Кровавое небо Шерлока Холмса

Вялое течение дней однообразием и нестерпимым предвкушением грядущей бури доводили до тошноты. Не нужно было обладать сверхъестественным даром, чтобы ощущать горький привкус иллюзии покоя, за которой уже рассыпалось будущее, превращалось в зыбучий песок. Полицейские из Эксетера, не на много превосходящие лондонских коллег по степени сообразительности, так ничего и не добились от Ариса, что, придя в сознание, оставался слаб и бесполезен для проведения допроса. Адриана скоро отказалась следовать совету Джона и чаще молчала, чем решалась на необходимые откровения и продолжала прерванную беседу, садилась в излюбленный угол и наблюдала за повторяющимся движением колец, подсвеченных тусклым сиянием. Ошибочно было с прежнем презрением и опасной самоуверенностью подвергать здоровье её истерзанного рассудка резкому сомнению: Адриана угрюмо размышляла, в воспалённом воображении наматывая мысли на кольца и сплетая нечто единое, внятное. Обхватывая колени, запираясь в тяжёлом молчании, Адриана могла просидеть так целый день: её запечатывал в неподвижной позе щемящий страх пошевелиться, сорвать ненароком какой-то защитный механизм внутри и перестать себя контролировать. Она редко спускалась к миссис Хадсон, существовала где-то рядом, словно застрявший призрак, но лишь первое время после возвращения из Эксетера длилось это замыкание. Вопреки отказу от тесного общения с людьми и безмолвному замиранию перед усыпляющим вращением лунной лампы хищник с заметным успехом ухитрялся проделывать безвредные, но раздражающие фокусы. Каждое новое зеркало в ванной комнате покрывалось ломаными линиями трещин, разрубая отражение Адрианы на перекошенные обрывки испуганного лица, стоило ей только посмотреться в зеркало. Осколки, рассыпанные по полу, начинали вздрагивать, вздыматься, как заледеневшие волны, трещать и биться. Адриана яростно стискивала лицо руками, едва ли не вдавливая глаза в череп, разрывая горло безумными воплями, сквозь которые иногда просачивался жуткий треск голоса хищника: – Думаешь, ты не такой? – Адриана отдирала руки от побелевших щёк, и я видел, как боль расползалась по её коже, и это было схоже с тем, как если бы художник тщательно вырисовывал портрет, затем в бешеном припадке стирал всё до чёрточки и рисовал совсем другой, и снова уничтожал. Голова её тряслась, мышцы лица хаотично дёргались, по подбородку стекал липкий сгусток чёрного вещества, окрасивший искривлённый рот. Хищник был ещё довольно слаб, и сил ему хватало лишь на битьё зеркал и подобные разговоры по душам. – С поразительной наивностью твердишь самому себе, будто ты отличаешься от Ариса? Осуждаешь его методы, раскалываешь свою ненависть надвое: одна достаётся ему, а вторую ты скармливаешь той, кого зовёшь Адрианой. – Оставь её в покое, – я прижал тело Адрианы к дверному косяку, пытаясь не вслушиваться в безумную речь, не цепляться за отдельные слова, не строить из них болезненные, жестокие мысли и подпитывать разлагавшее меня чувство вины, концентрированную кислоту, прожигавшую вены. Я до сих пор иногда, очень редко задыхаюсь от мерзкого ощущения, что бег крови внутри, её неизменное течение, рождаемое сокращениями опустошённого сердца – это укор, разлитая во мне кислота, разъедающая мозг мучительным напоминанием о жизни, которой я позволил сгореть. А сам остался жив. – Я бы не смог, даже если б захотел, – треск затихал, бульканье в горле исчезало. – Она сделала выбор. Адриана сделала вовсе не выбор – тщательно обдуманный с учётом риска и тяжести последствий – а чудовищную глупость, ставшую результатом деятельности ослеплённого разума. Адриана взвалила на меня невыразимое мучение проводить её до могилы, лишив возможности спасти. Но тогда я этого ещё не знал.

