Лишь бы игра

Он отхлебывает «Жолты блыск», поражаясь самому себе, как этот незамысловатый напиток может вызывать в нем такие странные перекаты и переливы настроения, сходные с мерцанием одновременно нескольких елочных гирлянд, и вновь перетасовывает карты в волнительном ожидании. Ему надо непременно знать, выпадет ли снова та самая карта, как будто от этого хоть что-то зависит, как будто предзнаменования имеют хоть какое-то самомалейшее значение в той игре, в которую ему предстоит играть с самим собой. Пальцы двигаются, двигаются, он пытается добиться, чтобы карта обязательно выпала случайно, но одновременно и не верит сам себе, своим пальцам, потому что желаемое слишком просится на подтасовку. Разумеется, карта выпадает та же самая. Он поддевает ее со стола кончиками пальцев, на самом деле, всего лишь кончиками ногтей и подносит к своему лицу, почти с самому носу, медленно поворачивая, другой рукой при этом отправляя горлышко бутылки в рот, делая длинный глоток, наслаждаясь ощущением проглоченного спиртного и видом карты, запахом даже, тонкого гладкого картона, длинные ногти могут бесконечно удерживать его в вертикальном положении, впившись в материал, оставив после себя тонкие выдавленные черточки. Он быстро замешивает карту обратно в толстую колоду и вновь принимается тасовать, короткими, быстрыми движениями, прерываясь на глоток из бутылки, выбирая нужный момент, не думая, но лишь паря вместе с летающими в его ладонях картами как на крыльях, приговаривая: «долгие ночи длинных дней короче, долгие ночи длинных дней короче, долгие… долгие… долгие…» Пальцы начинают метать первый ряд, когда дыхания не хватает договорить, а вздох он не делает из суеверных привычек, хотя приметы никогда и не сбывались, хотя почему же, иногда сбывались, навроде той, со случайно выпадающей картой. Первый ряд ложится как обычно быстро, это всегда происходит быстро, это и должно так происходить, потому что… просто потому что. Он вскакивает, не смотря вниз на стеклянную поверхность стола, хватая бутылку за горлышко и в восторге оббегая стол два раза. «Оп-па! Оп-па! Ха-ха…» - ладонь, превратившись в лебединую голову, выписывает в воздухе изящную синусоиду вверх-вниз, вверх-вниз. Он снова отхлебывает «Жолты блыск» и усаживается на поролоновую мякоть стула, блестящим, полным радостным предвкушения взглядом глядя на разложенный ряд. Карты идут одна к другой, все как на подбор незнакомой масти, красные, синие, тьфу! желтые, но, в основном, зеленые, простой росписи, с четким рисунком, хочется немедленно схватить и расцеловать эти маленькие кусочки картона, нюхать, лизать, прижиматься щекой, если бы это имело хоть какой-то смысл. Он бережно гладит подушечками пальцев некоторые картинки, не поднимая карт со стола (ведь он хочет играть еще!), подолгу вглядывался в лица, в основном, всё сплошь детские, но не всё ли равно?! Он не знает, кого они изображают… но он знает! Да, да, он знает, конечно, он их знал, знал с детства, иначе почему бы они были детские? Они непременно и должны были быть детские, ведь сколько он помнит себя, он знал их. Вот эту девочку особенно. А то откуда бы ему было известно, что у нее голубые глаза, когда рисунок черно-белый? Непременно он должен помнить ее, если напряжется, напряжется… Он глотает снова. Ну да, конечно!.. Бесконечный день бесконечного лета… Сколько ему? Одиннадцать? Двенадцать? Около того. Маленький город… Нет, не большой, довольно небольшой. Акации, да, кругом акации с длинными листьями, составленными из маленьких аккуратных листиков и тоненькие зеленые стручки с горькими бобами внутри, вычистив которые, можно свистеть через получившуюся пустую кожуру. Хотя ему кто-то сказал (кто-то из взрослых), что на самом деле это не акации, акации на юге, но какая разница, если все их называют акации. И он среди небольшого