Между мной и тобой

Солнце. Закатное. Не то, что кокетливо играет в окнах утром, не то, что изливается, обрушивается на тебя всей мощью в зените, а мягкое, уютное и, вместе с тем, недосягаемое, величественное. Оно обращает мир в печенье и чизкейк, добавляет изысканного вишневого джема. Создатель сладостью заката зачаровывает свое детище. Даже стены заброшенных пятиэтажек, столь привычных спальным районам, — те. Самые подходящие, неважно для чего. Железный прут, торчащий из бетонного блока, ржавая проволока и два миража, дрожащие, сомневающиеся и принявшие, наконец, вид человеческих силуэтов. — Иван, как же я задолбался! Постоянно одно и тоже! – недовольно воскликнул один из них. — Между мной и тобой... – раздалось тихое мурлыканье. — Ничего не было, хочешь сказать? – взорвался юноша. – Ну, уж нет, ты так просто не отвертишься! Знаешь, почему аристократишка с женой своей разошелся? — Ей юбку и помаду не дала на танцы мама... – улыбка, как и всегда. — Придурок! – насупился Байлшмидт — А может, просто? – робкое предложение, прерванное спутником. — Да не бывает у нас просто! – с надрывом воскликнул альбинос. — Вместе с тобой... — Ты это каждому впариваешь! «Все будут едины с Россией», бла-бла-бла. Но Великий Я не поведется на это! – промелькнули свойственные Гилберту заносчивые нотки. — Пешком мы обойдем вечерний город, где дворы-колодцы с небом спорят, провожая лето... — Чтобы опять закончилось, как вчера? До сих пор спина болит, хочешь и ноги искалечить этими прогулками? – поморщился Пруссия. — Дурак, — вздохнул Россия, вынимая наушник, — я подпевал, вообще-то. И прекрати вести себя, как истеричка. — А я что, виноват? – огрызнулся Байлшмидт. – Это все сестричка твоя полоумная да коротышка толстобровый наколдовали, чтобы Меня Великого... с тобой разлучить, милый! – слащаво закончил юноша. – Черт побери, опять! Сволочи! – взвыл альбинос. А Брагинскому вновь пришлось искать спасения в музыке.