Осколки настоящего

Чешуя под пальцами – теплая, почти горячая. Чешуйки твердые и гладкие, плотно стыкующиеся друг с другом. Кромка у них острая, неровная, но Алукард не может удержаться от того, чтобы провести по ней самыми подушечками пальцев. Он почти не дышит, восхищенно водя ладонями по мощному изгибу драконьей шеи. На лице у него – мальчишеский восторг, почти что детское счастье, полное и всепоглощающее. Дракула любуется им, не смея, не желая отводить взгляда. Это похоже на осколок нормальной жизни, которой не было ни у одного из них. Будто бы чье-то извинение, возмещение с лихвой того времени, что они провели вдали друг от друга. Определенно, ради этого стоило пожертвовать ценнейшим талисманом и редкой чешуей древних драконов. Алукард прикасается осторожно. Будто до сих пор не может поверить в реальность происходящего. Завороженно водит пальцами по жестким чешуйкам, царапая свою кожу, ласково касается многочисленных следов былых сражений, выщербин и сколов. Осторожно подносит ладонь к ярко-алым прожилкам, воздух над которыми дрожит и плавится. Дракула видит, как напряжено его запястье. Алукард опасается обжечься, повредить столь важный инструмент для воина, как руки. И прекрасно осознает, что с таким безумным и древним пламенем не справиться даже ему. Если что-то пойдет не так – даже вампирская регенерация не поможет ему не стать калекой. Дракон человеческим жестом наклоняет голову к плечу. Ему до сих пор кажется, что он не заслужил такого полного, абсолютного доверия. Такой любви и желания понять, что толкают его сына стремиться узнавать и принимать даже самые неприглядные его стороны. Алукард собран и сосредоточен. Он готов отдернуть руку в любой момент, как только почувствует, что больше не сможет терпеть боль. Дракуле приятно видеть, как он расслабляется, ощутив вместо невыносимого жара только ленивое тепло. Это тело контролировать не так уж просто даже после столетий практики. Драконья сущность дика и безумна, она не приемлет компромиссов и не пойдет на уступки. Ей знакомо лишь стремление убивать или же обладать. Дракула расслабляется, ощутив, что она признает Алукарда достойным второй категории. На его памяти, хранящей в себе события многих веков, такое происходит впервые. Он точно знает, что никому не позволит причинить вред своему сыну. Даже самому себе. Особенно самому себе. Ладони Алукарда касаются острых гребней на драконьей морде. У него перехватывает дыхание, когда Дракон с насмешливой покорностью обнажает клыки, позволяя разрезать о них чуткие пальцы. Кончик гибкого хвоста приятно щекочет лодыжку, вырисовывая гипнотические узоры на коже. Подобно змее неторопливо обвивает голень, гладит-царапает необычайно чувствительную ямку под коленом, заставляя судорожно выдохнуть. И в странном, интимном жесте касается бедра, чтобы в следующий момент дернуть на себя, не резко, но неожиданно. Это только слабый толчок, но и его оказывается достаточно, чтобы Алукард почувствовал под спиной плиты пола. Мощная лапа осторожно вжимает его в теплый от солнечных лучей гранит, кожа под невероятно острыми когтями расходится, будто тонкая ткань. Глаза Дракона пылают пламенем, что древнее Бездны и Хаоса. Алукард не может отвести взгляда от игры света на темных чешуйках, когда тот опускает морду вплотную к его лицу. Будто бы насмешливо выдыхает клубы обжигающего дыма, в котором чудится прах древних городов и привкус ржавого металла. Будто бы спрашивая безмолвно: «боишься меня?». Алукард тянется к нему. В странной ласке скользит руками по острым выступам-гребням. Сначала самыми кончиками пальцев, потом – всей поверхностью ладони, с нажимом, будто бы намеренно разрезая чувствительную кожу о зазубренную кромку. А после – обвивает руками драконью шею, трется щекой о чужую, покрытую чешуей. Дракула замирает, не желая спугнуть это счастье, странную магию, что связывает их в эти мгновения. Когда Алукард откидывается обратно – лицо у него умиротворенное. Когда Дракон скользит горячим шершавым языком по изрезанным ладоням, он смеется, заразительно и невероятно счастливо. Они ощущают друг друга сейчас невероятно остро. И Дракула думает, что никогда за всю свою невероятно долгую жизнь не видел ничего прекраснее своего сына, полностью открытого, невозможно отзывчивого. Когда Алукард говорит, голос у него хриплый, как после долгого боя. – Можно я... – в глазах его прячется смущение. Он явно не знает, как выразить свою просьбу. – Можно я прокачусь на тебе?.. Поднявшиеся во весь размах крылья заслоняют собой солнце.