Потерянное небо

Django Reinhardt - Coucou

«Королева Падших Небес» отошла от причала, молотя темнеющую воду гребными колесами. На пароходе играли хорошую песню. Прекрасную песню для дня рождения. Том надеялся, что она закончится раньше, чем придется стрелять. И в то же время ему хотелось, чтобы песня не кончалась. Анджело едва знал французский, но почерпанных из полиглотной таксистской среды познаний хватало для того, чтобы услышать о том, как поет кукушка и как les rosiers fleurissent, les rameaux verdissent, voici le printemps... Вечер на пароходе был замечательным. Немного тяжким, до легкого головокружения, и ветреным в гнезде темных, распластанных словно одинокие скалы облаков. Засвечено-яркое угловатое солнце замерло над кормой корабля на пути от небес обетованных к городу небес потерянных. Лост-Хэвен неторопливо прокатывался мимо, купаясь в золотом мокром песке и нежном звоне далеких трамваев и сотен клаксонов. Больной ветер с океана нес в себе лаванду, нежность и «с днем рождения!» для городского советника. Вечеринка была чудесной. Неторопливой, приятной и скучноватой, но с такой приятной тоской, от которой только лучше. Это особое, субботнее чувство прибрежной незавершенности, будто ты не успел за выходной сделать того, что запланировал, и что-то забыл и упустил, заставляло гостей чаще подносить к безучастным губам бокалы теплого шампанского и искать глазами блики-воспоминания, потонувшие в темно-серой воде. Одинаково спокойно-нарядные люди, говорящие по делу. По моде худые одинаковые женщины с открытыми спинами. Том, облаченный в пришедшуюся впору, пропахшую сухой рыбой матросскую форму, мог сновать мимо них незамеченным. Они не стеснялись его в своих светских разговорах и просто не замечали. И говорили, обсуждали чужих мужей, делились впечатлениями о том, кто как одет, вываливали свои горести, не подобающие богатым дамам, на чужие головы. Только если Анджело подходил слишком близко, на него бросали безразличный взгляд. Что-то спрашивали и спешили вернуться в свой теплый и ветреный вечер. А французская группа, эти Бандиты Ритма, все пели по кругу чудесную заезженную песню про кукушку. И она не могла наскучить. Уже отыскав в туалете припрятанное оружие и выпив для храбрости, Том остановился на нижней на палубе, прислонившись к перилам, спиной к океану. Пить для храбрости было необязательным, Анджело и без этого в смелости нельзя было отказать. А теперь все перед глазами покачивалось и то приближалось, то отдалялось. Но на душе стало несравнимо легче... ...Здравствуй, милый, доброе утро, добрый вечер, с днем рождения, с чудесным днем, с весенним днем, в котором поют розы и цветут птицы, а мое сердце следует за кукушкой, со спокойным и счастливым днем, как и все у нас... Томми хотел закурить, но боялся что упустит момент, когда появится советник. Да и сигарет при себе не было. Том устало думал о том, что произошло несколькими днями ранее. В такой дивный вечер и в минуту затишья не оставалось ничего другого. А несколькими днями ранее играла другая песня, Mills Brothers, «Moanin' for you» крутилась на дорогом патефоне в приемной за дверью кабинета дона Сальери. Том и Сэм в ожидании неизвестности, в которой снова засвистят над ухом пули, играли в бильярд, заполняя комнату дымом сигар. Том не знал, что все это значит. Сэм никогда раньше не говорил так много. Он разоткровенничался, наверное, потому что перебрал краденного виски. Это был хороший год, когда Том уже бросил пить, а Сэм только начал. Анджело до этого почти не беседовал с Сэмом, а тут услышал и о его полуирландском происхождении, и о моторах спортивных болидов, и о заповедных закоулках Хобокена, о детстве, пробежавшем у подножия Оукхила или на набережной океана у этого города. И о том, что Сэм вот уже два года как благодарен за то, что его спасли на бутлегерской ферме. Сэм был очень грустным. Он всегда был подавленным и немного злым, вечно готовым к обороне, но в тот вечер его защита обернулась его слабостью. Неожиданно близко к сердцу принятой песней о тоске после расставания и треснувшим в ладони стаканом с виски... Том выиграл ту партию на бильярде. Сэма это от нечего делать разозлило. Это и выпитый виски. И, наверное, одиночество и вся романтичная безысходность гангстерской жизни, когда каждый день, каждый