* * *
Был момент, когда Пейну показалось, что Пророчество исполнилось, ибо судьба послала знак. В «Рассвет» пришел человек, для которого Боль была его Верой. Конечно, было нелепым, что он никогда не оставлял своих жертв в живых, чтоб они впоследствии все осознали и пришли к Пониманию. Однако это компенсировалось тем, что сам он не избегал боли, будучи служителем радикальной секты, и таким образом неуклонно преображал себя. Он пользовался техникой запрещенного подобия: наносил себе раны, и они возникали на телах его жертв. Начав убивать, он не мог остановиться. Его душа казалась Пейну близкой, почти родственной, столь же измученной, и ждущей хоть какого-то просвета за пределами этого мира, который уже ничто не изменит, кроме шоковой терапии. Имя пришедшего было Хидан, и Пейн взял его без проверок. Приятным дополнением к приобретению являлась внешность новичка. Он выглядел обычно. Ни двойного набора рук или голов, как у экспериментальных образцов военных лабораторий, ни цветной кожи, ни протезов, лишних ртов или глаз, ничего вживленного, измененного, нарочитого. Никто бы никогда не подумал, глядя на его ровную кожу и открытое лицо, что их обладатель любит резать себя, ломать свои кости, и пару раз сгорал заживо. Это значило, что он может вызвать доверие и кажется безопасным. Ну, если смотреть издалека. Вблизи морок рассеивался. Глаза Хидана были безумны и отсвечивали лиловым. Его расширенные зрачки походили на тоннели, въехав в которые, останавливаешься только на той стороне Великой Реки. Проще говоря, во взгляде Хидана не было ничего хорошего, его глаза были отравлены, как хищные цветы. Много женщин могло бы тянуться к ним в тщеславной надежде сорвать редкое, трудное наслаждение — если бы Хидан умел говорить. Но речь Хидана была столь же безумна и лилова, как его зрачки. Вся она сводилась к одной теме, и состояла из отборной брани. Бранью он информировал, философствовал, славил смерть, умолял или потешался, давал оценки, скорбел и выражал восторг. Казалось, из его рта выкатываются гремящие камни, а когда он молчит — они стоят в его горле завалами, готовые взорваться и ударить по чужим ушам. Для Пейна это лишь подтверждало догадку о страдающей душе, у которой нет даже нормальных слов, только судороги. Но разговаривать с Хиданом в присутствии третьих лиц он сразу отказался. Потому что плохо для общего дела, если подчиненный называет тебя пиздатой шишкой или ебучим боссом, могут не так понять и лишиться уважения. Пейн был уже не юн и многое мог понять или переоценить. Однако он не был готов к тому, что самая сильная его сторона — Пророчество об Изменении Мира, божественный План — для Хидана не значит ничего. Хидан не верил, что Боль изменит мир к лучшему. Хидан верил, что Боль и есть лучшее. А мир сам по себе — рассадник греха, трусости и кощунства. Это было страшным заблуждением, но переубедить Хидана было невозможно, и невозможно было как следует познакомить его с доктриной. Для Хидана существовал лишь один Бог, и это был не Пейн.* * *
Хидан вскочил на крышу, приземлившись на колено и правый кулак. Дождь барабанил по толстым бамбуковым черепкам, тусклым и блестящим. Одинокая фигура Лидера, смотрящая сверху вниз на Хидана, производила сильное впечатление. — Ну? — хмуро спросил Хидан, встав. — Скажи, зачем ты пришел к нам? — спросил Пейн, неподвижно глядя перед собой. Они были одного роста, и Хидан приподнялся на носки. Неуютно кольнула старая тема ложной и истинной божественности. Сильнее, чем нехороший вопрос. — Твоя организация это храм, — изрек Хидан. — Если говоришь, ты бог, складывается тока так. А я жрец. Мы охерительно подходим. — Это я понял, — медленно сказал Пейн. — Но не думаю, что тут твое место. Ты презираешь мою организацию и каждого из нас, твоя жизнь имеет собственную цель. «Рассвет» тебе не нужен. — Охренеть, — приподнялся и опустился Хидан. — Но тут ни одна сука не знает процедуры. Ваши ебаные джинчуурики мать твою не сознают священного момента. Жертву даже блять в сознание не приводят. Упарываетесь втихую как ссыкло. — О, благотворительность, — ухмыльнулся Пейн. — Так ты знаешь более конструктивный способ извлечения и запечатывания биджю? — В центре любого ритуала стоит Священная боль! — свел брови Хидан. — Если жертва ее не чувствует, все проебано нах! Страдания Демонов это круто, но чел, там же не тока демон, там мать твою еще и Человек! Нельзя сливать человека. Сам же гнул про силу Боли. — Ты так глубоко разделяешь мои убеждения? — дернул бровью Пейн. — Хотя моя конечная цель — истребить войну как явление?.. — Ждал этого вопроса, — кивнул Хидан. — С твоими ушлепками ты ничо не добьешься. Они любят убивать. Против них либо сдохнуть, либо стать таким же. И кто сдох — идет на алтарь великого Дзясина, а не на твой. Логика еб. Но с Болью я тебе помогу. — А в чем твоя собственная боль, Хидан? — Поднял голову к тучам Пейн. Дождь потек по его скулам кривыми зигзагами, разветвился, пока не стал сплошным полотном. Расходящиеся линии электропередач внизу утопали в белесой мути. Стальные глаза Пейна казались источником того и другого. Хидан моргнул. — В смысле?.. — переспросил он. — В чем твоя Боль? — уставился Пейн в малиновые глаза Хидана. — Твоя боль как Человека?.. Хидан расплылся в улыбке. Если бы не нервное подергивание верхней губы, можно было решить, что он рад вопросу. Постепенно улыбка сползла с его лица, оставив гримасу — словно разбитый сосуд, из которого вытекла вода. — Ты знаешь, — сказал он. — Может быть, — отвернулся Пейн. На долю секунды показалось, что разговор будет продолжен, даже если никто не скажет ни слова. Запрещенное подобие многолико, а истинная боль всегда молчит. Но Пейн просто вытер лицо, сложил печать и растворился в ливне. — Долбаный клоун, — пробормотал Хидан, пройдясь пятерней по волосам. — Сраный мертвяк. А распоганило как нормального человека. Че к чему. — Несчастный и глубоко травмированный маньяк, — думал Пейн, мчась сквозь ливень. — Но полезный. Доказывай чаще, что нужен мне. Куда ты денешься.