Катарсис.
Не люблю возвращаться к этому разделу, но он постоянно оказывается перед глазами в самое ненужное время. Дошло до того, что у него есть своё место в дальнем углу моих Чертогов, но он всё равно каким-то необъяснимым образом постоянно оказывается под ногами. И бог знает, сколько раз я прятал этот ящик, сколько раз пытался выкинуть и какое бессчётное количество раз я пытался запереть его в самом дальнем и тёмном углу, но... Он постоянно появляется в поле моего зрения в самый ненужный момент. Откровенно говоря, он просто настолько ненавистен, что любой момент, когда я снова его наблюдаю, автоматически становится неподходящим. Даже в моменты скуки. Особенно скуки. И вот опять. Неудалённое. В моих Чертогах нет картотек, каталогов. Вся информация хранится, как на компьютере, в отдельных папках и документах. И всё это размещается в тех определённых местах, где я всегда смогу раздобыть нужную, важную, а главное — интересующую меня информацию. Что есть мои Чертоги? Определённые места, фундаментальные, в которых я помню каждую мелочь. Это — дом, в котором я родился; это — квартира на Бейкер-стрит, в которой я живу; это — комнаты Скотланд-Ярда и ещё некоторое количество особенно значимых для меня мест. Также в них есть множество построек, сконструированных моим воображением. Они как локальные диски, и я всегда знаю, какую информацию на каком искать. Я всегда знаю, что где находится и что где хранится. Что-то за ненадобностью без раздумий удаляется. Но всё равно в моей голове есть чёткая структура, которая стоит в основе всего. Но этот ящик абсолютно не вписывается во всю мою систему. Прикрыть глаза, сосредоточиться, внутренним взглядом окинуть пространство. Комната на Бейкер-стрит. Кресло. Диван, кофейный столик, череп в наушниках на стене, старые газеты, ваза с яблоками. Ящик посреди комнаты. Ненавижу рыться в нём, но он будто подчиняет меня, заставляет вновь открыть. Не могу удержаться. Лёгкое прикосновение, как к экрану сенсорного компьютера, к ящику в своём воображении и неоправданный взмах левой руки замершего в реальности тела, сидящего с закрытыми глазами на диване. Картинка открывается, разворачивается аналогично компьютерной папке, являя неопределённого формата файлы. Ближе всего из того, с чем их можно сравнить, — 3D видеозаписи. Хотя это не стройный видеоряд, а скорее отдельные вырезы ситуаций, быстро-быстро сменяющих друг друга. Обычно люди называют это воспоминаниями. Протягиваю руку, прокручивая папку вниз. Не так много файлов. Возвращаюсь к началу. Фрагмент первый. Двойное прикосновение к файлу. Он быстро разворачивается прямо перед моими глазами, как на большом прозрачном экране, постепенно вовлекая моё сознание в череду событий. Я будто заново оказываюсь в том времени. Мои Чертоги очень реалистичны. Но на то они и Чертоги, чтоб не упустить никакой мелочи. Детское. Перед глазами понеслись быстрые картинки. Кадры, каждый из которых приносит болезненные реакции. Это странно: мои Чертоги никогда не приносят боли, а эта коробка — всегда. Я вижу себя. Мне совсем мало лет — пять, возможно, шесть.***
До боли знакомый голос. — Маленький Шерлок. Глупенький Шерлок. Ты такой глупенький.***
Майкрофт. В том возрасте мой старший брат был для меня примером. Я тянулся, чтобы хоть немного быть на него похожим. Быть таким же безупречным ребёнком, по представлению родителей. Такой умный, правильный, сдержанный, — одним словом, идеальный. Старше меня на семь лет — и абсолютный и непоколебимый идеал глупого мальчишки, одного из тех детей, которые всегда хотят походить на своих старших братьев. Но этот мой идеал воспринимал меня настолько непроглядным тупицей, что я считал это аксиомой, абсолютно не требующей доказательств. Раз Майк так сказал, то так оно и есть. Я поверил в то, что я на самом деле идиот, и жил с этим долгие годы. А Майк не упускал возможности при любом удобном случае мне об этом напоминать. Я стремился подрасти, нагнать его, быть хоть на терцию ближе к его интеллектуальному развитию, но это, в силу возраста, было невозможно. Независимо от умственных данных развитие пяти- и двенадцатилетнего ребёнка разимо отличаются. Это я сейчас понимаю, а тогда я списывал всё на скудость своего интеллектуального составляющего. Майк постоянно доминировал, проявляя какую-то только ему понятную заботу, которая больше походила на опеку над убогим или юродивым. Меня это жутко оскорбляло, но я ничего не мог с этим поделать. Я стал учиться, запирался в отцовской библиотеке и читал. Мне всегда нравилось чтение, я увлёкся. Мной были прочитаны сотни книг, и я не останавливался на достигнутом. Читал всё подряд. Для меня было важно стать таким же умным, как брат. И потому, помимо художественных литературных произведений, я читал монографии философов, политиков, экономистов. Бывало, для прочтения одной книги мне приходилось пользоваться множеством словарей. Это было сложно. Мне было шесть. Однако это в представлении Майка ничего не меняло. То, что я не мог понять, — встречалось фразами: «Ну, я же говорил, малыш Шерлок, что ты абсолютно не способен к наукам и знаниям». То, что я усваивал и понимал, — воспринималось с сарказмом: «О, малыш Шерлок прочитал взрослую книжку и рад, что смог понять хоть пару слов». Ничего не менялось. Никогда ничего не менялось. Взмах рукой, пролистывание навязчивых сцен. Ещё-ещё-ещё. Стоп. Я никогда не был обычным. Гиперподвижный, любознательный, активный и беспокойный — я был полной противоположностью брата. Донимал домашних постоянными выдумками и каверзами, сводил с ума родителей и брата, которые не могли совладать с моим буйным нравом. Майк постоянно отчитывал меня за все мои проделки. А я таким образом пытался обратить на себя внимание. Именно в тот момент я понял, что больше всего на свете хочу стать пиратом. Почему? Всё просто. Этой мечтой я бы реализовал все свои потребности, ведь пиратам не бывает скучно — раскрытие секретов, приключения, вечные бои и адреналиновые вспышки, — и находился бы подальше от семьи, в которой я сам себе казался белой вороной (я рос в вечном одиночестве, был очень ограничен в общении со сверстниками). Реализация лидерских качеств и склонности к представлениям и публичности. Я всегда хотел, чтобы меня видели, чтобы замечали не как тень брата, а как полноправное существо, способное самостоятельно что-то из себя представлять. Как я понял позднее, слабость гения — нужда в аудитории. Но тогда я гением себя не считал. Снова пролистывание картинок прошлого. Мама. Мама. Добрая, мягкая, живая и очень умная. Но она выбрала для себя путь обычного человеческого счастья, а не реализации своей интеллектуальной силы. Она стала обычной женщиной, забыв, что была светилом физики, подающим огромные надежды. Как-то в библиотеке я нашёл написанные ею книги, что ещё больше позволило почувствовать себя подкидышем в семье гениев. А она радовалась, что её младший сынок «обычный», что он сможет прожить нормальную человеческую жизнь. Она воспитывала нас обоих, хотя, как бывает всегда, мне ставили в пример брата. Это угнетало. Она реализовывала умственную деятельность в Майкрофте. Но стремилась, чтобы он был не просто сухим гением, а человеком социальным: имел друзей, любимых — и признание. Хотела, чтоб он соединил в себе то, что не смогла она — семейную любовь и могучий ум. Она гордилась им и считала, что у него получается. А я был просто обычным ребёнком, на которого не возлагают больших надежд в силу того, что он их, вероятно, всё равно не реализует.***
— Шерлок, беги сюда, смотри, Майкрофт приехал. Поздоровайся с братом. — Привет, Майк. — Я Майкрофт. Будь добр, не сокращай, ты же можешь это запомнить. — Мама, можешь меня поздравить. С моим научным докладом меня пригласили на конференцию в Прагу. Профессор возлагает на меня очень большие надежды. — Умница, Майкрофт. Я всегда знала, что ты добьёшься больших успехов с твоей светлой головой. — Спасибо, мама. Как вы тут? Как Шерлок? — Мы хорошо. Ведём спокойную и размеренную жизнь. А Шерлок сказал, что хочет стать пиратом.***
Пролистать-пролистать-пролистать. Стоп. Оу. Одно из самых тяжёлых времён моей жизни. Школа. Подошло время, и меня отдали в школу. Приличный пансион для обычных детей, ничего особенного. У меня никогда не было друзей. Мы жили обособленно, и в редких близлежащих домах не было наших сверстников. У меня был только Редберд, наш пёс. Которого я очень любил и которого, из-за болезни, пришлось усыпить. Я был ограничен в общении только родственным кругом. Потому, шагая в начальную школу и бодро неся за спиной новенький портфель, я думал, что наконец-то у меня появится кто-то, с кем можно будет общаться, такой же, как я, не особенно умный, но верный друг... Но всё пошло не так. Я думал, что мои способности к наблюдательности — весьма посредственны и обычны, что такие есть у всех. И потому я просто недоумевал, когда дети, мои одноклассники, начали сторониться меня за озвучивание мной очевидных фактов из их жизни. Мелочи, но, я думал, они известны. Видны всем. И моя начитанность тоже сыграла со мной злую шутку. Я был гораздо более развит, чем все мои сверстники.***
— Твои родители давно собираются разводиться. И ты стесняешься Рози, потому что она тебе нравится. — Что ты несёшь? — У тебя две почти одинаковые куртки, купленные в одно время, недавно. Бренд достаточно дорогой, скорее всего, купили родители. Ты сам говорил, что хотел куртку той фирмы. Родители знали это. Оба. Зачем покупать две одинаковые куртки? Они не смогли поговорить друг с другом, но каждый стремился выглядеть в твоих глазах значимее. Угодить больше другого. Такие соревнования бывают перед разводом. А Рози… Ты постоянно смотришь на неё, когда она не видит, чаще других дёргаешь её за волосы и краснеешь, когда она на тебя смотрит. — Это неправда! Мои родители не разводятся — и Рози мне не нравится! — Ты просто отрицаешь очевидное. — Я тебя ненавижу!***
Я говорил всё в глаза, думая, что так и надо. Что то, что я озвучиваю, и без того известные факты. У нас дома всегда держались правды. Чем старше я становился, тем больше меня не любили. В итоге я стал изгоем. Не раз меня жестоко били, но чаще игнорировали. Я всегда был один. Я начал понимать, что, вопреки надеждам семьи, я не был обычным, но меня слишком долго воспитывали, убеждая в обратном, и привыкнуть к другому было очень непросто. Я снова был один и никому не нужен, меня сторонились или снова пытались бить. С изгоями ведь так поступают. Потом я начал применять дедукцию назло, чтобы как-то отомстить. Но на этом замкнулся порочный круг. Тогда, устав от бесконечных унижений, я начал учиться различным видам боевого искусства и очень скоро освоил несколько техник ведения боя. К тому же я был достаточно высоким, хоть и худым, и сильным. Иногда это вредило только мне, когда мои сверстники, не справляясь со мной поодиночке, сбивались в группы из нескольких человек, чтоб вволю почесать об меня кулаки. Но всё же, несколько раз дав достойный отпор, я добился того, что меня перестали трогать. И перестали замечать. Меня ненавидели сверстники. Меня ненавидели учителя. У меня не было сторонников в школе вообще. Все считали, что я заносчивый, непробиваемый, бесчеловечный антисоциальный умник, явно с какой-то патологией в психике, и мечтали поскорее от меня избавиться. А я пытался научиться жить с этим клеймом — с клеймом одиночки в толпе.***
Ехидный, саркастичный и ядовито вызывающий голос моей «дорогой и любимой» учительницы: — И кто знает ответ на этот вопрос? Кроме всезнайки Шерлока?***
