Комната за пять золотых

Обвиняемую ведут под руки. Он близорук, такой уж, кроме ранней седины, эффект лириумной настойки, а за последние месяцы зрение сдало особенно сильно. Поэтому он приподнимается, чтобы разглядеть ее. Щурится. Это какое-то бездумное, мальчишеское любопытство: он видел не одну сотню храмовников, лишенных возможности принимать лириум, видел и последствия передозировки… и ему интересно, будет ли она пускать слюни, сумеет ли произнести хоть что-то членораздельно, дойдет ли до скамьи сама? Хотя, пожалуй, наместник Хоук не устроил бы этот выморочный суд над полоумной. Защитнику Киркволла и его негласному правителю нужна победа, а не избиение. Она должна быть в сознании. Она в сознании. По залу проносится легкий шепоток, еще бы! Когда последний раз рыцаря-командора видели без брони? Будь она чуть более в себе, наверняка ощущала бы себя голой, в ярости сверкая глазами. Но ее глаза пусты, и все силы (подозревает Орсино) она тратит сейчас на то, чтобы идти ровно. Цепи на ней такие же, как и на нем самом, и такая же грубая и длинная, в пол, рубаха заключенного. — Бывшая рыцарь-командор Киркволла, Мередит, леди Станнард, — звонко произносит обвинитель, чем-то похожий на вельможу из приемной наместника… брат, может быть? — Вы имеете право молчать, но должны поклясться на Книге Преображений, что не произнесете лживого слова в этих стенах. Нелепый высокопарный слог старой судебной формулы режет слух. Бывшему первому чародею не пришлось клясться на Преображениях — с магом крови и так все ясно. Никаких допросов — Хоук видел все своими глазами. Никаких смягчающих обстоятельств — слишком омерзителен ритуал, превративший одного живого мага и десятки его мертвых учеников в мясного голема. Усмирение. Как они боятся, думает Орсино. Боятся старика-эльфа с трясущимися руками, который не способен глядеть в глаза выжившим магам — «Что ты сделал, чародей? Кого спас, кого уберег?» — боятся спятившей женщины, которой дорога если не на плаху, так в сумасшедший дом. Словно стая падальщиков вьется над ястребиной добычей. Но я еще жив. Говорят, им нужны мои показания… Правда же в том, что усмиренный без свидетелей первый чародей, очень может быть, станет знаменем для отступников, новой Андрасте ублюдков, взрывающих церкви. Даже сейчас ком в горле от этой мысли… Та, что правила этим городом и парой сотен зависимых от лириума живых таранов, кладет руку на увесистый том Преображений, обтрепанный по краям. Рука дрожит, это заметно не только Орсино, но и всем сидящим рядом. И стервятники радуются, стервятники, затаив дыхания, ждут признаний во всех грехах. Только человек, лишенный звенящей песни лириума (знает Орсино) — все равно, что младенец, отнятый от груди… или даже младенец, только рожденный на свет. Если Мередит, простоволосая старуха Мередит, скажет хоть пару разумных слов, это будет чудом! И когда она заплетающимся языком начинает отвечать на вопросы государственного обвинителя, Орсино отворачивается, преодолевая трусливое желание зажать уши и бежать из зала суда. Мередит портила жизнь ему и кругу, Мередит бездумно злоупотребляла властью, Мередит объявила Право Уничтожения, Мередит более всех повинна в той кровавой резне в Казематах. Мередит заслужила смерти, если хотите, смерти мучительной. Но не этого. Не стоять перед полным залом в одной рубахе и кандалах, путаясь в словах и забывая собственные ответы, словно потерявшаяся в нижнем городе девочка… Не раскачиваться из стороны в сторону с пустыми глазами. И не смотреть с надеждой на судью в дорогом камзоле, ведь он здесь главный, он поможет, уведет из шумного зала, утешит… И, давая скупые показания, Орсино внушает ей против собственной воли: «Борись, Архидемон тебя побери, борись, старая шлюха! Ты же сильная, вот и борись! Не доставляй им такой радости, этим падальщикам на пиру у Хоука!» И будто услышав его мысли, Мередит выпрямляется — как от удара, — обводит взгляд неожиданно ясным взглядом. Орсино помнит эти глаза: яростно-голубые, как лириум и как смерть. От этого взгляда хотелось закрыться рукой, но казалось, и руку прожжет холодный огонь. — Мередит Станнард, признаете