опасный взгляд и последующий за ним выстрел могут погубить. Бильярд закончился почти дракой. Неосторожным словом, руганью и ударом по лицу, возней на полу, без особого желания принести вред, просто чтобы не задохнуться во взбегающем к потолку дыму. После вышел из своего кабинета дон Сальери и спросил, не сошли ли они оба с ума. Нет, не сошли. Томми, благо крепче держался на ногах, поднялся, отряхнулся и помог встать немного растерявшему свою мощную и грациозную внушительность Сэму. И в тот момент что-то подломилось. Среди вороха дыма Томми заглянул в его гангстерские глаза. В его дождливо-серые глаза, плотно испещренные картами бежевых грунтовых дорог, поросших темно-зеленым мхом по обочинам. - Прости, Сэм. Все в порядке? - Тому показалось в тот момент, будто бы Сэм безумно стар и вот-вот умрет, а он, Анджело, молод и будет жить еще вечно. И будто бы Сэм уже бессилен и совсем ни на что не годится, поэтому и напился, и проиграл в бильярд, и поймал несколько новых ран. - У тебя рука порезана... - осколком стекла толстого стакана. Рана залита виски, сладко забита невидимой пушистой пылью с бархатного пола. - Ничего, - отрывисто бросил Сэм и, как раз под очередное мягкое «I'm raving and craven all the day through», вышел из комнаты. Его спина пронеслась сквозь мягкую стену бамбуковых тросточек, что занавешивали проход. Луиджи что-то произнес скрипучим голосом. Тренькнул колокольчик над дверью. В перекрытом широкими створками жалюзи и белесой вывеской окне-витрине мелькнула его фигура. Он уходил вечером, кто знает куда. А Том остался не смотреть ему в след, дышать меловой пылью и слушать мяуканье с просьбами вернуться... Life holds no charms for me..Cause I'm just moanin' for you... Том не знал, где живет Сэм. Разумно было предположить, что где-то в Маленькой Италии, где и все солдаты семьи Сальери. Но Том поехал в Хобокен. В промышленный квартал, построенный, чтобы быть неблагоприятным, где теперь все пропахло прошлым Сэма. В тех заулках, где не раз скрывались от полицейских, где стреляли по бандитам семьи Морелло, где всегда было не до сна дождливой ночью... Где они и встретились в первый раз пятью годами ранее. Тревожной холодной осенью тридцатого, когда Том был просто честным и бедным, а Сэм уже был преступником и убийцей и вел за собой раненного Поли. «Шевелись... Давай...» - первое прикосновение - толчок в загривок. Разбившаяся об асфальт сигарета. Разбившаяся о пули машина. Разбившееся о его голубую рубашку и будто бы вырезанное из смуглого мрамора лицо сердце... Сэм нашелся в том месте, о котором упоминал в разговоре, в старом помпезном кинотеатре «Твистер». Давно закрытом, давно заброшенном. Там был только пустой кинозал, специально чтобы отсиживаться после дел, пока звенят полицейские сирены, а ты один против города. И тебе некуда идти. И нигде не очистить свою совесть от преданности и чести. На потерявший небеса город падала ночь. На Хобокен она ложилась с особой нежностью и неподъемным тоннажем. У Сэма было много шрамов. Но больше всего осталось, несомненно, с того грозового дня на ферме. У Сэма были серые глаза, как бывает у ирландцев, со щепотками всех цветов на свете в просветах радужки. У Сэма была сладкая кожа. Будто с нее смахнули упавшие с именинного торта крошки меренги. У Сэма был красивый голос. Низкий и вдумчивый, каким только рассказывать о величии гробниц фараонов или чуде химических реакций и эффекте Мейснера. У Сэма было идеальное тело того, кто мало ест, много двигается и всегда готов умереть за свои убеждения. Сэму было 35. У Сэма были короткие рыжеватые ресницы. У Сэма шла по виску вена, в которой трепыхалась маленькой бабочкой светло-алая кровь. У Сэма была порезана осколком стакана рука. У Сэма совсем не было желания разговаривать или хотя бы предположить, что произошло между ними. И поэтому Том немного грустил на дне рождения городского судьи. И замечал в первый и в последний раз, как сверкает теплый пасмурный вечер с джазом и тортом, которого именинник все равно бы не попробовал. Как играет другая песня. Куда более легкая, милая и воздушная, чем «Moanin' for you». Том думал о Сэме. И это показалось бы ему странным, если бы он не был пьян. И если бы море цвета мокрого асфальта за бортом не раскачивалось, точно на качелях. Французская кукушка знала, о чем поет. Для Тома она пела о неожиданно открытых старых тайнах и о Сэме. О мокрой ткани его пальто, заляпанной его дорогой кровью. О смятом побуревшем сене на чердаке амбара в ту грозовую ночь на ферме. О темной шляпе Сэма и стертой ручке его томпсона. И запахах лаванды, мела и сигарет. И об этом городе потерянного рая, где каждый, кто мог бы быть счастлив, никогда не будет. ...