Нормальный

Она пьет прямо из бутылки, замолчав на время, потом ставит полупустую тару обратно в холодильник и, опершись на его дверцу так, что тот опасно накреняется, не поворачиваясь к мальчику за обеденным столом, цедит сквозь зубы: — Психолог… Доигрался. Если тебе поставят диагноз, что это моральная травма из-за домашней обстановки, то я тебя обратно отправлю. Ты ко мне уже таким ненормальным приехал… Психолог. Много они понимают. Слушай, а если тебя в психушку посадят — за это придется платить мне? Я ни за что платить не собираюсь, так и знай. Отдам в детдом, и пусть оттуда уже тебя к долбанутым кладут. От риса пахнет кислятиной, от его зернышек, как от бобов нато, тянутся неприятные нити, но Нацумэ ест, боясь, что иначе недопитая бутылка полетит в него. На столе — записка от учителя и направление к местному детскому психологу. — А было бы неплохо, — вдруг тянет женщина, оборачиваясь. — Они бы обкололи тебя какой-нибудь фигней, и ты сидел бы и ловил глюки. Мочился бы под себя и пускал слюни. И тебя бы били током. Еще, я слышала, там вскрывают череп, копаются в мозгах, а потом засовывают обратно — и вот человек уже нормальный. Прикинь, ты перестал бы нести всякую ерунду, стал бы таким же, как все обычные дети. Хотя, что я понимаю. Может, ты неизлечимый случай. Нацумэ продолжает медленно есть, глядя в стол, будто его опекун — лишь включенный для фона телевизор. Когда женщина уходит в свою комнату, ужин оказывается смыт в унитаз. На кухне насмешливо перешептываются мелкие тени под раковиной, пересказывая друг другу случившийся разговор. Они, обнаглев, забираются по брюкам на плечо Нацумэ, шипят почти у самого уха: — Это правда? Это правда? Люди запирают друг друга в домах и там долбят друг друга о стенки, чтобы быть долбанутыми? Это билет в такой же дом? Когда ты вернешься, ты больше не будешь нас видеть? Нацумэ стряхивает тени на пол, сорвавшись на них, но молча уходит в свою комнату делать уроки. Психолог как по шаблону — мужчина среднего возраста, аккуратный, в очках-половинках, улыбается приветливо, предлагает сесть. Нацумэ уже в том возрасте, когда его доверие не заслужишь леденцом или предложением поиграть в собранные на подоконнике игрушки. И все же, он не отказался бы от сладкого. А психолог мягкий, открытый, настолько добрый, что Нацумэ не хочет ему верить, боится, смотрит в пол. — Сколько тебе лет, Такаши-кун? — Двенадцать. — Уже совсем взрослый, да? Хорошо, давай поговорим о том, что ты «видишь». Расскажи мне. Это призраки? То есть души мертвых? Они страшные или они твои друзья? Нацумэ поднимает взгляд, вздрагивает от неожиданности — из спины доктора, по центру позвоночника, растет что-то, сначала напомнившее водоросль, но потом уже все яснее похожее на присосавшуюся к позвоночнику пиявку. Оно извивается медленно, лениво. Нацумэ не понимает, может ли такое быть на самом деле. В его реальности настоящее все, но людям не все доступно. Вдруг и это ему только кажется? Если он и в самом деле все придумал, то где разница между тем, что кажется, и тем, что есть на самом деле? Не дождавшись ответа, психолог продолжает, листая карту: — Тебе одиноко, Такаши? Придуманные друзья — это нормально. У меня в детстве тоже был друг, Мелман. В моем городе не было детей моего возраста, и мы с придуманным другом лазали по лесам, старым храмам, купались на речке. Такаши-кун, ты не против сделать несколько заданий для меня? Дорога из школы домой — тропинка, с одной стороны которой рисовые поля, с другой — чаща. Нещадно жжет солнце, и у Нацумэ как назло нет летней школьной формы. Что есть реальность? Реальны ли рисовые поля или они тоже — лишь его воображение? Никто не говорил ему об этих полях. Быть может, там пустая земля. Есть ли чаща? Существует ли тропинка? Реален ли он сам или так же выдумал себя, а остальным он лишь кажется? Но ведь другие люди его видят, значит он — реален? Но что, если чудовища реальны, а люди ему лишь кажутся? — Помогите! Нацумэ вздрагивает, останавливается, будто споткнувшись. Голос — из чащи. А на дороге солнечно, школьники так же бредут, обсуждая что-то свое, незначительно и далекое по сравнению с этим криком. Нацумэ понимает, что слышит это только он, и его окатывает ужасом с головы до ног. Как это может быть нереальным? Как эта боль может быть только в его голове, откуда ей там взяться, если он никогда не испытывал того, от чего можно так кричать? — Чего он встал?