Я ненавижу Гитлера!

      – Тише, так нельзя говорить!       Никогда – она знает. Только от этого становится тяжелее. Лизель – девочка, которую не слушают.       Потолок мансарды покрыт чернью от зимней влаги. По ночам немного мерзнут ноги. Стукает окно. Одиноко.       Снежная крупа бьется в стекло, шторы от ветра, проникающего под тонкую раму, слегка колышутся. Папа выключает свет, и в темноте можно достать его фотографию. Маленький-маленький бедный мальчик зажат между страницами книги, которую она не может прочитать.       Одиночество в темноте принимает страшную форму, которая обращается в слезы, которая чем-то похожа на Смерть. Может быть, Лизель видела Смерть, и та подарила ей кусочек себя?       Конечно, она ее видела. И прямо сейчас чувствует где-то поблизости, ведь вот перед ней ее брат. В черном шерстяном костюме – в том, в котором похоронен. Под глазами тени, и у носа тоненькая пунцовая полоска. Она почему-то достает фотокарточку, поднимает, не вставая с кровати, на уровне его лица и сравнивает, как контролер, проверяющий паспорт. Маленький брат не двигается, только смотрит на нее сквозь темноту и молчит. Лизель тоже молчит. Что же им друг другу теперь говорить?..       Легко скрипит дверь. Входит мать. Ее глаза не смотрят столь же пронзительно. Она совсем на нее не смотрит, как и на сына. Лизель не понимает.       Почему же, мама, почему? Почему ты не пишешь? Почему не приедешь сейчас, не заберешь, не утешишь? Тебе не было одиноко? Неужели ты никогда, мама, не боялась темноты?       Ни одна мать не разлюбит свое дитя. Тогда почему ты ничего не делаешь? Потому что ты… коммунистка?       Письма коммунистам посылать дорого… И дело вовсе не в деньгах.       Лизель слышит моторы на улицах. Лизель читает газетные полосы про Англию, про Москву, про Гитлера, который забрал ее мать… Лизель читает. Гитлер забрал у нее все, и читать – это единственное, что он ей оставил.       Библиотека бургомистра светла и тепла в эти весенние дни. Запахи сада проникают сквозь зеленую раму окна, и их впитывают страницы книг, по которым скользят пальцы Лизель, которых касалась несмелая и аккуратная юношеская рука. И след ее не забыт. Не забыт ли след губ Лизель на лбу матери?       В библиотеке пахнет бумагой, лакированным деревом и цветами. Улыбка женщины рядом с девочкой так же нежна, как лепестки цветущего майского дерева в ее саду. Их руки встречаются, когда хотят этого они обе, как встречаются пальцы Лизель со страницами библиотечных книг. Седая прядь Ильзы ложится ей на все еще по-молодому гладкую щеку, и Лизель прячет улыбку в запутавшихся золотых кудрях.       Лизель доверила бы ей даже тайну о том, что она похищает из ее библиотеки книги. Лизель чуть не сказала ей однажды гораздо, гораздо большего, самую страшную тайну на свете, и бог знает что ее спасло.       Евреи почти что коммунисты. Если они попросят прощения, фюрер их выслушает?       А может быть, попросит прощения он сам?       Лизель теперь не знает ответов и не имеет к ним доступа, как и к библиотеке бургомистра.       В эту ночь Лизель гладила маму по волосам. Самая ценная вещь на земле была в руках мамы тогда, и однажды Лизель заменила эту вещь своим голосом. Голос был музыкой, пробуждающей, отвлекающей, будоражащей, возрождающей и исцеляющей, а Лизель – самой смелой и светлой нотой.       Где же ты, Макс? Где же ты… мама?       – Я ненавижу Гитлера!       – Гитлер – придурок!       Самые светлые слова кричатся в самый светлый день. Это не предательство, это боль, это детская сила, родившаяся в обиде и одиночестве, это полет души, что наконец-то движется к свободе. Это две близких души, одна из которых – застывшая во времени – навсегда останется в другой. В словах Лизель, в ее музыке, в ее книгах, в ее фото, в ее сердце.       Лизель не отзывается на коммунистку, только молча опускает голову. Про Лизель больше не думают так, как раньше. Про Лизель больше некому думать.       Среди удушающей вони гари и пыли, среди смерти и в компании Смерти, ощущается только родной запах сада и лакированного дерева, в который она вжимается измазанным сажей лицом.       Ильза гладит ее по волосам. Потерянное возвращается в руки владельца. Ушедшие родные обретаются среди чужих, в один миг становящихся близкими.       Песня Лизель вновь завьется над миром, даря покой людям и даря им надежду на светлое, вознося их сердца и души к небесам.       И Смерть скромно улыбнется ей в ответ, касаясь ее руки через много-много лет.