Это всегда звучало как оскорбление. Я перестал отвечать. На уроках мне было неинтересно, так как то, что проходили они, я давно знал. Я посвятил себя книгам, наблюдениям и экспериментам. Оборудовал дома себе мини-лабораторию и пропадал там почти всё свободное время. Я перестал быть тем живым и подвижным ребёнком, перестал общаться и основательно замкнулся в себе. Стал прогуливать уроки и пропадать из дома. Я находил себе любимые местечки вроде старой гробницы на кладбище или пустующей оранжереи и сидел там, читая или размышляя. Тогда я начал выстраивать свои Чертоги, создавать себе мощный внутренний тыл, чтобы совладать с большим количеством знаний, что находились в моей голове. Я структурировал, строил и возводил, становясь для себя самым сильным другом и мощным союзником. Больше в этом мире я не надеялся ни на кого. Только на себя. Мне было четырнадцать. В моей жизни было очень мало взаимодействия с живыми людьми, и я понимал, что упускаю этот аспект жизни. Книги и практика — всегда разные вещи. Я читал, изучал — но не понимал. Искренне не понимал, как можно переживать за друга, ценить кого-то больше, чем себя, жертвовать всем ради чьей-то улыбки. И как я сейчас понимаю, это было не оттого, что я был ненормальным, а из-за полной социальной изоляции. Мне негде было этому научиться и узнать больше. Испытать. Почувствовать на практике. А книги — это просто текст. Постепенно я изживал в себе даже остаточные чувства, мир стал серым, хоть всё равно по-своему интересным. Он стал для меня любопытным — но не вызывающим эмоций. Я раскрывал загадку — и он на несколько секунд вспыхивал разноцветным, а потом всё снова погружалось в монохромность. Я понял, что загадки — это моя жизнь ещё в восьмилетнем возрасте, когда пытался привлечь внимание взрослых к делу Карла Пауэрса, но моё слово не имело значения. Загадки были моей основой. Загадки дел, загадки людей. Причём чем серьёзнее загадка, тем больше красок она приносила в мою жизнь. Это как наркотик. Это походило на наркотик тем, что постоянно требовалось увеличение дозы. Очень многое переставало быть для меня любопытным в предметах, в объектах. И людях. Я увлёкся детективными ребусами, откапывал их в хрониках, переворачивал архив полиции и, как ни странно, так ни разу не попался. Дальше. Прошло время, я вырос. Пришла пора выбирать, как мне жить дальше. Я поступил в институт, туда, где мне было наиболее интересно. Я всегда был химиком, и мне очень нравились тишина лабораторий, звон стеклянных приборов, специфический запах — и неограниченные возможности. Но, несмотря на интерес, я думал, что в моей жизни хоть что-то поменяется. Так и вышло.***
— Знакомься, Виктор Тревор. Твой новый сосед по комнате. Виктор, это Шерлок Холмс. — Здравствуйте, мистер Холмс. — Шерлок, пожалуйста. Здравствуйте.***
Он был чем-то новым для меня. Ему было не важно, что я не такой. На первую мою обличительную речь он рассмеялся, сказав: «Ну ты даёшь», — и похлопал меня по плечу, вызвав моё искреннее недоумение. Жить с ним было просто. Он понял, что я слишком привык быть антисоциальным и мизантропичным, и не лез без особой на то нужды. Но он смог найти ко мне подход. Наши отношения можно было назвать приятельскими, хотя и не дружескими. Это были самые близкие отношения в моей жизни. Потом случилась история, когда мне пришлось распутывать дело его отца. Я справился с этим делом, и мы ещё больше сблизились, став почти друзьями. Мой мир стал наполняться каким-то подобием эмоций и раскрашиваться в разные цвета, как после решения загадки. Цвета были тусклыми, едва различимыми, но всё же это были цвета. А потом случилось... Беспорядочное движение рукой, хочется прокрутить, но не выходит. Перемотка невозможна. Мы учились на третьем курсе. Меня также не любили, если не сказать ненавидели, однокурсники, зато уважали преподаватели. Но относился ко мне по-человечески только Виктор, и я платил ему тем же. Мы жили в одной комнате — и о нас вечно ползли слухи. Меня это не касалось, я привык не реагировать на выпады. Да ведь и не было ничего, а Виктор на всё отвечал смешками и шутками. И однажды, видимо, за то, что я не реагировал на тупые шутки, меня подкараулили и решили избить. Четверо здоровенных идиотов, с нашего факультета, накинулись одновременно и мощно. Правда, одному я успел сломать пальцы, второму — разбить нос, но справиться с ними в одиночку, конечно, не смог. Они успели сломать мне три ребра и ключицу, пока не подоспел Виктор. Бог знает, как он нас нашёл, однако он помог разогнать моих мучителей и добраться мне до медблока. Меня в гипсе насильно отправили домой. А когда я вернулся, я узнал, что Виктора зверски убили. Я распутал его дело, понял, что моё спасение было лишь последней каплей — и донимать меня они пытались, чтобы зацепить его. Там была длинная, запутанная и кровавая история, берущая свои корни ещё из прошлых поколений семей Виктора и одного из этих придурков. Раскрыл, что он не первая их жертва. У них почти всё получилось провернуть... Они до сих пор сидят в тюрьме. Я сделал всё, чтоб они оттуда не вышли ещё ближайшие десятилетия. Возможно — никогда. А я приобрёл череп и назвал его про себя Виктором, другом. Очень долгое время он был моим единственным собеседником, слушателем и утешением. Это насколько одиноким надо быть человеком, чтобы в таком возрасте разговаривать с неодушевлёнными предметами? Разрушение-разрушение-разрушение... Не могу так больше. Быстрые, судорожные движения руками в попытке пролистать и убрать всё это из головы. Попытка невозможна. Повторить? Да! Операция не удалась. Продолжить просмотр? А у меня есть выбор? Мир снова потух. Сплошной монохром, нет ничего, никаких красок ни от мира, ни от загадок — ни от чего. Я начал искать адреналин. Были опасности, беспорядочные сексуальные связи, море алкоголя, однако это не приносило ничего, кроме раздражения. Мы никогда не были особенно близки с Майкрофтом — но он пытался заботиться. Только забота его была похожа на подачки. Ещё хуже, чем в детстве. Мне это не требовалось. Грубо, но я смог до него это довести. Наше общение прекратилось, он ушёл с моего горизонта. Мне всегда было тяжело с людьми. Они почти всегда