города, засаженного тополями и этими акациями, которые на самом деле не акации, идет… не имеет значение куда, потому что в городе всегда найдется много таких важных дел для двоих одиннадцатилетних, и описывать эти дела взрослым всё равно бесполезно, они даже догадаться не в состоянии, насколько эти дела важны, а, главное, нет правильных слов. Со взрослыми всегда получается разговор «м-мм, х-мм», даже если они не просто делают вид, что слушают тебя. Он идет с… другом, и этот друг еще пока что доверяет полностью, хотя он подозревает уже, что не в доверии тут дело, что это просто случайность – друзья, но думать об этом во время бесконечного лета невозможно, противопоказано. Во время бесконечного лета друзья представляют собой весь мир, в котором отображается собственное «я», то, чему можно дать взаймы свою самую главную часть и не бояться, что это расплескают, разобьют, рассыплют, и что обязательно получаешь обратно, когда бесконечному лету всё-таки (вот парадокс!) наступает конец. Они идут по небольшому городу и знают, знают, то, что никому не известно, и поэтому у них всегда есть что обсудить, ведь больше это обсудить не с кем, ведь никто кроме них… Да, эта девочка… Конечно, разве он может не помнить?! Как выводит две буквы везде, везде, где только можно выводить, на школьных тетрадях, например, и потом находит особый внутренний шарм не отвечать на настойчивые вопросы, что эти буквы означают. И НИКТО не догадывается. Только он, только в таком сочетании, обязательно с точечками на конце, это так греет душу, греет… и заставляет понять. Что он особенный, что его сила, его связь… он опирается на эту связь, как на натянутый канат, нет трос, потому что он тонкий, но невероятно прочный и даже не шелохнется, когда пытаешься его раскачать. Ни у кого не хватит сил, чтобы ослабить его! Ни у кого, никогда! Всё меняется. Он видел людей, висящих в пустоте, видел и жалел их (нет, никогда, на самом деле, не жалел! он никого не жалел), но вот он тоже висит как они без всяких опор, и теперь его жалеют, хотя он и не заслужил, но он просто смеется над ними. У него есть карты, и он играет. Не когда захочет… иногда. И довольно! На этот раз глоток «Жолты блыск» горький, как полынь и совсем не обжигает. Полынь… на какой-то момент кажется, что вся комната наполнена запахом полыни. Луг, опушка леса, кузнечики, он ловит кузнечиков. Они все тогда ловили кузнечиков, и девочка тут совсем не при чем. Гым-гым-гым! «Три туза и дама к ним!» Колода бешено летает в его руках, карты мечутся, скользят между пальцами, летят в нестройном хороводе, спешат занять свои места, никому не известные места, но в этом вся прелесть, иначе к чему садиться играть? Второй ряд ложится на редкость отточенными движениями, ему самому нравится, как ладони едва заметно поворачиваются к столу, всю работу делают пальцы, средний и указательный, легко снимают карту и щелчком переворачивают ее в воздухе, чтобы она легла точно в назначенное ей место во втором ряду. Бутылка уже наполовину пуста. Или даже чуть больше, чем наполовину. Но второй ряд строен и изящен, как кодекс бусидо. Он закрывает глаза и некоторое время сидит так, словно медитирует. Но он не медитирует, конечно, он никогда в жизни не медитировал, только если это иногда получалось у него невольно, и эти моменты… нет нужды их вспоминать, раз второй ряд уже лежит на столе. Он открывает глаза, хотя мог бы этого и не делать, потому что ему так странно видеть то, что он видит. Все эти карты… Они определенно не из его колоды (да что ж в этом удивительного?!). Но они слишком не из его колоды. Он смотрит на них издалека. Нет, они как бы чужие вовсе. Что это за обозначение мастей? Что это за А, Q, J? Он опускает голову вниз и как крот оглядывает эти карты вблизи. Они цветные, эти карты, но их цвет слишком бросается в глаза, словно они ненастоящие. Словно нарисованы. Карты не должны быть нарисованы, ими играют, сдают, берут взятки, бьют ими и отбивают, сбрасывают и ставят на них всё, как на кон, карты – это жизнь, это жиЗНЬ!!! Губы разъезжаются над сжатыми зубами «…знь». «Играют тем, чем сдают»! – эта фраза, которую он никогда не произносил вслух, но она всегда ему нравилась, как другие подобные. «Стойко переносить тяготы и лишения воинской службы!» О, что за божественная музыка – эти фразы! И они тоже заставляют зубы сжиматься, но не так, как от пошленького слова «жизнь..