Мартовский день кота Василия

Великолепный и блистательный кот Василий возлежал на солнце, лениво взмахивая хвостом в такт своим бытийным размышлениям. Город существовал себе тихо и упорно не замечал вклада Василия в его процветание; впрочем, Василий был щедр и снисходительно не требовал от человеков всяких там поклонений. Ну разве что... Он спрыгнул с карниза, на котором возлежал до этого, созерцая свои владения, и величественно вскинул свой роскошный хвост. Что там скипетры базилевсов, что там посохи Вифлеемских мудрецов? Разве они сравнятся с роскошью хвоста, который буквально вчера вечером тщательно и с соответствующей долей почтения вычесывал служитель Кирилл? Разумеется, Василий смотрел на это неодобрительно, что и не преминул выразить некоторыми, эм, нюансами поведения. Ах, как при этом витийствовал Кирилл! Недаром он относится к интеллектуальной элите служительства, она же студенты, ах, как он выражал страстность своих эмоций, когда Василий выказывал свое неодобрение когтями и – что греха таить – зубами тоже! А думать надо, прежде чем засовывать его сначала в ванную, а затем вооружаться пыточными устройствами, коих придумали выше крыши так называемые «друзья животных» – видите ли, стипендия была, теперь в ванной завелся целый ящик, в котором хранятся пыточные устройства разных форм и схожего предназначения. Собственно говоря, Василий взирал на этот ящик не без тщеславия: не всякая самка, которая пыталась окопаться на жилплощади сантехника Гаврилова, могла похвастаться таким арсеналом для наведения красоты, что по здравом размышлении обозначало только одно: служитель Кирилл добросовестно выполнял свои обязанности по ухаживанию за Василием. Поэтому можно немного пооскорбляться, полдня должно хватить, а затем возвращаться. Тем более мироздание исправно снабжало сантехника Гаврилова зарплатой, которую тот и должен был потратить на съестное вообще и сыр для Василия в частности. Разумеется, он настаивал на том, что сыр предназначается Кирюше, Кирочке, Кирюсеньке... не у каждой ящерицы хвост такой гибкий, как язык у этого малахольного в контактной близости от Кирилла. И кстати, эта малахольность явно оказывается непреодолимо действующей, реципрокальной, увеличивающейся обратно пропорционально квадрату расстояния между двумя телами, потому что какими ужасами Кирилл обзывал мужественного, в чем-то даже брутального Гаврилова с по-настоящему самцовым служением «сантехник», Василий предпочитал постыдно молчать. Хорошо хоть без свидетелей обзывал, а то пришлось бы от позора подальше назначать обитателей других мест жительства на служение себе. В любом случае, красота действительно требовала жертв, а иногда, к сожалению, и немалых. Но жертвы были принесены, их можно позабыть как страшный сон, и Василий величественно шествовал по своим владениям, гордо неся свой тщательно вымытый и преотменно вычесанный хвост. Ветер застывал в благоговении, ветки немели от восхищения, только идиотские птицы орали еще громче – от зависти, не иначе. Или от марта. Ах, март... странные томления самцов и самок всех пород, гадкие грязные лужи, соседствующие с безупречно сухим асфальтом, по-летнему солнечный день, сменяющийся по-зимнему пасмурной ночью, а на смену той приходило по-осеннему промозглое утро. И снова весна, и снова птичий ор, и снова ликование солнца, и плевать на сырой ветер! Недаром человеки приписывали этому месяцу самые разные и чаще всего крайне похотливые коннотации. Впрочем, Василий слышал, к своему стыду, как похотливо коннотируют горловыми руладами недефабержированные самозванцы на звание кота. Конечно, он признавал некоторое родство с этими дикарями, но ничего не имел против ведер воды, выливаемых на них недовольными человеками. Сам бы сделал так же, задетый их непростительной несдержанностью. Но чу, не только коты похотливо коннотируют. Человеки тоже. Самки решительно избавляются от покровов, самцы решительно реагируют на это как на призыв к действию, и плевать обоим полам на лужи и ветры, на сырость с неба и под ногами: инстинкт размножения неукротим даже у самых укрощенных цивилизацией созданий. И только великолепный, неподвластный всем этим дикостям Василий гордо нес свой хвост навстречу гимну себе. Он прошествовал по рядам с фруктами различной степени недозрелости и различных оттенков недояркости, запрыгнул на прилавок и тут же спрыгнул с него под шквал ругательств от кубообразной самки, которая оказалась иммунной к марту уже на девятом десятке килограммов, то есть пуд