… — Пошли. Говорили, его уже у психиатра наблюдают. Кто знает, что ему в голову взбредет. Нацумэ вздрагивает снова, прячет глаза, делает вид, что ничего не случилось, и идет вперед. И свернуть нельзя. В лесу — возня и снова крики, и там же что-то огромное поворачивается, ломая ветки. Нацумэ трясет, тошнит, и хочется бежать — то ли в этот лес, спасать кого-то, то ли в поля, подальше от этих звуков, но в голове, словно слизняк, перекатывается, ворочается — «Они бы обкололи тебя какой-нибудь фигней, и ты сидел бы и ловил глюки. Мочился бы под себя и пускал слюни. И тебя бы били током». «Я нормальный, — говорит себе Нацумэ, но спотыкается, потому что уже не разбирает дороги перед собой. — Я придумал себе этот шум и крики. Потому что мне одиноко. Этого нет». В чаще снова крик, на этот раз придушенный, и Нацумэ стыдно от чувства облегчения, что сейчас станет тихо, и можно будет притвориться, что и в самом деле все придумал. Но тишина давит страшнее, чем крик до этого — что-то кончилось, и никого уже не спасешь, случилось что-то жуткое, непоправимое, а в этом мире тишина, и идущие следом школьники все так же беспечно договариваются идти вечером ловить раков. Нацумэ и сам не понимает, как получается, что он поворачивает голову в сторону чащи, будто по приказу. На секунду он замирает, споткнувшись, почти падает, как падают теряющие сознание люди, и, не выдержав ужаса, что ползет из леса к тропинке, теперь бесшумно, но так же неотвратимо, Нацумэ срывается на бег, к рисовым полям. Единственное, на что еще хватает его силы воли — это не кричать. И дети, затихшие от этого зрелища, нерешительные, потерянные, на несколько секунд, которые быстро забываются, уже готовы поверить в незримый жуткий мир. На приемах Нацумэ продолжает смотреть в пол, отвечает только на вопросы — коротко, односложно, старается не говорить лишнего. — Меня не нужно бояться, — ласково говорит доктор. — Я же хочу тебе помочь. Почему ты придумываешь себе такие страшные вещи, Такаши-кун? Тебе ведь нравятся котята? Давай придумаем, будто это все — котята, если ты так уж хочешь фантазировать. Или феи. Тебе нравятся феи? Нацумэ поднимает голову и, отчаянно пытаясь взять себя в руки и не кричать, выдавливает из себя: — Да, мне нравятся феи. И котята. Пусть это будут котята. Доктор счастлив, потому что это — самое длинное предложение, которое удалось вытянуть из Нацумэ. Психологу кажется, что это прорыв и ребенок пошел на поправку. А темная, пульсирующая пиявка из позвоночника доктора тем временем слепо шарит по столу за его спиной, ищет что-то. Или кого-то. Под окном так шумно, что невозможно спать, но Нацумэ знает, что для остальных людей ночь тиха, и, выглянув в окно, невольно любуется огоньками, уходящими вглубь леса. Чудовища довольны и добры сегодня, с фонариками в руках и лапах они, будто люди, идут друг за другом, смеясь и шутя, на праздник. Нацумэ закрывает окно, чувствуя и себя радостно оттого, что один может видеть свет их фонарей. — Вот и славно, уже намного лучше, — откладывая его рисунки в сторону, говорит доктор, но его будто скручивает, он кашляет в кулак, недовольно хмурится, и вид у него уже не такой цветущий и довольный. Нацумэ привык и может смотреть на него без страха. И даже без жалости. Психолог снова улыбается, продолжает добрым голосом: — Ай, я простудился, наверное. Прости. Одевайся потеплее, Такаши-кун, вечернее летнее тепло обманчиво. Как и ледяная вода. Пиявка из его позвоночника уже ростом, пожалуй, с самого доктора, если поставить ее на пол. Больше не тыкается слепо кругом, покачивается, словно и в самом деле водоросль, но в этот момент вдруг оживает, будто наклонившись вперед так, что оказывается свесившейся между ним и психологом. Нацумэ отступает на шаг как бы невзначай, словно хочет сесть, борясь с желанием бежать отсюда. И тогда на непроглядно-черном теле существа всплывает жуткая, белозубая улыбка. Нацумэ выдерживает и это, сглотнув рвущийся наружу крик. Тихо спрашивает: — Могу я идти? — Да, конечно, — отвечает голос доктора откуда-то из этого жуткого существа. Через неделю Нацумэ отправляют по эстафете родственников дальше, и в этот раз все прозаичнее — у него было отравление, и от него избавляются, испугавшись проверки социальных органов. Нацумэ привык. На новом месте можно начать сначала, притворившись нормальным, и не замечать цветущей, радующейся и умирающей вокруг него другой формы жизни. И не видеть, во что вырастет червь на спине доктора.