Сумасшествие

Тебе пятнадцать, и у тебя впервые встает на парнишку из раздевалки. И кажется - конец света, и кажется - мир рухнул, и кажется - апокалипсис. Но это ни в коем случае не означает, что ты гей. Сэм ловит мой взгляд и странно улыбается: искусственно, медленно, выжидающе - и это выражение лица - обещающее - сводит с ума. И я уже не понимаю: то ли мне чудится призыв в его взгляде, то ли я просто схожу с ума. Тебе семнадцать, и тебе снятся те самые сны, которые так стыдно вспоминать. И в них - твой брат. Твой младший брат, за которого ты умрешь, за которого ты отдашь все, за которого согласишься спуститься в ад. Сэм стоит передо мной: открытый, глаза странно блестят, а мне почему-то кажется, что он пьян, хотя я знаю, что он не брал в рот ни капли спиртного, а я пытаюсь, пытаюсь ему улыбнуться, чтобы не показать, как страстно хочется коснуться его, и в мыслях все путается, все мешается. Тебе двадцать два, и каждую чертову ночь ты стоишь на пороге чужой спальни и просто смотришь, ловишь чужое дыхание, стоишь бесшумно - чтобы не потревожить. Но все равно знаешь, что брат - не спит, что чувствует твой взгляд и молчит. Почему-то молчит. А потом ты винишь себя за то, что он ушел, и за эту его дурацкую причину - учебу. - Дин? - голос вязкий и сладкий, как варенье или мед, и я тону, и меня лихорадит, и я не знаю, что сказать, потому что голос наверняка будет дрожать, но терпеть нет сил, но он смотрит, ожидает, и глаза у него темно-зеленые, изумрудные, такие же, как у меня, только еще более родные, еще более знакомые, чем собственные. Тебе двадцать шесть, и ты стоишь на пороге чужого дома, и врываешься, и просишься назад из последних сил. И еще - ненавидишь, ненавидишь всей душой, за то, что ему и без тебя легко и хорошо, за то, что в понедельник - собеседование, а в постели - красивая девушка, и ведешь себя как подонок, только скрыть, спрятать все чувства, чтобы не понял, не заподозрил, чтобы пошел за тобой. - Дин, - повторяет Сэм. А я пропал, давно пропал, давно подчинен, сведен с ума, готовый на все, только бы быть рядом, рядом, рядом. И я, кажется, сам чертовски пьян, и я, кажется, сейчас совершу огромную глупость и потеряю Сэма навсегда, но плевать, плевать, плевать, хочется ближе, а я так долго ждал, так долго мечтал об этом, и мне это столько снилось и, Господи, хочется, хочется, хочется, и тело горит огнем и губы непослушно шепчут: - Сэм. Тебе двадцать семь, через твою постель прошли сотни девушек и каждую ночь - новая, и каждую ты зовешь Сэмом и все они обижаются, и уходят на утро, а тебе остается смотреть на недостижимую мечту, на собственную религию, на собственный идол, и иногда хочется упасть на колени и молиться, молиться, молиться за него, но ты терпишь, каждый день терпишь и уже столько лет, а он ничего не знает, и это правильно, правильно, и ты понимаешь, что только так вы можете быть вместе. Сэм смотрит и тяжело вздыхает, а потом садится рядом, и его нога касается моей, и это уже счастье, а потом он кладет руку мне на колено и смотрит прямо в глаза, и шепчет: - Какой же ты дурак, Дин, - и целует, целует боязливо, целует легко, но я срываюсь, я тяну его на себя, впервые чувствуя его вкус - медовый, травянистый и такой родной - как он сам - и несдержанный стон проносится по комнате, и неизвестно чей он - мой ли, его ли, и руки трясутся, а пуговицы на рубашке кажутся почти непреодолимым препятствием, так что я просто разрываю ее на части и наконец-то чувствую его под пальцами, и наконец-то понимаю, что он мой, и мне кажется, что я сейчас умру, взорвусь как сверхновая от счастья, а он целует, не отрывается - и так жарко, так горячо, так сильно - и ни одной мысли, только он, он, он - Сэм, мой Сэм. И чертовы рубашки летят на пол, а мы не разрывая объятий оказываемся в постели, и джинсы только мешаются, а возбуждение - невыносимо, и чувство, будто бы Рождество раньше времени, а все желания уже исполнены, только бы ощутить его, побыстрее ощутить его. И когда я вхожу в самое нужное на свете тело, то понимаю, что все, все на свете не важно - важен он, важны его закушенные губы, его прикрытые глаза, его тихий шепот, его мольбы - это важно, а на остальное плевать, а еще мне кажется, что я окончательно болен и еще - что абсолютно здоров, мне кажется - я слеп и еще - прозрел. Тебе двадцать девять, и мир рухнул и построился заново, и ты счастлив, и Сэм - тоже, и вот он, рядом, только руку протяни, только коснись, и можно не бояться, что уйдет, он вот, он рядом, и там останется, и ты знаешь, что так будет если не всегда, то очень и очень долго, и любой ад уже после такого не страшен, а рай кажется мифической чушью, потому что лучше него не существует, и ты сошел с ума и самый трезвомыслящий человек на свете. Мне двадцать девять - и я абсолютно счастлив.