ннь», по-другому, правильно, так, чтобы их не было видно за плотно сжатыми губами же. «Играют тем, чем сдают!» Повтори еще раз. И сразу, господи, как хорошо! Это не надо запивать, это само по себе, как спирт! Он разглядывает карты, неожиданно для самого себя начиная похахатывать, а потом и потирать руки в довольстве. Конечно, он сыграет и сыграет с удовольствием. Надо просто привыкнуть ко всем этим незнакомым A, Q, J, да, на самом деле, и не надо вовсе, давно он уже ко всему привык, главное ведь знать правила игры, так ведь, верно? И он упирается двумя пальцами в карты и катает их гладкой рубашкой по столу верх-вниз, с идиотской улыбкой, как глухонемой на рок-концерте, и, на самом деле, конечно же, абсолютно неважно кто там и что где-то когда-то нарисовал, потому что играет он и только он, а карты всего лишь карты, а игра – это не всего лишь игра, а ИГРА, а значит, и его жизнь реальна. Как реальна та другая девочка, хотя какая уже, к черту, девочка (и какой он, к черту, мальчик), но, с другой стороны, всё-таки она девочка, потому что недаром же у него такое отношение, как к девочке, но, с другой стороны, и нет. Ему постоянно приходится спасать ее, хоть это и странно, потому что он никогда никого не спасал, только губил, а вот эту просто так и тянет спасать и беречь, и бог его знает что еще, но не то самое «что еще», а вполне себе хорошее, правильное «что еще» (но в конце-то всегда всё равно то самое, от этого не отвертеться). Странно, что спасать надо вроде бы как от тех, кто любит. Но почему-то постоянно мучает. Видимо, потому, что хочется ее мучить. А потом спасать. Потому что хочется выбить из колеи, а она всегда в колее, всегда в раковине, в панцире, а вокруг как в детском фильме всё время норовят подложить под танк, и надо успевать вытаскивать, потому что панцирь панцирем, а танк – это танк, это, блин, ого-го! его никто не выдержит. А он, как самый хитрый, всё норовит отведать сладкого мяса, хоть и спасает в то же самое время, но где эта граница, она всегда гуляет туда-сюда, особенно, когда ориентиров никаких, только он и игра, а не больно-то они и нужны, пусть иногда и мечтается. И если сейчас подумать, то вдруг вспоминается, какая именно карта в начале выпадала. А оказывается - та самая. С девочкой, которая не девочка, а просто ходит вокруг и сверкает очками и молчит. Потому что он молчит, ведь слова это тоже игра, но уже без правил, без тех самых волшебных «играют тем, чем сдают». Это в четыре руки игра или даже в три, чтоб сложнее, чтоб мелодия скакала, как козлик Элек Мек. Но и он же не мальчик уже, значит и надо, чтобы было сложно, чтобы задача по плечу, чтобы как-то компенсировать недостающую руку… чем? А хрен его знает чем! «Когда видно и дурак долетит. Барон любит, чтоб было потруднее». Так что «стойко переносить…» и никаких гвоздей, ногами, но играть, выхода-то всё равно другого нет, выход только в третьем ряду, а до него еще много глотков, и неизвестно, хватит ли бутылки, а то, может, придется и новую доставать, в загашнике их еще полным-полно, так, что печень не сдюжит. Поэтому «карты ближе к орденам» и ставку повышаем, повышаем, пускай это вовсе не покер, а пасьянс, спасать тоже поначалу планов не было, а вот спасает же и не морщится. Лишь бы игра не кончалась.