***

Самое страшное, нелепое и противоречивое скрывалось в темноте обыкновенной весенней ночи. Адриане становилось всё тяжелее уснуть, потому как во сне она не находила умиротворения, пытаясь побороть бессонницу в запылившейся спальне Джона, на диване в гостиной – тюремной камере с невидимыми заграждениями, к каким казалось опасно приближаться. Однажды после полуночи я поднялся с кровати ужасно взбешённый, нашёл Адриану сидящей в кресле, в кругу блёклого света крохотной лампы, сорвал с головы наушники и швырнул на стол плеер, что заставило её подскочить от испуга: – Тебе нужно спать, Адриана! – я дёрнул её за руку, вынудив встать на ноги. – Сначала ты губишь себя голодом, а теперь изнашиваешь организм отказом от сна? Я потянул слишком грубо и сильно за её худую руку – безжизненную плеть, слияние костей и едва не высохших мышц под тонкой бледной кожей – и она с трудом удержала равновесие, пошатнувшись, как подстреленная в спину, не сжимая моей ладони, не опираясь на меня. Адриана больше не просила стеречь её сон, каким-то особым, различимым лишь ею звуком молчания бороться с копьями ночных кошмаров. Она ни о чём не просила, берегла силы и смелость для немыслимой, последней просьбы. Слова, произнесённые в палате, брошенные мне в след, как камень в затылок, острие ножа в суставах позвоночника, будто раздробили хрупкий мост, нависший над бездной между нашими жизнями. Обычно такие слова, откровенные, вырванные из сердца, сближали людей, давали надежду – пьянящий наркотик со сладким привкусом забвения, усмиряющий отчаяние, дающий призрачную веру в счастливый конец. Но между нами не было ни надежды, ни веры: всё рассеялось за годы, истратилось, перегнило, сгорело в пыли на кольцах лунной лампы, сорвалось с вращающихся орбит. Признание Адрианы не наделило её болезненной храбростью, не подтолкнуло ко мне, а задержало на расстоянии, что существовало всегда, но стало слепить ей глаза лишь после того, как бесполезные слова бросились по моим следам. Любовь давно была мной разгадана – примитивная химическая реакция, необратимый процесс, вызывающий столько смехотворного и жалкого восторга и дающий ядовитый осадок боли и пустоты. Любовь потрошит, разрывает, изувечивает, проталкивает в голову абсурд и топчется на заржавевших мозгах. В меня была влюблена Джеральдин, как в средоточие всего с дикой страстью желанного, запретного, заколоченного извращённым послушанием и наказами отчима. Меня любила Адриана, любила через мучение и смирение, перемешанное с жаждой мятежа… Любила и рассыпанные в памяти осколки, и презрительные насмешки, и обречённую дуэль мировоззрений, любила тишину, сотканную из нашего молчания. Но любила не того человека, не того мужчину. Я раскусил её, постиг эту постыдную, горькую тайну прежде, чем она вырезала на ладони крест. – Мне страшно, Шерлок, страшно засыпать, делать сознание уязвимым для когтей хищника, – шептала она, в уставших глазах отражались замершие тени стихшей улицы – единственное, что в ту секунду ясно запомнилось. Но я только крепче сжал её расслабленную ладонь и повёл через тёмную кухню в спальню. Разжал пальцы, захлопнул дверь. И, кажется, лишь тогда сделал вдох. Адриана послушно легла поверх смятого одеяла, а я сел на самый край постели, упершись ногами в пол и чуть сгорбившись, отвернулся к приоткрытому окну, разглядывал мутные разводы белого света фонаря на грязном стекле. – Знаешь, что произошло в первую секунду после Большого взрыва? – вдруг спросила Адриана. Прежняя нерешительность, щемящая кротость остались в гостиной, за закрытой дверью. – Не имею ни малейшего понятия, – я ответил с равнодушием и лёгким пренебрежением, догадываясь, что она в любом случае начнёт