03:00 pm

POV Тилль Тихо встаю с кровати, пытаясь не разбудить Ламию. Под ногами предательски скрипит и стонет столетний паркет. Какого черта я согласился жить в этой доисторической дыре? По телу сразу же пробегает холодок, неприятно разлетаются по телу мурашки, щекоча кожу где-то под ухом. Мерзкая и холодная Пражская ночь. Вязкая, липкая, глухая. Разве что паркет немного разгоняет тишину. Да уж, спасибо. На ощупь шлепаю босыми ногами по коридору, мой курс — кухня. Не зажигая свет открываю холодильник. Слабые желтые блики ламп освещают продукты, и я хватаю с полки ледяное молоко. Губы за ночь пересохли и теперь болезненно ноют от холодного напитка. ...Меня раздражает в этом городе все. Люди, машины, дома, улицы, магазины. Да что там скрывать, я терпеть не могу это серое, вечно низкое и хмурое небо. Точно такое же, как в Берлине. И ни единого лучика солнца за день не увидишь, хоть ты на стену лезь. Тускло в Праге. Нет, этот город жив, яркой вспышкой загорается каждый день, словно огонек, он до краев полон шума и гулкой возни, но тусклость его в праздном величие. Великолепные древние здания, памятники культуры, до тошноты потрясающие музеи и площади. И этой красотой он сер. Но только для меня, ведь Ламия от Праги просто в восторге! Настенные часы глухо отбивают три часа. Самое отвратительное время суток—середина ночи, лениво ползущая к утру. Все уже давно спят, а я по-прежнему мерзну, стоя возле открытого холодильника. Черт меня дергает и, цепляя за локоть, ведет к окну. На кой мне это? Я сыт Чехией по горло, я отдохнул, я хочу домой. А за толстым прозрачным стеклом номера ни души. Пустые улицы застыли в свете желтых фонарей, каменный мост склонился над Влатвой и мертвенно глядит в черную гладь воды своими замшелыми арками. На небе тоже забвение. Тучи, будто услышав мои проклятия и ругательства, расступились, обнажив темно-синюю плоть космоса со множеством ярких, но холодных звезд. «Иди». И я закрываю холодильник, ставлю не допитый пакет молока на стол и тихо пробираюсь в комнату. Мои вещи разбросаны по всему номеру так, что днем с огнем их не сыщешь. Кое-как одеваюсь, не завязывая ботинок, иду в коридор и закрываю за собой дверь. Можно спокойно вздохнуть: Ламия не потревожена, я одет и больше не нахожусь в плену дешевого гостиничного номера. Свободен. Спускаюсь по ступенькам, сжимая карточку до боли в ладонях. Перед самым выходом останавливаюсь и гляжу на пустую стойку рецепции. А ведь сегодня там стояла милая девушка-шатенка с ореховыми глазами. К черту ее, ненавижу карие глаза... Датчики на дверях срабатывают, и они разъезжаются, открывая передо мной тихую осеннюю улицу чужого города. Снаружи влажно и душно, а ведь еще с утра я сетовал на промозглость и холод дня. Глупая погода, мечется из угла в угол, кидается градусами прямо в голову, заставляя чуть ли не ежечасно принимать аспирин. ...Я делаю первый шаг, ступаю на тротуар и мне чудится, будто он недовольно шипит под моими тяжелыми и уставшими ногами. Еще шаг, еще. Вот я уже иду по мосту в новую часть города, оглядываюсь назад, ищу чего-то. Не нахожу. Только тень от фонарей раздваивается и наступает мне на пятки, вытягиваясь вдоль бордюра. Впереди на набережной есть маленькая лавочка, исписанная белым маркером вдоль и поперек. Летом она почти всегда в тени, укрываемая от солнца пышной кроной столетнего платана. Осенью же свет стремительно пролетает сквозь голые ветви дерева и рассеивается на шершавой поверхности лавочки. Я направляюсь именно туда, приметив это место еще в первый день нашего отпуска. То ли шальная фантазия, то ли подлые тени, но я вижу сгорбленную фигуру, сидящую на краю лавочки. Желтый свет фонаря проникает сквозь ветви платана и кривой сеткой ложится на нее, искажая и удлиняя тело. Теперь я уверен: я вижу мужчину, скованно расположившегося на моем заветном месте. Он курит. Жадно втягивает сизый дым и кольцами выпускает его изо рта. От фонаря он тоже оранжево-желтый. И в сеточку. Мне наплевать, что я не один. Я иду и грузно опускаюсь на лавку, доставая пачку сигарет. Мужчина вздрагивает и косится на меня. У него черные колючие волосы и каменные высокие скулы, словно выточенные из дорогого мрамора. Смотрю на него в упор. Взгляд острый, пронзительный, резкий. Незнакомец выпускает мне дым прямо в лицо и снова отворачивается к реке, делая новую затяжку. ...