раскрытые книги. С них легко прочитать информацию за пару секунд, а потом они убивают тебя своей глупостью и предсказуемостью. Каждый шаг — предсказуем, каждое действие — понятно. Мне скучно с людьми. Люди — идиоты. В то время я увидел в какой-то из книг описание социопатии и понял, что это применимо ко мне. Я никогда не ходил к психологам, некому было вывести у меня этот диагноз, потому я поставил его сам, заменив активную социопатию на высокоактивную. Мне нравилось быть инвалидом на совесть, и я сам подгонял себя под рамки, избавляясь от всего лишнего, отсекая всё то, что не входило в схему типичного социопата. Самодиагноз. Прикрытие раненого нутра крепкой известковой оболочкой, чтобы никому даже в голову не взбрело протянуть руку и — прикоснуться. Раковина от мира. Взмах дрожащей рукой. Дальше. А потом появилась она. Распустила свои грязные руки, обнимая и даря сюрреалистические краски миру, окрашивая его в кислотно-неправдоподобные оттенки, но так однозначно лучше, чем было. Она — зависимость. Зависимость от наркотиков. Чистого семипроцентного кокаина. Мне нравилось ощущение лёгкости, свободы от условностей, от себя. Я не хотел это прекращать. Я в своих Чертогах, глаза бешено двигаются под веками, пульс зашкаливает, руки трясутся. Я далеко от реальности, я не могу в неё вернуться. Как из-под большой толщи воды, вдруг начинаю чувствовать тепло. И тело, сведённое судорогой, понемногу отпускает. Я не знаю, что принесло мне облегчение, но явно не мысли и не содержимое ящика. Больше всего это похоже на тёплый свет, внезапно появившийся на горизонте.***
— Ты что творишь, тебе жить надоело, придурок? — Отвали. — Подъём, кудрявая башка. Ты на что похож? — Отвали, я сказал. Чьи-то руки подняли меня, ставя моё шатающееся измождённое тело в вертикальное положение. — Держись за плечо, вон моя машина. Ноги переставлять можешь?***
Да, это был Лестрейд. Он нашёл меня, когда я перестарался с дозой. Я объективно мог умереть, если бы в ту ночь он с криминалистами не лазил по тем развалинам для раскрытия дела. Он отвёз меня в больницу и почему-то начал волноваться за мою судьбу. Он приезжал меня навестить. И однажды Лестрейд заехал, когда был в тупике из-за дела, которое их отдел пытался раскрыть. Он приехал и начал говорить как будто сам с собой, проговаривая детали дела. Ему просто требовались уши, требовалось всё проговорить, и он по неизвестной причине выбрал меня. А у меня в голове сразу сложилась картинка из его рассказа. И неожиданно для себя я сказал: — Это её дочь. Она наняла киллера. Из своих приятелей. Проверь. Изумлённо посмотрев на меня и не сказав ни слова, он выбежал из палаты. И пришёл на следующий день. — Ну, знаешь, ты просто гений, парень, а ты себя на наркоту размениваешь. Из тебя бы вышел первоклассный полицейский. Кто знает, почему в мире вновь всё разлилось красками, как от дозы. Белая безликая палата стала яркой, но не сюрреалистично, а яркой правильными цветами. — А я детектив. Я раскрывал дела, люблю загадки. — Как оклемаешься, приходи в Ярд. Может, подкину тебе загадок. Но только если наркоту бросишь. Я с торчками не работаю. Бог знает, почему после этих слов у меня внутри потеплело и появилось что-то, что заставило поднять голову и подумать о будущем. Потом был период восстановления. Мой организм всегда был сильным: транспорт для такого буйнопомешанного разума не может быть слабым. Я периодически морю его голодом, лишаю сна, травлю никотином и химикатами, но, вопреки всему, он меня не подводит. Я справился с зависимостью. Не бывает бывших наркоманов — но я и не бывший. Просто поменял наркотик. Я слез с кокаина и пересел на адреналин. Мир стал правильным. Это стало первой ступенькой моего исцеления. И она — инспектор Лестрейд. Мне предстоял тяжёлый и долгий путь, и эта первая ступень заставила меня поверить, что мой путь к исцелению — это не эфемерная лестница в небо, а осуществимая реальность. Что я могу жить.***
— Твою мать, Холмс. Как ты это всё заметил, а мы, полиция, нет? — Вы идиоты.***
Я знаю, что большинство людей из его подручных меня ненавидит. В этом мир постоянен. Но для меня абсолютно ново то, что он не завидует, не презирает. Прислушивается. Меня не раздражает его глупость. Наши отношения не дружеские, но мы всегда придём друг к другу на помощь, не раздумывая. Он ценит меня таким, какой я есть, а я уважаю его. Мы не говорим это вслух, но это фундаментально. Сворачиваю руками воспоминание, немного отодвигаю его в сторону. Чтобы оно было в пределах сознания и моей видимости. Прокручиваю дальше. Огромное белое здание. Больница святого Варфоломея. Бартс.***
Лестрейд привёл меня на осмотр трупа. Мы зашли в морг. И из-за стола, заваленного кучей бумаг, на нас взглянуло маленькое уставшее существо. — Знакомься, Шерлок. Молли Хупер, наш патологоанатом — золотые руки и светлая голова. Прекрасная девушка и добрый друг. Молли, это Шерлок Холмс. Он консультирующий детектив и помогает нам в расследованиях. — Здравствуйте, мисс Хупер. — Здравствуйте, мистер Холмс. — Зовите меня Шерлок, пожалуйста. Терпеть не могу этот пафос. — Хорошо. Тогда я Молли, просто Молли. Она сразу покраснела, а потом ещё долгое время смотрела в пол в моём присутствии.***