нелепый, бесполезный рассказ. Её тело отторгало остатки хищника, избавлялось от гнили, и теперь мысли выталкивали нечто невероятное, смелое и пугающее. – Есть мнение, что через секунду после возникновения Вселенной её температура понизилась, став приблизительно в тысячу раз превосходящей жар центра Солнца, – она говорила очень тихо, почти едва различимым шёпотом, этот нежный, таинственный голос заменил звон убийственной тишины, а я слушал. – Уже через сто секунд температура упала до тысячи миллионов градусов, и запущенные процессы породили атомы гелия, литий, бериллий, небольшое количество тяжёлого водорода… – шёпот приближался, нарастал совсем рядом с моим ухом, бил по воображению и покою, рисуя пляску зарождавшихся атомов, вращение дискообразных галактик. – Так Вселенная, расширяясь и охлаждаясь, ткала бесконечное полотно мира, сплетала нас из ничего… Этот миг – наша первая встреча – был создан миллиарды лет назад, он сверкал в пульсации энергии электронов и ядер. Может, уже тогда наши атомы, рассеянные в бесконечном танце галактик, стягивались воедино, а потом их отбрасывало прочь друг от друга на разные временные ветки, точки пространства. Я появилась через девять лет после тебя… – все эти слова прилипали к коже, оставались на ней влажными отпечатками, вспышками невидимых ожогов проникали под кожу, замыкались вокруг позвоночника, заставляя выпрямлять спину против усыплённой, обезглавленной воли. Её выжившие чувства, впивавшиеся мне в спину то невесомыми, то крепкими и долгими поцелуями, вонзали в тело крюки с цепями, что, дёргаясь, принялись мной управлять. – Я родилась после моей Вселенной. Семь лет прошло – и мы снова в постели, и теперь Адриана хочет, чтобы моя спина была изуродована незримыми следами от бессмысленных поцелуев, причудливыми буквами немого языка её любви. Почему я не воспротивился, почему не отверг шальной каприз, смертельную инъекцию безумства? А какой ответ вам предпочтительней? Полагаете, будто я под натиском воспрянувшей памяти испытал тоску по близости с Адрианой? Не уверен, что это так. Я был измотан, измучен, кости только перестали ныть, раны затянулись… Я слишком устал, чтобы возражать, спорить. Адриана положила голову мне на плечо, осторожно вела ладонью по локтю, переходила к запястью, гладила костяшки пальцев, где зажила рассечённая покрасневшая кожа. Едкая мысль просверлила насквозь: я решил, что робко изучая руки, готовые выбить из Ариса мозги, проломить череп, Адриана искала отпечатки его разбитых скул, засохшие брызги его крови. Быть может, она вовсе и не думала об Арисе, не берегла грязный комок жалости жертвы к истерзанному мучителю, но и во мне не вспыхивала ревность к этим призрачным ощущениям кого-то третьего. Кто-то третий, нечто, не позволявшее нарушить дистанцию, переступить черту, неизменно возвышалось между нами. Но беспомощно трещало от поцелуев Адрианы, отчаянной, безрассудной смелости. Тело совершило непростительное предательство: мышцы сковало заметное напряжение, неподвластная дрожь расходилось взрывной волной от гулких ударов сердца. Адриана коснулась губами моей шеи, припала к пульсирующей артерии и так замерла, обхватив меня руками с отчаянием и испугом, будто всерьёз опасаясь, что её в следующую же секунду утянет прочь притяжение сумасшедшей галактики. Лишь ощутив холод гладкой шёлковой ткани, я понял, что худоба Адрианы, острота заточенных голодом и хищником черт, жуткий узор шрамов были скрыты за светло-синей сорочкой. Затащив её в спальню, я даже не обратил внимания на одежду, на распущенные волосы, просто держал её за руку… Потом она скажет, что я уводил её от кошмаров, невольно погружая в своё одиночество. Она скажет: «Я иногда не чувствовала