Очень хотелось курить. В ушах зазвенело, когда песня оборвалась вдалеке. Том сработал оперативно. Убил политика и во всеобщей суматохе ловко ускользнул с «Королевы Падших Небес». Поли пришел вовремя, чтобы увезти его на моторной лодке. Возможно, в этом что-то было. Никогда уже Том не думал так о Сэме. Вообще не думал о нем, не потому что не разрешал себе, а просто это прошло. Сэм стал символом уважения, авторитета и признательности. Сэм стал еще одним лучшим другом на расстоянии в несколько сотен миль на другой стороне стола. Совсем не такой, обычный и близкий друг, как Поли, а далекий, холодный и неприступный, особенный друг, с которым связывает так много: общее дело, общая преданность, общие интересы. И общее потерянное небо над одним городом одним непонятным вечером. И спустя три года, когда все здорово переменилось, но осталось таким же, в полуразрушенной городской тюрьме Том думал, что хотел бы сидеть с Сэмом в одной камере. Даже если бы эта старая тюрьма на тот момент была бы уже заброшена. Сидеть с ним в забытой кирпичной клетке, не способной удержать даже птиц, в камере с обвалившимся потолком и проросшими сквозь разрушенный бетон стен травой и вьюном. Прислушиваться к звонкому мышиному пению каких-то сверчков, к кашлю бродяг, к потрескиванию огня в бочках, к глухому шуму волочащих ноги шагов, в пинаемым ведрам и склянкам. К звуку взмахов крыльев голубиных стай. К их воркованию на карнизах. К лаю собак во дворе. И не только слушать. Но и смотреть сквозь щели в разрушающихся под действием лет камнях. Смотреть на быстро бегущую бликами по листве и колесами по мостовым жизнь, такую мелочную в сравнении с крошащейся под вечным теплым солнцем крепостью. Если бы Сэм был рядом в тюрьме, Том бы не знал, что делать. В тех лестницах-колодцах и башнях, в охающих под ногами перекрытиях и ржавых решетках. Из теплого плена старой неохраняемой тюрьмы, в которой никто больше никого не держит, уходить не хотелось. Должно быть, от подспудного осознания себя преступником. Сколько их, жестоких убийц, пересидело здесь, перестрадало? Спустя годы тут почти уютно от отсутствия воспоминаний и присутствия призраков... Только в заброшенных тюрьмах открывается ненадолго что-то неведомое и прекрасное. Всего через несколько дней Том вновь ощутил на своих губах это дыхание незнакомой вечности. Этим синдромом Стендаля веяло от каждой второй картины, когда он преследовал Сэма по коридорам Декаданса. Том должен был стрелять без промаха. Но в голову то и дело лезло окончательное понимание того, в чем же здесь дело. Все дело в красоте. В шедевре умирающего искусства, за годы сплетенном из тридцатой осени двадцатого века и полуирландца в голубой рубашке, истекающего кровью на влажном сене чердака амбара, в то время как за стенами по полям бушует гроза. Все дело в «Moanin' for you» и во французской кукушке. В «Королеве Падших Небес» и вечере дня рождения. И хлопании крыльев птиц в заброшенной тюрьме. И в глазах Сэма, таких же серых, как Кентукки или Теннесси на взгляд из космоса. И в сотнях других вещей, что составляли жизнь порядочных гангстеров на протяжении восьми лет. Во время их перестрелки под куполом у Тома иногда мелькали такие секунды, когда не оставалось злости и гневного желания отомстить за Поли. Сэма хотелось снова спасти, как Анджело делал это не раз. Спасти и сыграть с ним бильярд под грустную песню, послушать о его прошлом. И может быть даже поцеловать его, такого идеального мафиози, где-нибудь в заброшенном кинотеатре. Потому что он самый лучший. А самым лучшим быть тяжело. Но Том убил его. Убил своего друга, чтобы защитить себя, чтобы отомстить за другого убитого друга, и это было правильно... Это был день, когда умерла красота. Красота ведь всегда немного жестока в своей отстраненности и в том, чтобы разбивать сердце. И, умирая и прощаясь, все равно оставаться в воспоминаниях не иначе как навсегда.