Она явно была во мне заинтересована. Как в мужчине. Немного отступая, она не первая, кто западал на мою внешность. Но мне не нужны такие приключения. Особенно с девушками. Девушки — не моя сфера. Для всех у меня есть ответ: я женат на работе. Мне жаль её, но я ничего не могу для неё сделать. Она всегда помогает мне, всегда слушает и делает то, что я прошу. Но это никогда ничего не изменит. Но эта маленькая «серая» девушка доказала мне ещё один факт. Меня можно полюбить. Несмотря на отвратительный характер, откровенную ненормальность и странность. Она видела меня отделяющим голову от трупа и что-то довольно мурлыкающим себе под нос при этом; видела, как проводил разные опыты, такие, что моё появление с плетью её уже не шокирует. Видела оскорбляющим и заносчивым. Другая бы на её месте меня близко к моргу не пустила, а эта пускает и в лабораторию, и к оборудованию, да ещё и кофе приносит. Вторая ступенька моей лесенки. Сворачиваю картинку и отодвигаю к предыдущей. А потом в моей жизни случился ещё один кульбит. Этот человек удивил меня до той степени, до которой я мог удивиться. В то время. Марта Хадсон. По делу наркоторговца меня занесло во Флориду. Не буду вдаваться подробности раскрытия преступления, но в итоге всё привело к очень жестокому человеку — Гарольду Хадсону. Тогда, опрашивая свидетелей, я увидел его жену, крошечную старушку, немного старше моей матери, безутешно рыдающую на ступеньках дома. Я смотрел на неё и не верил своим глазам. То, что я видел, и то, что считывало моё сознание, различалось диаметрально противоположно. Но в обеих картинах не было ни единой зацепки, указывающей на то, что она плохая. Сперва можно было решить, что она рыдает от горя: её благоверного, как особо опасного преступника, приговорили к казни за все его «добродетели». Но я был в курсе, почему она плачет. Кто не знает, что этот ублюдок творил, в том числе со своей женой, — тому лучше и не знать. Но я знал. И движимый какими-то непонятными силами — я подошёл к ней. Она долго рыдала у меня на плече, а я, наверно, в первый раз не чувствовал отвращения и желания уйти. Почему-то хотелось успокоить. Она боялась, что её муж, не раз пытавшийся её убить, вернётся к ней, чтобы отомстить за данные против него показания. И я пообещал ей, что этого не случится. Я нашёл некоторые детали, неизвестные для следствия, — и казнь ускорили. У нас всё получилось. Такого потрясающего сотрудничества в моей жизни никогда раньше не было. Она оказалась потрясающим человеком. Она переехала в Лондон — у неё тут осталась большая квартира, — решив сдавать часть жилплощади и жить спокойно и свободно. Эта чудесная женщина позвала меня снимать у неё квартиру... А я решил попробовать найти себе сожителя. Третья ступенька. Снова сворачиваю и ставлю наверх предыдущих двух. Зачем мне сожитель? Я тогда сам не знал. Денег у меня хватало. Всегда хватало. Частный сыск приносит определённый доход, да и семья у меня далеко не бедная. К тому же Майкрофт, вновь объявившийся в моей жизни в период моей зависимости, преследуемый какими-то своими мотивами и присущей ему «заботливостью», вечно взламывает мой банковский счёт. И деньги на нём либо не исчезают, либо там просто внезапно появляется кругленькая сумма. Я пытался отдавать, посылал к чёрту, но он вечно делает лицо: «Ты — идиот. Это вообще не я» — и спорить с ним становится абсолютно бесполезно. Какие бы доводы и ругательства я не использовал. Но... Как ни странно, он перестал считать меня таким непроглядным идиотом. Он приходил, мы разговаривали, упражнялись в дедукции, как во время школьных времён, играли в шахматы. Он стал относиться ко мне немного лучше, но я, в силу своей вредности, не мог это признать. Он скрашивал моё существование, когда становилось слишком плохо. И это я тоже никогда не признаю вслух. Я его простил, но об этом я тоже никогда не скажу. Брат мой. Моя четвёртая ступень. Складываю к остальным. Были люди. Много людей.***
— Ты реально ненормальный. Тебя с твоими штучками никто не вынесет. Фрик. Молча продолжаю играть на скрипке.***
Пролистываю картинки с многочисленными незапоминающимися лицами. Мужчины, женщины. Мои сожители. Я удалил их имена и данные. Никто не выдерживал больше недели. Быстрые движения руками, пролистывающими безликие, выцветшие чёрно-белые фотографии. А то, что случилось дальше, — я не знаю, как назвать. Судьба или злой рок. Награда за все мои страдания или наказание свыше. Джон Ватсон. Новая большая глава в моей жизни. Это первый человек, который заинтересовал меня почти сразу. Военный, волевой, упрямый. Доктор.***
— И это всё? Только увиделись и вот так сразу идём смотреть квартиру? — Проблемы?***
Ни он, ни Майк Стамфорд тогда не заметили моего выпада, но как только я понял, что Майк привёл мне сожителя, то я решил узнать о нём больше. Что много говорит о человеке? Правильно, его вещи. Особенно мобильник. Он всегда при человеке — и сохраняет на себе его следы. По нему можно многое прочитать. Это было глупо, но я всё равно так сделал. А они не успели сообразить.***
— Майк, не одолжишь свой телефон? Мой не ловит. — Городской не подойдёт? — Предпочитаю SMS. — Извини, свой в плаще забыл. — Хотите мой? — Хочу.***
Центр Лондона. Бартс. Мой телефон не ловит. Ну-ну. Главное, никто не заметил, ну и ладно. План сработал. Я узнал много информации. Это странно, но я действительно не мог предугадать его дальнейшие действия. Он сразу не вписался в мою обычную заезженную систему. Много позже я задавал себе вопрос: зачем я потащил его с собой в первый же день? Для всех и для него — он доктор, он видел много. А по факту, Шерлок Холмс? Ты ведь разбираешься в трупах, как ни в чём другом. Ты гораздо внимательнее на месте преступления, чем он. А вскрытие проводит Молли. Так зачем он тебе? Слабость гения — нужда в аудитории. Не так ли? Для меня было странно, что кто-то столь искренне и по-настоящему, без зависти и ехидства, восторгается мной. Я всегда любил говорить. Это помогает мне думать. Вербализация — катализатор осознания и осмысления. А он мог слушать. Мог задавать вопросы, которые направляли мою мысль в единственно верное русло. Он — не идиот, как все. Пусть я его так иногда называю — но надеюсь, что это стимулирует его мозговую деятельность, ведь его интеллект и так выше среднего. И только идиот окружает себя идиотами. А я не идиот. А потом, на второй день знакомства, он, не раздумывая, отказался от огромных денег в пользу меня. И спас мне жизнь, убив незнакомого человека, который угрожал мне. Такого я точно не ожидал. Я понял, что в этом невысоком, хмуром враче не всё так просто. Я и подумать не мог, что ради меня кто-то может так рискнуть, взяв на себя заботу о сохранности моей жизни. Он стал для меня крайне интересной загадкой, разгадывая которую, получаешь более, чем решив ее. И, возможно, её никогда и не решить, но по пути к бесконечному решению обретёшь гораздо большее. И это не вызывает дискомфорта незавершённости. И что самое странное: там, где он находился, всегда было много цветов. Всё окрашивалось ярко и правильно. Вспыхивало, разливалось — и не угасало.***