нас вместе. Я чувствовала, что ты оставался один, а я только изображала физическую форму этого неистребимого уединения. Думаешь, возможно быть чужим одиночеством?». Адриана не услышала возражения, не узнала, что сильно ошибалась. Наверно, напрасно я ей не ответил… Адриана зажала мою жизнь мягкими, чуть потрескавшимися губами. Поглотила мой пульс. – Ты наклонил голову, – отметила она с хитрой усмешкой, отвлекшись от вскрытия недр Вселенной. – Сказать, что означает этот жест? – Голова потяжелела от усталости, и я едва держусь в сознании, – ответил я невозмутимо, понимая, на какое толкование она намекала. – Нет, Шерлок Холмс, тебе нравится то, что я делаю. – Нравится ли мне, как ты нагло пользуешься ситуацией? – я повернулся к ней лицом. Вдруг меня оглушила неожиданная мысль: – После того случая, – я не смог спустить с языка иное слово, – в хижине у тебя была близость с мужчинами? – догадка обездвижила, закрутилась ножом в спине, засаженном месяц назад: – Арис. Он вынуждал тебя. – Шерлок… – Ты спала с отчимом? Она промолчала, но лучше бы закричала прямо в лицо, завопила, раздирая горло, о том, как Арис во время очередного «сеанса усмирения» решил оградить её от незваных гостей в сознании ядовитой смесью физической боли, отвращения, угроз, боли, потрошащей душу. Иногда Арис говорил, что любит её, как женщину, но какими бы ни были эти редкие нежные слова, их звуки таяли в гневе, ярости и жестокости, застревали в незаживающих разрывах. Арис перестал бить её пять лет назад, когда больше никто не вторгался в сознание Адрианы, но эхо ударов преследовало в кошмарных снах. Еле слышно, покорно сказать «да» было гораздо больнее, чем кричать, обнажая грязь правды. Я прикоснулся к её чуть завитым прядям. Я трогал воспоминание, меркнущую дымку памяти. – Согласись, мы оба умеем вживаться в роль, поэтому я с лёгкостью сделаю вид, что ты ещё не успела раздавить меня своими невзначай брошенными признаниями. Этой ночью я позволю тебе осквернять Бейкер-стрит любой возмутительной чушью, чтобы твоё молчание больше не звенело безрассудством недосказанности... Говори, если тебе так хочется, говори, выцарапывай на моих воспоминаниях, я всё вычеркну. Время пошло. Помнишь, какой вопрос ты задала в поезде на Эксетер? – Адриана взглянула с опасением. – Теперь его задам я, будто мне безумно интересно. Ты одинока, безымянная женщина. Ты любила кого-нибудь? Она усмехнулась, и в этой мрачной ухмылке застыла тень надменной улыбки Ариса. Она впитала в себя слишком много его существа. – Я была влюблена дважды. Впервые это произошло в одиннадцать лет. В психиатрической клинике в Германии я часто наблюдала за одним мальчиком, Рихардом Ланге. Его старшая сестра зарезала собственных родителей и предложила ему зажарить голень отца… Второй раз… Последний раз, – голос Адрианы дрожал. Я уже знал, что она скажет, но принуждал заново выворачивать себя наизнанку. – Ты с раздражением и злостью повернулся ко мне, рассердился, требовал чай… И смотрел так, будто уже всё выведал о моей душе, смотрел сквозь неё, рвал одним только взглядом и всё равно спрашивал о том, что сам разгадал, вычислил… – Адриана… – Я ни с кем, кроме Бекки, не могла быть хоть каплю откровенной, и вот я приезжаю на Монтегю-стрит, к человеку, который хотел притворяться, будто ничего не слышит, всё пропускает мимо, выхватывая лишь самое ценное. Но ты слышал всё. – И при этом ты лгала мне, недоговаривала… – Я до сих пор живу в страхе, Шерлок… После того, как ты уехал из поместья, я столкнулась со всем, что скрывалось за щитами сознания. Я вспомнила, как этими руками раскалывала череп Фрэнка об угол школьной парты… Я боялась, что ты посчитаешь меня сумасшедшей, тоже упрячешь