет, чем все закончилось — ему неведомо. Тяжелая рука ложится ему на плечо. Будущий король резко разворачивается — ему в глаза глядит его перевернутое отражение. — Би Гак, — говорит Второй. Откуда-то приходит это имя, полузабытое, родное, неправильное, но настоящее, истинное, не данное при рождении, а возникшее где-то в пустоте и ей же пропитанное. — Давно не виделись. Такая знакомая ухмылка. Кажется, она часто ему снилась. Второй все никак не может насмотреться, и так тоже уже было — в каком-то из снов, и каждый раз он забывал и просыпался. — Больше не забудешь, — обещает Би Гак, словно слыша чужие мысли. А может, так и есть. В их жилах течет одна и та же дурная кровь, что отравляет их души безумием. Кровь, похожая на смолу, кровь, что просачивается в этот мир с Той стороны. — Джек... — начинает Второй и осекается. — Ага, он-то знал. Помнил. Всегда. — Что с ним будет? Би Гак смеется. — Ты так серьезно это спрашиваешь. Неужто беспокоишься? Он ушел туда. Теперь все стало, как должно быть. Второй явно не понимает. Брат его откровенно веселится. Здесь он совершенно не похож на создание Той стороны. — Юджин, — тянет Би Гак. — Но... — Молчи. Мне нравится это имя, оно подходит тебе куда больше. А насчет Джека — он как-то сумел разделить надвое мир духов. Вернее, он сумел закрепить в этом часть Той стороны. — Туманы. — Ага. Тебе пришлось идти. А ему и этого было не надо. Правда, он здорово ограничил свою свободу. Не мог ни попасть в подлинный мир-за-Гранью, ни покидать надолго свою туманную землю. И пока было так, как я сказал — мне нельзя было вернуться. Знаешь, как я злился всякий раз, когда ты приходил? Да уж, Второй может себе это представить. Теперь, когда память вернулась к нему, нет ничего легче. Но все-таки многое ему по-прежнему непонятно. И раз уж он не получил ответов ни от Джека, ни на Той стороне, то он желает узнать хотя бы что-то от близнеца — тем более, что он сейчас так разговорчив. Впрочем, он никогда не был особенно молчалив, это ведь не Джек. — Так что случилось с тобой? — спрашивает Второй. — Неужели... Би Гак кивает. — Видишь ли, у нашего короля очень странная, непостижимая логика. Ах да, ты же теперь король. Прошу прощения, Ваше величество, — ухмыляется он. Второй морщится. — Так вот, Джек пойти против собственных правил не мог. А следовать им в нашем случае у него тоже не получалось. Ведь следующим королем должен был стать ты. Это вполне можно понять: у тебя лучше всех получается гулять за Грань. Вот ему и пришлось сделать вид, что нет никакой проблемы. Поэтому не беспокойся, ты не привел за собой нечто из другого мира. Хотя... Я ведь изначально был не отсюда, так что — кто знает... Би Гак невыносим. Да он, кажется, и сам прекрасно осознает это. Второй обожает его и одновременно ненавидит. Иначе с ним нельзя, иначе и не получается. — Просто когда-то, — продолжает его брат, — Джек показал мне Ту сторону и там оставил. Да, в некоторой степени это выход. Но какой-то совсем безнадежный. Не знаю уж, как он догадался, что это я. Видно, король всегда остается королем, каким бы он ни был. Так как я уже побывал в этом мире, меня тянуло обратно со страшной силой — вот только вернуться я не мог, Джеки перекрыл все дороги. Глазами Би Гака на Второго смотрит мир духов, нет в них ни капли живого, как, впрочем, и мертвого — бывает же, судьба выкинет такой фортель, что потом еще долго всем аукается. Будущее многих оказалось единым, и поэтому избежать беды было невозможно. — Кстати, знаешь, он и здесь нашел свою выгоду. По правде сказать, никакого следующего короля не должно было быть. Джек — вечный наш король и Бог, но ему — вот уж не знаю, почему — вечность совсем не пришлась по нраву. Он уже давно пытался обмануть судьбу, и кажется, у него наконец получилось. — Тогда я... Второй все время обрывает фразы, не договаривает, как будто чего-то боится. Би Гаку его странности не мешают — когда это такие мелочи мешали брату понять брата? — Может быть. Но нам-то — вдвоем — не будет скучно, верно? Конечно, у Джека был Чау Юнг, только это не то. Представляешь, как ужасно жить без родственной души? Второй не представляет совершенно, ну просто не может представить такого. Не понимает, как он мог забыть близнеца. Недаром вечно тянуло в груди где-то слева, и по ночам снились сны, в которых он кого-то искал и никак не мог найти, и проводник, обитающий на Той стороне, казался родным и знакомым. — Можно, например, поделить дни: тебе — когда луна убывает, а мне — когда она растет. Би Гак смеется над ним, совсем не обидно — Второй против воли улыбается. — И выбрось ты эту свою маску, теперь она тебе не нужна. Ну ладно, ладно, найди достойного и отдай ему, — поднимает он примиряюще руки, — не злись. Это моя прерогатива. Но королю и в самом деле незачем носить маску. Ты не можешь быть одновременно и правителем, и одним из Девяти. Второй кивает. Сейчас почему-то Ян Бан кажется чужим и лишним. — Да, у нас впереди вечность, но разве Джек не доказал, что судьбу можно и изменить? Если надоест, я всегда могу отвести тебя на Ту сторону. Там, знаешь ли, бывает очень даже весело. Иначе, думаешь, он бы сбежал туда? — Тогда, в мире духов, я видел будущее, — тихо говорит Второй. — Оно было совсем не таким прекрасным, каким ты его расписываешь. — Когда это ты успел стать таким? — спрашивает Би Гак, недобро прищурившись. — Сошел с ума от одиночества? Король не отвечает. — Нам многое предстоит, — ухмыляется его брат. — Всех чачаонгов ждут большие потрясения. Пожалуй, стоит начать с Масок, как с самых устойчивых, тебе так не кажется? — Ну и кто здесь король? — смеется в ответ Второй. — Мы оба. — Как думаешь, стоит им знать об этом? А впрочем, пока неважно. И кстати, мне нравится твоя идея насчет имени. Пожалуй, мне следует забыть прошлое, так что быть мне отныне Юджином. Хоть какая-то память о светлом «детстве». — Хочешь сохранить чужую память? Твое право, — пожимает плечами Би Гак. — Идем.***
Безымянный спал. Он так долго бодрствовал, что теперь ему оставалось спать века напролет. Хотя времени здесь не было — привычного, понятного, которое течет от начала к концу и не знает ни петель, ни провалов. Ему снилось, что он заперт в доме, окруженном густыми туманами. В окнах не было видно ничего. Но иногда, стоило ему приглядеться, как он начинал различать в серой дымке двигающиеся фигуры, стоило ему прислушаться — и раздавались чужие голоса. В далеком мире, совсем не похожем на этот — на Той стороне — два короля вместе встречали рассвет.