— Подружка у вас есть? — Подружки — не моя сфера. — Ясно. А дружок? Это сейчас нормально. — Сам знаю. — Так есть? — Нет. — Понятно. Вы одиноки, как и я.***
Со своей ориентацией я давно определился. Женщины меня всегда мало интересовали. Я это выяснил ещё в юности, опытным путём. Потом я и мужчин от себя отталкивал, слывя вечным асексуалом. Мне не нужна была лишняя боль. А он мог просто оказаться человеком, ищущим приключений в короткой интрижке. Меня это абсолютно не интересовало. Я сразу дал ему понять это. Да и с другой стороны, скажи я по-другому, он бы прямо там встал и ушёл. Я не забыл, как бурно за тот день он трижды отреагировал на гомосексуальные намёки от миссис Хадсон, Донован и Анджело. Скажи ему, что я гей, вероятнее всего, он бы съехал через пару дней, найдя благовидный предлог в чём угодно: в скрипке, холодильнике или бардаке. Всё осталось так, как получилось. Я ни о чём не жалел. Сначала. Потом он вдруг взял на себя заботу обо мне. Я сам знаю, что веду себя как ребёнок или как напыщенная задница. Это неправильно, но я ничего не могу с собой поделать. Я добираю то, что не получил в детстве и юности. Но даже на все мои выпады он только недовольно ворчит. Иногда его срывает, но он отходит и всегда возвращается с лицом: «Как же ты тут без меня? Пропадёшь ведь!». Пропаду, Джон. Уже пропаду. Другой бы давно сбежал, не стал терпеть мои дикие выходки, а ты почему-то терпишь. А я, если честно, просто как ребёнок привлекаю твоё внимание к себе. Глупо, но факт. И пусть пропаду я не от того, что ты думаешь: зарасту хламом, взорву квартиру или умру от обезвоживания и истощения. Я умру от тоски по тому, что ты принёс в мою жизнь. Я слишком быстро оттаял в твоём обществе. Почему? Да всё просто. Я хотел оттаять. Я не мог так больше жить. Он бывает несносным. Занудствует, бухтит (иногда по делу, конечно), вечно таскается на свидания. Но я тоже не подарок. Я знаю это. Он может вспылить, мы можем поссориться. Он может уйти ночевать к своей подружке, но всегда возвращается с неизменным: «Ну как ты тут?». Он терпит мои глупые выходки, прощает сорванные свидания, прибегает по первому зову с другого конца города, достаёт телефон из моих карманов (я бы сам себя за это прибил на его месте, зная, как он относится к гомосексуальности, но он, чёрт возьми, всегда достаёт). Бежит по моим поручениям, везде следует за мной, терпит несносный характер, опыты и приступы скуки. Но он не слабый человек. Просто позволено это только мне.***
— У нас в холодильнике — голова! Мёртвая голова — в холодильнике! — А где ей ещё быть? Ведь ты же не против.***
То, что он сделал в бассейне, для меня до сих пор является одним из самых сильных потрясений. Он не просто меня спас. Он пожертвовал собой. Если просто проиграть вариант, что второго снайпера не было и его план был жизнеспособен, что я бы сбежал, как он говорил, оставил бы Мориарти его в живых? Риторический вопрос. Мне кажется, что именно этот момент стал для меня не просто переломным, а решающим. Я понял, что пропал. Вернее, пропаду, если его не будет в моей жизни. Пытаюсь свернуть фото Джона, чтобы положить его как ещё одну ступеньку, но она не ложится. Она становится тем, к чему я поднимаюсь по этой лестнице, и я понимаю, что там ей самое место. Не буду ничего менять. Возвращаюсь к общей папке. Ещё один файл. Ирен Адлер. Дважды прикасаюсь к нему. Картинка открывается — и снова затягивает меня. Ирен — первая женщина, которая смогла меня заинтересовать. Надо быть действительно умной, чтобы водить за нос половину мира. И «повелителей» этой половины. Она ставила на колени шантажом и грязью, но это было хорошо срежессировано. Интересовала ли она меня как что-то большее, чем загадка? Ответ: не ясно. Уточнить. Что-то было в ней такое, что не отпускало. Она окрашивала мир не правильными цветами, а всеми оттенками красного. Это её цвет, но для меня он не стал цветом страсти. Для меня он — цвет войны и крови. Что меня цепляло? Это — не тело, не внешность. Что-то внутри неё. Однозначно ум и что-то ещё. Меня не привлекали женщины — но она была первой, в ком из них я заинтересовался. У нас с ней никогда бы ничего не получилось, я уверен в этом. Мы просто не смогли бы ужиться вдвоём на одной территории. Но это было что-то непонятное. Она не стала моей слабостью, она не смогла меня подчинить, она не смогла со мной совладать. Для неё я был прихотью, очередной завидной побрякушкой в шкатулке её трофеев. Проиграй я — она бы сдала меня Мориарти. Я, побеждённый, был бы ей не нужен. Это была война между почти равными, и ошибка могла стоить жизни каждому из нас. Однако я победил — и она должна была погибнуть. Но я, впечатлённый игрой, не дал ей этого сделать. Для меня она навсегда останется Женщиной, которая почти справилась с Шерлоком Холмсом. Сворачиваю, убираю в другой угол. Она не ступень. Маленькая лесенка наверх. К тому, чтобы стать человеком. Не просто социопатичной машиной, какой меня все считают, а Человеком. Маленькая лесенка. Но такая нужная. Каждая ступенька выводила меня из ада, в котором я находился. А Джон — стимул подниматься и поддержка в этом подъёме. Я поднимался, опираясь на его плечо. Чем больше шло времени, тем больше я оживал. Я откровенно добирал в эмоциональном плане то, что не добрал в детстве и юношестве. Учился быть другом, учился делать хорошее, чтобы заслужить улыбку, привлекал внимание. И пусть меня называли ребёнком. Я им и был. Делал первые неловкие шаги по дороге, которая называется чувства. И Джон всегда был рядом. А потом...***