в клинику. Я не хотела терять тебя, этот неповторимый взгляд. И я исчезла из твоей жизни, чтобы сберечь её, исправить будущее. – И что теперь? – я зажёг лампу. – Мой взгляд остался прежним? Скажи, женщина без имени. – Нет, – обронила она. – Даже сейчас, вспомнив всё до минуты, ты уже иначе смотришь на меня. – Верно. Того Шерлока больше нет, Адриана. Ты простилась с ним семь лет назад на пороге Монтегю-стрит, его сбил автомобиль, повредил или исцелил память, вот уж не знаю, какое слово уместней. Ты любишь тень воспоминания. – Как и ты, – на её губах мелькнула хмурая усмешка. – Что? – Знаешь, что я вижу в твоих глазах? Ты продолжаешь искать во мне ту Джеральдин, за которой бросался в воду и мчался по лестнице. Ищешь её, а видишь Адриану. – Что за абсурд, я не был влюблён… – Я всего лишь перевожу на человеческий язык то, что ты испытывал в прошлом. Этой ночью мы можем говорить о чём угодно, а на утро не вспомнить ни секунды. Уверена, ты по-другому и не поступишь. Теперь не обязательно бить тебя головой об асфальт, чтобы избавить от ненужных, назойливых фрагментов. Ты со временем улучшил навык самостоятельной чистки памяти. – Ты предвидела амнезию? – Нет, но как удачно, не правда ли? – в её тоне сквозила обида, кровь разбитого сердца. – Ты стал свободен от этого удушья сожалений, страданий. Ты стал Шерлоком Холмсом. – Стал, но знаешь… Немного, самую ничтожную малость мне трудно быть им сейчас, – я подавил вопль отчаяния. – Будь ты проклята. – Остановись здесь… – прошептала она и поднесла мою ладонь к своему печальному лицу, прижала к щеке. Остановись здесь, Шерлок, замри, растущая Вселенная, на тонкой грани между временами, не бросай меня сейчас… Притворись, обмани, прокляни, но останься – эти слова гудели в голове, прошили череп изнутри, когда стало невыносимо говорить и смотреть на Шерлока, сковывать сердце. Слова раздирали, как прутья, застрявшие в горле. Нас разделяли считанные дюймы, лезвия прожитых лет, растаскивало время, и я больше не могла сопротивляться пьянящей слабости. Мне показалось, что я умерла, когда губы Шерлока прижались к моему лбу, прочертили линию бровей, коснулись виска. Он целовал моё лицо, сомкнув веки, медленно обводил каждую чёрточку, будто представляя восемнадцатилетнюю Джеральдин, рисуя её образ влажными губами поверх моего лица. И я была готова поверить, что ко мне обратно прирастало всё, что я растеряла, что сохранилось внутри Шерлока, тлело в нежности и тепле сомкнутых губ. Я рассматривала его ресницы, гладила спину, и внезапно Шерлок открыл глаза и застыл, стиснув пальцами мой затылок, но так же резко ослабил хватку, догадавшись, что мог сделать больно. Всё же Марриэт ударил метко и крепко. – Да, да, – соглашаясь с его мыслями, полными сомнений, проговорила я, – будем просто спать. Это ужасная глупость. Я отпустила Шерлока, упала на свою половину кровати, вдавила голову в подушку. – Чего ты хотела, Адриана? Смыть воспоминания о сексе с Арисом новыми впечатлениями? Я различала в его вопросительном и сердитом тоне отголоски той тающей ярости, горести, звучавшей в хижине старика Уилла. – Хотела выяснить, действительно ли это чёртово совокупление настолько отвратительно, или же всё зависит от отношения к нему, тому человеку, что рвёт тебя. – Семь лет, идиотка, – Шерлок схватил меня за плечо и перевернул на спину. Так же я падала на бугристый тёмный матрас, когда в перекошенном жерле камина шевелился огонь, а мной одновременно правил страх и немыслимая тяга. Однако теперь никто из нас не собирался останавливаться. – Ты разрушала себя, кромсала жизнь на кусочки. И в чём смысл такой отчаянной жертвы? – Шерлок едва не воткнул ладони в подушку и сцепил мне голову, как