Черт тебя дери! Я забыл зажигалку! Беспомощно шарю по карманам в поисках маленькой чертовки. Бесполезно, нужно признать, что я забывчивый старый растяпа. –Я тоже часто забываю ее. - неожиданно мужчина поворачивается ко мне и протягивает стальную фирменную зажигалку с выгравированными инициалами и посеребренным названием фирмы. Я молча прикуриваю и машинально придвигаюсь ближе к незнакомцу. –Я, почему-то, сразу подумал, что Вы—немец. - мужчина хмыкает и тушит сигарету о подошву ботинка. –Так видно? –Не знаю. Может, и видно, а, может, это я уже готов от тоски любого за земляка принять. –Вы не ошиблись. - я продолжаю разглядывать его лицо. Решетка из теней мешает мне, скрывая и портя все острые, ровные черты, а яркие блики не дают хорошенько рассмотреть цвет его глаз. Но отчего-то мне кажется, что они голубые-голубые... И глубокие. –Часто бродите по ночам? - незнакомец тихо смеется и прикуривает еще одну "отраву". –Нет... - пожимаю плечами и по-дружески, уже без спросу беру зажигалку. –Безумная погода сегодня. –Да и не говорите. То холод, то духота... Не осень, а калейдоскоп какой-то! Мы снова молчим, скупо поговорив о погоде. Как банально и скучно говорить о ее капризах, но как удивительно это делать ночью, когда тебя совершенно никто не услышит и не осудит за столь обыденные и банальные разговоры! –Вы женаты? - незнакомец придвинулся ближе и вдохнул носом сырой осенний воздух. –Наполовину. А Вы? –Тоже наполовину. Только разведен. –Это почти тоже самое. Уже не свободен, но еще не женат и уже не женат, но по-прежнему не свободен. –Верите в Бога? - мужчина с насмешкой во взгляде разворачивается и глядит на меня сверху вниз. –Скорее, в Ад. –Есть, за что верить? –У всех есть. Я не один. Разговор исчерпан да и ночь почти тоже. Тишина только осталась. И он —, сидящей на скамейке, — человек, беспрестанно курящий едкие дешевые сигареты. А, может, и я, — сетующий на жизнь, — тоже человек, вдыхающий его сизый дым через сетку кривых теней между нами. Незнакомец вдруг опускает мне голову на плечо и утыкается носом в шершавую ткань моей старой верной джинсовки. И я, отчего-то, совсем не против этого. И я, отчего-то, трусь щекой о его колючие волосы. И мы, отчего-то, так близки друг другу. И, отчего-то, отчего-то... Ночь кончается, убегает подлой темнотой прочь, в суматохе сгребая звезды с неба. Закат еле краснеет осенним румянцем, и первые машины не спешно колесят по старым дорогам Праги. А я встаю со скамейки, потираю затекшие колени и иду прочь. Не оборачиваюсь и знаю точно, что он тоже не посмотрит мне вслед, не окликнет, не позовет. И я иду по мосту, гляжу в зеркальную гладь воды, а в кармане нервно тереблю карточку от номера. И спину мне не прожигает чей-то взгляд, и от этого где-нибудь внутри, совсем рядом с сердцем сжимается какой-то нервный клубок и отчаянно кричит, умоляет обернуться назад, взглянуть на, исписанную белым маркером, лавочку. Кричит... Вхожу в гостиницу, привычно скрипят под ногами ступени. Достаю карточку, вхожу в номер. По-прежнему тихо, сонное царство. Ламия спит непробудно, изредка дергая ручкой во сне. И почему я сказал, что наполовину женат? Я живу с ней уже пять лет, бок о бок, каждый день. И почему я ненавижу карие глаза? Ведь у Ламии точно такие же. И почему у меня горит плечо, то самое место, куда упало прикосновение этой странной ночи? А, может, совсем не ночи... А, может, того незнакомца, чье имя я так и не узнал.