А ты такая холодная.

А ты, любимая, такая холодная. Хорошо ль живется с этим тебе? Всё добро, привязанность и наивную юношескую влюбленность отдаю тебе великодушно. А ты впитываешь это, словно губка, и продолжаешь смотреть сквозь меня. И даже улыбаясь или смеясь, всё равно не топишь этот лёд внутри себя, лишь насквозь прорезаешь меня ножом для дробления льда. А ты всё чувствуешь себя живой и упорно строишь какие-то параллели, да новые главы своей невероятной жизни издаешь. И не подпускаешь, отстраняешься, приговаривая «Так тебе будет лучше. Я знаю, чего стою сама». А я раскалываюсь, пополам, потом ещё на четыре четверти. Изо всех сил стараюсь не киснуть, а у сердца на этот счет совершенно другое мнение. Оно дрожит и гниёт под гнетом твоей холодной сущности. А ты, дорогая, такая холодная. И мы сидим на этом потрепанном диване, ведя разговоры о чем-то по-своему важном, но почему-то в каждом твоём слове я слышу позывы к прощанию. Перепуганный до чертиков я пытаюсь тебя схватить, но не могу даже прикоснуться. Твои ледяные руки уже не подлежат тому, чтобы живой парень касался их со всем своим жаром и трепетом. Я, чёрт возьми, знаю, чего я достоин. А ты отрицаешь это, да бредешь себе по этой мертвой земле своими холодными ногами, ногти которых уже покрылись инеем. Кожа начинает похрустывать от малейшего давления на неё. Как ты довела себя до такого, милая? Помню, как улыбалась ты и смотрела на меня очень живо и радостно. Воодушевление твоих рассказов незабываемо, впитывал каждое слово, нет, даже букву. А ты, родная, такая холодная. И мы сидим на этой лавочке в последний раз, и я держу тебя за руку. Не боюсь отморозить её, ослабить иммунитет, заболеть или ещё чего-то подобного. Ведь как жить дальше, если ты уже мертв внутри? Одним «Я люблю тебя» сгубив всё до последней крупицы.