тисками. – Почему? – он прижался лбом к моей щеке. – Почему ты не пришла ко мне раньше? – Бенджамин бы обязательно расправился с тобой. Он не опаснее Мориарти, но и его паутина достаточно прочна и велика. – Догадки, сожаления, – Шерлок провёл губами вдоль моей шеи так, как обычно с опаской и недоверием дотрагиваются до чего-то неизвестного. – Всё, что осталось – мусор, бессмыслица, помеха… – Как и любовь, тот же мусор, верно? Ты же готов проводить целые семинары на тему ядовитости любви. – Есть любовь, есть яд и удушье, недоразумение, – Шерлок аккуратно опустился на меня. Тяжесть утянутых в болото лет надавила на рёбра. – А есть ты и я, чёрт возьми. Ты и я, женщина без имени… – Только до утра. Когда ещё ты станешь нести такую удивительную чушь. Поцелуй казался горьким: мои губы словно ласкал пепел воспоминаний, сгоревшие останки загубленной жизни. У поцелуя дикая порывистость ветра, рассекающего пустошь, вкус осеннего дождя, что гнал нас по холмам, путался в пожелтевшей траве… Вкус липкой ненависти, выдуманной, скомканной. Я целую Шерлока, и мне больно, будто я сдираю губы о те самые камни, что сыпались к берегу застывшего пруда. Шерлок то в мучительном исступлении обхватывал, прикусывал мне губы, сдерживая порыв безумства, то вдыхал мои попытки произнести хоть слово, обрывал стоны, но не опускал рук, упираясь локтями в косые складки простыни. Разум ещё бунтовал, противостоял изматывающей осаде, тщетная сдержанность и надлом угадывались в грубых горячих поцелуях, что становились порывистыми и долгими. А я в ответ мягко касалась его напряжённой поясницы, едва дышала в плечо. – Шерлок, я… Но он не позволял ранить повторным признанием, и без того звенящим в голове. – Ещё раз скажешь это, я тебя пристрелю, – жар его прерывистого дыхания разгорался где-то возле сердца. – Ты же разрешил говорить всё, – я улыбалась так, как вряд ли смогла бы улыбнуться потом. – Не переоценивай моё терпение. Я, рисуя кончиками пальцев контур его лопаток – сложенных крыльев – медленно, будто стараясь сделать это незаметно, сгибала правую ногу в колене, вытаскивала её и опускала на бедро Шерлока, запечатывая нас в кокон нелепого чувства, что пришило нас друг к другу стальной нитью. Но шов непременно разорвётся, я это знала, а Шерлок боялся догадываться, подпускать правду слишком близко сейчас, уверенный в том, что я больше никуда не смогу сбежать. – А если хищник вдруг вырвется на свободу? Меня теперь вполне можно считать одержимой демоном. – Тогда и проверим, кто из нас более одержим, – он оставил след от поцелуя на ямочке между ключицами. – Ты спросил в ресторане… – Шерлок провёл кончиком носа по ткани сорочки на груди, прижался губами, запоминая запах ночи клокочущего наваждения, запах освобождения. – О чём? – проговорил он, слегка приподнявшись, чтобы мне было удобней вытащить вторую ногу, раскрыться, стать уязвимей для игл желания, подцепивших каждый нерв. – Ах да… – Шерлок взглянул с незнакомой тоской, немым упрёком. – Хочешь окончательно меня добить? – Если тебе будет хуже… – Я больше не стану спрашивать. А ты просто останешься. Без пафосных клятв, обещаний, лишних слов… – он целовал дико, откровенно, до боли, и всё же прошептал, уткнувшись мне в шею, уловив неумолимое таяние времени, будто рассмотрев беспощадное будущее. – Останься, – губы разомкнулись, язык скользнул по моей коже, как капля обжигающего воска. Он не считал это отчаянной мольбой, жалкой просьбой отвратить грядущее и уберечь его от угрызений совести, неотвратимых «неудобств». – Останься со мной, – я ощутила вкус своего выдуманного имени на смелых, упрямых губах Шерлока: – Адриана. Его проникновенный, спокойный голос, осторожный шёпот разламывал защитные