— Считай это моей запиской, Джон. Люди ведь так поступают. — Шерлок, нет.***
Прости, Джон. Я должен был это сделать. Как бы ни было больно нам обоим. Твоя жизнь была гораздо дороже, и я надеялся, что ты поймёшь меня и простишь. Ты никогда не узнаешь, что, когда я стоял на той крыше, по моему лицу безудержно катились слёзы. Ты не узнаешь, что больше всего я боялся, что больше тебя не увижу, ведь я действительно мог не дожить до нашей встречи. Зато я был уверен, что ты будешь жить. Как будто снова раскидываю руки и падаю. В полёте мир теряет абсолютно все краски. Всё, что я с таким трудом раскрасил, — померкло. Монохромные годы. Прости, Джон. Руки трясутся, ресницы снова намокают от заново перенесённых эмоций. Я не могу остановить это, я не могу остановиться. Если я прикасаюсь к этому ящику, я не могу прекратить всё это. Не могу остановить просмотр — всегда приходится досматривать до конца. Именно на этом ящике, единственном в моих Чертогах, все мои программы дают сбой. Я убивал. Хладнокровно. Запоминая лица всех тех, кто мог быть тебе опасен. Я вычислял, прятался. Жил, как попало. Те годы были согреты только теплом, что у меня есть куда вернуться. И когда, в сербском плену, Майкрофт, держа меня за волосы, сказал, что пора возвращаться, то я первый раз улыбнулся — и мир тускло, но начал оживать, окрашиваясь блёклыми и померкшими красками.***
— Одно слово, Шерлок, одно слово, чтобы я знал, что ты жив! — Ты не поверишь, сколько раз мне хотелось с тобой связаться, но я боялся, что ты меня невольно выдашь.***
И это — истинная правда. Когда я оказывался в Лондоне, я искал встреч с тобой. И находил. Просто ты не видел меня в слепом бродяге, сидящем около твоего дома, в полисмене, стоящем на перекрёстке, или в пожилом джентльмене за соседним столиком в кофейне. Искусство маскировки всегда было моей сильной стороной. Но, откровенно говоря, больше всего я боялся даже не того, что ты меня раскроешь, а того, что я, открывшись тебе, не смогу снова уйти.***
— Как там Джон Ватсон? Вы видитесь? — О да, каждую пятницу в «Макдоналдс» ходим. Я, разумеется, за ним присматривал. Но без его ведома. И случая подготовить его у меня не было. — Нет! Мы от них избавимся. — Мы? — Они его старят. С ним я тоже буду казаться старше, чем я есть. Надо сделать сюрприз Джону. Он будет рад. — Ты полагаешь? — Ворваться на Бейкер-стрит, выпрыгнуть из торта. — Бейкер-стрит? Он там больше не живёт. Что ты удивляешься? Два года прошло. У него давно своя жизнь. — Какая жизнь? Меня же не было.***
Я почему-то был уверен, что он меня ждёт. По крайней мере, я мечтал об этом. Но всё оказалось не так. Совсем не так. Мэри Морстен. Не особо примечательная на первый взгляд светловолосая женщина. С бешеной энергетикой. Даже я, не умеющий этого распознавать, — почувствовал. Она явно отличалась от всех других. Знаешь, Мэри, ты заслуживаешь Джона. Ты заслуживаешь тем, что можешь делать его счастливым, можешь вызывать его улыбку, можешь заботиться о нём. Я должен тебя ненавидеть, но почему-то не получается. Ты — первая из девушек Джона, вызывающая у меня такую гамму. И пусть ты не та, за кого себя выдавала, пусть ты чуть не убила меня — но я сделал всё, чтобы помочь вам обрести мир. И помогу впредь, если будет такая необходимость. Зажмуриваюсь, глубоко вдыхаю и открываю тот файл, который я больше всего мечтаю удалить. Если бы мне было позволено удалить единственный файл из этой папки, я бы без раздумий выбрал именно этот. Тянусь открыть файл, а чувства такие, будто снова подношу к своим губам таблетку с ядом. Свадьба. Я боялся её. Действительно боялся. Стремился ускорить и пережить, чтобы забыть как страшный сон. Я боялся, что просто не смогу смотреть на то, как ты официально и по-настоящему уходишь от меня к другому человеку. Но ты, сам того не осознавая, сделал мне многократно больнее.***
— Я хочу, чтобы рядом со мной были два самых близких мне человека. Это Мэри Морстен. И ты. — То есть я... Твой... Лучший друг?.. — Ну конечно.***
Я не думал, что могу стать кому-то лучшим другом. Это произошло первый раз в моей жизни. Ты — мой единственный друг, но я не думал, что ты считаешь меня самым близким. Это было настолько умопомрачительно, что я в первый раз в жизни потерял дар речи. Я в немного извращённой форме узнал, что такое взаимность. Пусть не любовная, какую я бы хотел и о которой мечтал, но лучший друг — это минимум, что я испытываю к Джону Ватсону. И я счастлив, получив подтверждение, что он тоже это ощущает. У такого потрясающего существа мог бы быть близким другом кто-то лучше, чем я. Дальше было хуже. Я помогал в подготовке, а на самом деле у меня всё внутри кипело и клокотало. Но я не мог тебя подвести, Джон. Я же твой... лучший друг. Ты заботился обо мне, я это понимаю. Ты специально искал дело. И я благодарен тебе за то, что ты меня отвлекал. Я был абсолютно потерян. Комок в горле перекрывает дыхание. А потом был мальчишник. Мальчишник, на который ты позвал только меня. Странно? Да. Мы могли позвать Лестрейда, Стамфорда, твоих знакомых из больницы, университетских друзей и сослуживцев. И, на худой конец, Майкрофта. Но ты не захотел. Почему? Хотел побыть со мной наедине? Я, правда, не понимал. Ты знал, что я рассчитал алкоголь. Знал, что у меня не хватало практики, но всё равно явно что-то мне подмешивал. Почему? Хотел, чтобы я был вусмерть пьяным в твоей компании? То, что было на Бейкер-стрит, я помню урывками — но я отчётливо запомнил, как ты присел около моего кресла и положил руку мне на колено. Отчётливо запомнил, как ты складывал ноги на моё кресло, несмотря на то, что там был я. Запомнил твоё лицо, когда ты спрашивал: «Я хорошенькая?». Хорошенькая, Джон. Очень. И если бы не посетительница, то я бы тебе об этом сказал. Но