назад, мимоходом потерся о ноги самки поблагоразумней, поколебался перед входом в ряды, наполненные лотками со сладкими брусочками в шелестящих обертках, восхищения которыми не понимал, но принимал, снисходительный к человеческим сладостям, то есть слабостям, и направился туда, где его ждали всегда. Его ждал великолепный, восхитительный, изумительный, благословенный, замечательный, и прочая, прочая... кусок мяса, подумаете вы. Разумеется. Василию перепадало всегда, даже если эти человеки и считали, что сие есть для них и только для них. Но куда важней был гимн, которым приправлялось стянутое мясо. Гимн, который воспевал ловкости и грациозности Василия мясник Ваха, потрясая жезлом внештатного служителя, то есть шеф-ножом. Или топором. Или что ему там под руки подворачивалось. Он был ловок, но Василий-то ловчее. И мясник Ваха, виртуозно владевший своими служительскими инструментами, не менее восторженно владел и языком. В самом что ни на есть обсценном смысле этого слова. Не совсем русским, сдобренным пряным восточным акцентом, заключенным в восхитительный сосуд бархатного, насыщенного, драматичного баритона, временами допускавшим некоторые неточности, но ярким, красочным, ослепительным, воистину великолепным. Мамашки, которые на свою голову проводили своих спиногрызов в опасной близости от лавки мясника Вахи, не всегда успевали закрыть своим деточкам уши, в ошеломлении внимая попыткам мясника воззвать к совести Василия. Где совесть – и где Василий? Совесть – это рудимент, хоть как-то украшающий несовершенных существ вроде человеков. Но Василий-то практически безупречен! И он направился прямиком к лавке, в которой его всегда ждал либо мат, либо шмат, но чаще всего оба. Людское море расступалось перед ним в благоговении, подобно Чермному перед тем заикой Мойше, Ваха пытался игнорировать застывшие в напряжении ветви, облака и солнечные лучи, и Василий приближался к заветному прилавку, подобно герою дикого Запада к заветному салуну. Ваха все-таки не смог и дальше игнорировать напряжение, волновавшееся в атмосфере, и обернулся. Василий замер на секунду перед прилавком, примерился и вспрыгнул. Аккурат на свободное место, на котором его внештатный служитель Ваха предусмотрительно разложил газету с какими-то, миль пардон, новостями. Ваха свел на переносице свои угольно-черные брови, раздул ноздри, сжал губы и набрал полную грудь воздуха. Немалого объема грудь, надо сказать, столько воздуха в себя вобравшую, прям даже деревья закачались. Василий же улегся на газете и взмахнул хвостом. – Мяу, – царственно поприветствовал он своего служителя. Ваха хрюкнул и поставил руки на талию. – Ты наглое, самовлюбленное, зажравшееся, невыносимое животное, ты, скотина, – обреченно произнес Ваха и потряс головой. – Ну надо же. – Мяу, – снисходительно отозвался Василий и неспешно опустил хвост. Буквально через секунду на газету перед ним шлепнулся кусок мяса. Ну как кусок, так, кусочек. Но без единой жилочки, без единой пленочки, практически совершенный, достойный Василия, в общем. Практически такой же замечательный, как и сыр, который должен принести домой служитель Гаврилов. Василий поблагодарил его еще одним взмахом хвоста и принялся за мясо. Роскошное, надо сказать мясо. Ароматное, почти парное – Ваха знал толк в своей профессии и благоразумно обращал свое знание на пользу Василию. – Что. Это. Такое. – Свалились на него ледяными глыбами слова. Очевидно, это был вопрос. Очевидно, эти глыбы могли прозвучать вопросом в устах другого, менее нечеловечного человека. Но человек, который свалил на прилавок вообще и на Василия в частности эти три арктически холодных слова, был нечеловечным. Даже больше – он был служителем вероломного культа: он служил какой-то слепой тетке с безменом. Подумайте только – не коту, и даже не кошке – тут хотя бы на Египет можно сослаться, что ли. Самке человека! Мало того, каменной самке человека. Да еще с этим декором на глазах. Короче, отступник, предатель и схизмат был прокурором. И учитывая степень порочности его натуры, он был бдительным прокурором. Говорили даже, неподкупным. И это: принципиальным. Одно слово: адепт. Мясник Ваха скрипнул зубами. – Мясо. Вот это баранина. Вот тут говяжья вырезка. Телятина. Свинина, – последнее ему было особенно тяжело выговорить: он был художником, творцом, эстетом, а приходилось торговать массовым товаром. Но он молодец, справился. И зашумели полноводные реки роскошного баритона Вахи, и заструились слова, и замелькали руки, возносившие