механизмы, оседал в памяти, вызывал удушливые волны бессильного сожаления. – Запомни меня, господин Вселенная… Я жалась к его груди, обнимала с жадностью и самозабвением, как в последний раз, стараясь заполнить жуткую пустоту рваной души жаром волнующих прикосновений, вкусом воспламенившихся чувств, жаром кожи, подсвеченной жёлтой лампой на прикроватной тумбочке. В её бледном тёплом сиянии наши тела казались причудливыми песчаными холмами, что круто вздымались и осыпались под натиском ветра, и мы сливались, просачивались друг в друга, скользили, как бегущий по склону песок… Его непредсказуемая, невообразимая жизнь, учащённое дыхание, обрывки беспорядочных мыслей впитывались в кровь, обволакивали вены, бешено стучали в растревоженном сердце. Шерлок ощущал напрасно скрываемое отчаяние, целовал нежнее, будто заботливо зализывая старые раны, которые не затянет ни один крепкий шов с множеством узлов. Он думал, я боялась болезненных вспышек прошлого о ночах, проведённых в постели Бенджамина, боялась испытать то же разрывающее отвращение и омерзение, что постепенно омертвляло меня, вытряхивало душу. Вдруг в голову врезается невыносимый визг тормозов, скрежет шин по мокрому асфальту, брызги грязной почерневшей лужи… Звук сбитого тела, сломанных костей. Кровь устремилась заполнять трещинки, окрашивать тёмные частицы асфальта. Я была там, Шерлок, я бросилась бежать назад, споткнулась, разбила губу, расцарапала колени, но не обратила внимания на пульсирующую боль. Я опустилась возле тебя, когда Бенджамин пытался поднять меня и увезти прочь. Он вызвал скорую, чтобы в больнице по твоим венам пронеслась смертельная доза анестезии, остановила сердце. Но я поклялась, что забуду о тебе, не оставлю тайных подсказок, какие привели бы ко мне и освободили. Я отдалась ему в тот день, прямо в больнице в холодной белой палате. Пока рентгеновские лучи просвечивали твой череп, я превращалась в пустой сосуд, полумёртвую пронзённую материю. Бенджамин узнал о потере памяти и усмехнулся: «Везучий детектив». Слёзы, холодные, безмолвные, прочертившие тонкую линию до подбородка, высыхали на его губах, когда Шерлок, скомкав сорочку, целовал уголки моих прикрытых глаз. Я не осмелилась произнести слова, запертые за приглушёнными стонами: «Прости, Шерлок Холмс, но я останусь только в воспоминаниях. Быть может, где-то существует параллельный мир, выстроенный нашими желаниями, иная реальность, в которой я выбираю тебя. Навсегда». – Ты не простишь, – пролепетала я, как в забытьи, ища в поцелуях избавления от ударов прошлых кошмаров. – Я и себя не прощу. Адриана говорила, что настоящие глупости, во всех их безумных оттенках с беспечностью творят люди, уставшие быть серьёзными, задавленные страданиями и скукой. Люди, которым уже нечего бояться, когда смерть медленно смыкала пальцы вокруг горла. Таким было её оправдание – Адриана не сомневалась в том, что её время иссякало, и после стольких лет бесплодной, нелепой борьбы с волей сердца и разума, угасания в руках Ариса она решилась глубоко вдохнуть жизнь из моих лёгких. Она хотела стать моей женщиной, и неизвестно, кто из нас проявил большее снисхождение и желание превратиться в некое единое существо, сцепленное бунтующей природой… Но вскоре телефонный звонок разрезал нас обратно надвое. Меж нами снова пролегла строгая черта. Я не хотел отвечать на вызов, но Адриана, ведомая дурным предчувствием, протянула руку, взяла мобильный и слушала инспектора из Эксетера. Эмоции отхлынули прочь. Поцелуй испарился с её острых колен. Я ощутил себя преступником, пойманным с поличным, когда голос Адрианы, с нотками чего-то чужого, опустошающего прозвучал откуда-то сверху: – Бенджамин исчез из палаты.