сослагательного наклонения не существует. Я и так там достаточно оговорился, назвав тебя своим. Всё есть, как есть. Я понимал, к чему могло это привести, останься мы с тобой дома дальше. Понимал, что мы можем всё испортить, что ты потом не сможешь смотреть мне в глаза и отстранишься. А может, возненавидишь и будешь винить. Потому я не отказался от посетителя и не перенёс это дело, а пошёл на него. Я не совсем идиот. Это я смог понять даже в своём состоянии. И я ни о чём не жалею. Эти обрывки — самое приятное и самое болезненное моё воспоминание. Хотя, по сути, это ничего не изменило. Ты всё равно ушёл. На широком мерцающем экране моего внутреннего взора вы с Мэри кружитесь под написанный мною вальс. Я умер ради тебя. Я выжил только ради тебя. Да и что лукавить, я жил ради тебя. Я восторгался тобой, когда ты отбрасывал все эмоции и «становился» доктором: помогал людям, спасал раненых — и самоотверженно закрывал собой. Я с каждым днём находил в тебе что-то новое. Я привязывался к тебе всё больше и больше. Мой катарсис, моё излечение от «социопатии» было завершено. Пусть её никогда не было, но теперь я даже сам не мог поставить себе такой диагноз. Я научился дружить, научился любить, научился идти на всё ради улыбки и счастья другого человека. Но у тебя появилась та, что стала гораздо ближе. Несмотря ни на что. Я хотел быть самым близким человеком в твоей жизни — но у меня не вышло. Видно, мой рок быть на вторых ролях. И гениальность тут абсолютно ни при чём. Я честно старался снова накинуть панцирь, избавиться от эмоций и чувств, удалить всё. Я даже убрал твоё кресло и все твои вещи. Но, как видишь, это попало под гриф: «Удаление невозможно». Я уступаю Мэри, если она может сделать тебя счастливым. И пусть ценой моего счастья построено ваше — но я не буду вам мешать ни призраком, ни тенью. Не буду вам мешать. Просто буду следовать рядом. Вне пределов видимости. И я поклялся, первый и последний раз в своей жизни, что, если буду нужен, — я не подведу. Никогда. Папка закончилась. Все файлы просмотрены. Всё та же комната на Бейкер-стрит. Кресло. Диван, кофейный столик, череп в наушниках на стене, старые газеты, ваза с яблоками. Всё тот же чёртов ящик посреди комнаты. Я никогда не вижу себя в своих Чертогах. Я — всегда наблюдатель. Но сейчас я со стороны вижу своё измотанное тело, покрытое рубцами и шрамами, сидящее на полу на коленях и обхватившее костлявыми руками голову. Сжимающееся в комок рядом с ненавистным ящиком. Зачем мне всё это? Зачем мне чужое счастье, построенное на моих костях? Почему, чёрт возьми, я не могу это удалить?! Мечтаю уничтожить всё — все свои Чертоги и самого себя — лишь бы не было этого ящика. Блаженная пустота. Манящий вакуум. Медленно исполняя моё желание, мои Чертоги начинают гореть, погружая всё в чадящий дым и очищающие языки пламени. Моё жалкое существо затухает, постепенно проваливаясь в небытие. Тепло руки, пропускающей пряди моих волос сквозь пальцы, невесомое прикосновение пальцев по скуле, приносящее покой и унимающее боль моего существа. Моё тело приоткрывает мутные глаза и видит перед собой Джона. Мой лучший друг тепло улыбается, смотрит в мои глаза, гладит костяшками пальцев по щеке. Я замечаю, что моё тело предаёт меня: по лицу беззвучно текут слёзы и всё моё существо сотрясает мелкая дрожь. Джон тоже видит это и без раздумий заключает в объятия всё то, что от меня осталось. Успокаивающе гладит по согнутой спине, заживляя безобразные рубцы, невесомо касается шеи, гладит по плечам. И говорит что-то тихое на ухо. Я не могу разобрать слов, но они, будто какое-то заклинание, успокаивают и возвращают к жизни. От его тела идёт свет, проникает в моё тело, усмиряет уже бушующий в моих Чертогах огонь. Комната снова возвращает привычные очертания. Кресло. Диван, кофейный столик, череп в наушниках на стене, старые газеты, ваза с яблоками. Моё тело впитывает в себя этот свет, наслаждается присутствием и успокаивается. И вот уже я вижу не то костлявое полумёртвое существо, а почти обычного себя. Измотанного, угнетённого и потерянного. Но живого. Джон отстраняется, держит за плечи и снова смотрит. — Теперь всё будет хорошо. Верь мне. Я верю. Безраздумно и всецело, Джон. Он ещё раз проводит ладонями по моим плечам — и отстраняется, вызывая волну тошнотворного страха. Снова уйдёт? Смотрю на него, мечтая, чтобы он остался навсегда. Я больше не смогу один. Я больше не смогу. Но он делает то, что я ожидаю меньше всего. То, что никто никогда раньше не делал. Он берёт мой ящик, поднимает и уносит куда-то. Я не знаю куда. Но седьмым чувством понимаю, что я его не увижу, если не никогда, то очень-очень долго. Моё тело роняет голову на колени и сжимается от ещё неосознанного, но уже ощущаемого облегчения. И тут снова возвращается свет. Я ощущаю его кожей и почти схожу с ума от переполняемого восторга. Всё вспыхивает невообразимым многоцветием, сияет, переливается. И в его объятиях я понимаю, что именно так всё правильно. Так должно быть. Вот оно — моё место в этом чёртовом мире. Глубоко вздыхаю. Раз-два-три. Выхожу из Чертогов разума. Открываю глаза. Он пришёл просто проведать меня. В гости. Сидит, смотрит встревожено, держа меня за плечи, поглаживая и тихо окликая по имени. Снова закрываю глаза. Он не знает, что сейчас произошло в моей голове. Но именно его присутствие помогло моему сознанию справиться с самим собой. И пусть ящик существует только в моих Чертогах — но сам я бы не справился. Сейчас, через несколько секунд, я приведу в порядок разбушевавшийся транспорт. А пока я не открою глаза, чтобы он не увидел моих заполняющих радужку зрачков и медленно накапливающейся в углах глаз жидкости. Руки всё ещё трясутся, однако скоро это пройдёт. Сердце, как сумасшедшее, колотится за сеткой рёбер. От пережитого, от того, что он рядом, и от того, что всё, похоже, закончилось. Ещё пара секунд, Джон. И я вернусь к тебе.