хвалы мясу. Василий приподнял голову и залюбовался им: хорош, стервец. Почти так же хорош, как сантехник Гаврилов, объясняющий Кирюсипусечке, почему на свои скользкие пенящиеся фиговины надо брать только экологически чистое ароматное масло, пробивающее ощутимую дыру в служительском бюджете. – И что. Рядом. С продуктами. Делает. Животное? – сквозь зубы процедил адепт. Василий приподнял голову и уставился в негодовании на этого... убогого. Где этот адепт животное нашел?! Василий даже оглянулся – а вдруг чего недоглядел. Но нет. Он был один, подходящий под это слово. Остальные были двуногими. Человеками. Для демонстрации степени своего негодования адепт поставил на прилавок свой портфель, тощенький, надо сказать,финтифлюшечку – видать, на обед выскочил, болезный, из своей клоаки – и вцепился руками в столешницу. А руки у него хорошие, сильные, жилистые, явно не боящиеся ни письменных принадлежностей, ни инструментов поувесистей, столещница только что не заскрипела, из нее только что вода не закапала от силы, с которой адепт в нее вцепился. – Лежит, – прошипел Ваха, вцепляясь в столешницу похожим образом и приближая свое служительское лицо к физиономии этого адепта. Василий сел. Его глазам предстал очередной пример удивительной человековской непоследовательности. Алогичности. Иррациональности. Сумасшедшести. Вот к примеру кот. Ему нравится дом. И хоть ты в доску расшибись, но человеки, которые его наглым образом заняли вперед кота, в итоге все-таки отодвигаются в сторону, и кот занимает свое законное место. Последовательно. Логично. Рационально. Или: вот, к примеру, коту не нравится гречка. Только самый безвольный и никчемный кот пойдет на компромисс со своей котовьей сущностью и снизойдет до этого продукта ранее, чем через неделю. Но даже самый никчемный кот будет последовательно, логично и рационально выражать свой протест. Василий, например, вполне последовательно и рационально приучил своих служителей обеспечивать его открытой форточкой и сыром. Так же последовательно он приучал и Ваху к служению себе. И Василий одобрял именно такое рациональное поведение. Но объясните ему, почему, если этот адепт так негативно относится к жизнелюбивой сущности внештатного служителя Вахи, почему, если он так невысоко оценивает кулинарные таланты оного, выражая это презрительной миной и высокомерно бросаемыми словами, почему он упорно возвращается именно к этому ларьку? С другой стороны, почему Ваха, злобно ругаясь, практически брызжа ядом, когда этот арктически ледяной адепт подходил, кипя от ярости, когда этот адепт отходил, начинал изъявлять свое нетерпение за несколько минут до начала обеденного перерыва оного, воодушевлялся во время привычных перепалок, следил за ним взглядом, пока мог, и заметно тускнел, когда до боли выпрямленную спину этого вероотступника скрывала какая-нибудь там дверь? Градус перебранки скакнул с абсолютного нуля до градусов этак -180, что уже неплохо. Еще пара фраз, и дойдет до температуры кипения ртути. Василий попытался вслушаться в их разговор, но понял одно: Вахе угрожали. Но угрожал и Ваха. Прокурор сыпал статьями. Ваха сыпал ругательствами, и они чуть ли не носами друг о друга терлись. И у них горели глаза. Март явно пометил и их. Ну что ж, кто Василий такой, чтобы противостоять мирозданию? Он приподнялся на лапах и оценил ситуацию. До мордобитья дело скорее всего не дойдет, прокурор забренчит своими регалиями, и Вахе может не поздоровиться. Конечно, адепт может раскаиваться потом долгими безжизненными ночами в своей арктически холодной кровати, но принципы дело такое, бескомпромиссное. В общем, надо спасать внештатного служителя и проявлять свою лояльность марту. И великолепный, мудрый, проницательный и жертвенный кот Василий ухватил финтифлюшечку, которая у адепта сходила за портфель, яростно взвыл и стрелой бросился между этими двумя темпераментными личностями, стараясь одновременно быть и достаточно медленным, чтобы эти несамостоятельные товарищи имели достаточно времени, чтобы сообразить, что происходит, и достаточно быстрым, чтобы, буде адепт окажется куда лучше физически подготовленным, чем Василий о нем думал, не ухватил таки его. Разумеется, Василий не мог не соблюсти виртуозный баланс между этими двумя крайностями – он проделал сие с ювелирной точностью, словно лазер пронзив расстояние между этими двумя... мартовскими самцами. А это требовало некоторых усилий: Василий был, конечно, строен и изящен, но эти двое непредусмотрительно, но весьма красноречиво оставили между собой весьма узкую прореху. Буквально в паре миллиметров от его хвоста хлопнули ладони адепта; Василий сдержался и не развернулся, чтобы поклониться аплодисментам – а то вместо вызовов на бис последовали бы кары физические и эмоциональные. И он молнией понесся к подсобке. – Ты что творишь, шельмец?! – возопил Ваха, уже видя перед собой череды проверок из самых разных инстанций, оставляющие после себя выжженную пустыню – во мстительности и злопамятности этого жлоба он не сомневался ни на йоту. Адепт оказался куда более деятельным товарищем, он рявкнул: «А ну стоять», – и рванул за Василием. Вполне по плану. Все-таки человеки предсказуемы. Иное дело коты. Василий мужественно подавил желание распушить хвост от такой приятной мысли и проскользнул в подсобку. Прокурор ворвался туда первым. Следом за ним вломился в подсобку и Ваха, надежно заблокировав выход – мужик он был крупный, откормленный на экологически чистом мясе. А лампочка в подсобке была совсем тусклая, что после ослепительного солнца Василию только на руку играло, то есть на хвост. Он притаился. – Где этот стервец? – прошипел адепт. Ваха тяжело дышал за его спиной. Будем считать, что от бега – разуме-е-ется, за пару метров можно так запыхаться. И не оттого, что адепт развернулся к нему, и в тусклом свете лампочки его лицо казалось чеканным, а глаза поблескивали матовой сталью дамасского клинка. И разуме-е-ется, это «запыхался» передается флюидами на расстоянии менее тридцати сантиметров, в чем Василий и имел возможность убедиться. А еще с эргономической точки зрения подсобка была ужасно оборудована, а с технической – недосмотрена. Василий пошелестел целлофаном в одном углу подсобки, куда нагнулся стоявший совсем рядом адепт, ужом пробрался в другой, где зашелестел бумагой (что этот Ваха тут складирует, где санэпидстанция?!), Ваха нагнулся туда, и туда же дернулся адепт. И Василий, убедившись, что эти два мартовских самца столкнулись упрямыми лбами, а затем лицами, а затем руками и вообще всем подряд, счел, что пора воспользоваться еще и технической недосмотренностью подсобки. Он бесшумно прокрался к двери, выдавил клинышек, который Ваха постоянно подкладывал под нее, чтобы зараза такая не захлопывалась, дождался, когда щелкнет замок за его спиной, и направился к прилавку, торжественно неся финтифлюшечку в зубах. Из настоящей, между прочим, кожи портфельчик-то. А адепт знает толк в хороших вещах. Ваха оказывается в надежных руках. Василий возлежал на прилавке рядом с портфелем и оглядывал свои владения. Народ вел себя благопристойно, солнце светило в полном соответствии с заявленной погодой, только идиотские птицы орали, как и положено созданиям с птичьими мозгами. Ваха прошествовал к своему месту за прилавком, упрямо глядя перед собой, но фартук мог бы и поправить, придурок. Прокурор направился было к покупательскому месту, но задержался, оправляя пиджак, оглядывая брюки, а также толпу на предмет любопытных взглядов. Хорошо, что мартовское настроение заставляло народ куда больше интересоваться цветами всякими, фигней сладенькой и солнышком, чем мужиками, стоявшими в тени. Сочтя осмотр удовлетворительным, он сделал шаг в проход. Ваха с каменным лицом смотрел на прилавок. – Я зайду после работы, – тихо, почти не разжимая губ, сказал адепт. – Я в восемь освобожусь, – так же тихо отозвался служитель Ваха, упаковывая ему обед. Расторопный, однако, одобрительно подумал Василий, помахивая хвостом. – Но чтобы этого больше на прилавке не было, – теплым – подумайте только, ТЕПЛЫМ! – голосом сказал адепт, беря портфельчик, который стоял рядом с Василием. Ваха кашлянул, вроде как согласно. Адепт продемонстрировал им свою довольно выпрямленную спину, направляясь к своей работе. Ваха сладостно вздохнул ему вослед. Василий опустил голову и закрыл глаза, довольно греясь на теплом мартовском солнце. Перед ним шлепнулось мясо. Василий приподнял голову, размышляя, хочет ли он его или хочет? Ну конечно же хочет! Он приподнялся, чтобы вонзить в кусок свои безупречно белые и идеально острые зубы, но заурчал от удовольствия, когда ему на загривок опустилась тяжелая лапа мясника Вахи и ласково погладила его. Отбдив смену, убедившись, что город существует вполне успешно и очень жизнерадостно, Василий возвращался домой. Солнце садилось; небо постепенно темнело. Идиотские птицы – и те замолкли. В окнах загорался свет. Март заканчивался успешным обращением еще одного служителя. А впереди был не менее замечательный апрель.