ли вы себя виновной в использовании контрабандного лириума, приведшее к вашему временному помешательству и, как следствие, нападению на отряд Защитника Киркволл, в злоупотреблении должностью рыцаря-командора, в потакании насилию над магами, в преступном бездействии во время нападения на Киркволл войска кунари, повлекшем за собой гибель наместника Думара, и в попытке негласно узурпировать власть над городом! — Судья почти срывается на крик, будто охотничий пес над следом. Хозяин рядом, хозяин похвалит и бросит кость. Хоук смотрит. Чуть боком. Желтые глаза почти не мигают, как у хищной птицы. — Ваши обвинения — детский лепет, — произносит она так громко, что эхо перекатывается под потолком. Орсино почти успел забыть, что ее командный голос зычен, как сигнал к атаке. — Не вам, мальчишка, обвинять меня, — на судью она больше не смотрит, — Хоук, вам нужно осудить рыцаря-командора, что ж… Карвер будет хорош в этой должности, — шум в зале нарастает… так гудел ее страшный меч, надсадно, глухо и зло. — Да, я признАю свою вину. Потому что вы все хотите этого от меня. Но когда полоумные маги, бежавшие из Киркволльского круга, начнут подстрекать к мятежам, вспомните Мередит! Кажется, Гаррет хочет вскочить и только усилием воли удерживает себя на месте. Орсино смешно. Защитник Киркволла — маг, пусть и скрывает это так же тщательно, как его отец. И он знает — она права. Судья стучит молоточком, призывая тишину, но дворцовый зал продолжает гудеть. — Вы признаете вину? — повторяет он ненужный уже вопрос. — Признаю… Гул нарастает. Мередит опирается на перила, огораживающее скамью, и неприятно звякают цепи. Кажется, она борется с головокружением или чем-то худшим, и Орсино необъяснимым образом хочется подставить плечо и не дать упасть. — А сейчас, Защитник… — говорит она тихо и спокойно (только она сама знает, чего ей стоит это спокойствие), — пусть меня уведут в камеру… Мне нехорошо… — Низложенная рыцарь-командор Мередит… — произносит судья, когда из зала уводят простоволосую пошатывающуюся женщину, — признана виновной и приговаривается к смертной казни через повешенье. Гражданская война — гражданская бойня, было бы вернее, короткая и безжалостная, — разрушила город едва ли не до основания. Обломки рухнувшей церкви валились с небес прямо в фонтаны богатых поместий, пробивали крыши, поднимая тучи каменной пыли… Это Башни Круга строят вне города, а церкви всегда в людных местах… Маги и храмовники дрались в Казематах, а когда места стало мало, битва выплеснулась на улицы. Тяжеловооруженные рыцари, как сорвавшаяся с цепи свора, рыскали среди горящих домов, вытаскивая на свет обезумевших беглецов… маг, не маг… этим, оставшимся без поводка, было уже все равно. Хоук юн и удачлив, ему легко обвинять, а для старого эльфа, на веку которого это вторая гражданская война, выбор был только один… Есть ли в тени демон Отчаянья? Если есть, значит это он овладел тогда первым чародеем. Но полно… Он устал себя обвинять. Вообще устал. Завтрашний живой труп, сейчас он мечтал дождаться, пока снимут кандалы, может быть, самую малость мази, чтобы не так болела стертая под железом кожа, растянуться на жесткой тюремной койке и немного поспать. Вообще неплохо было бы вымыться, но похоже, даже сам Хоук еще не смыл с себя кровь и грязь… его поместье тоже разрушено, да и времени нет у Защитника Киркволла. Вряд ли он вспомнит о последнем желании приговоренных. После бойни в Казематах Орсино, почти без чувств, и Мередит, бьющуюся в судорогах, заперли в их чудом уцелевших кабинетах, тогда их даже почти не требовалось охранять. Только верная усмиренная следила, чтобы рыцарь-командор не захлебнулась пеной и не проглотила собственный язык. Теперь их отвели не в Казематы. К чему, если казнь проведут на площади Нижнего города… Монну Станнард повесят, как какую-нибудь торговку. Так же, как вешали на глазах у всего Киркволла рыцаря-командора Гильяна. Еще живо воспоминание: как вели от дворцовой площади, по всему городу, в рыцарских латах, срывая регалию за регалией, швыряя в толпу. У помоста старый храмовник остался только в рубахе и штанах, сверху на него надели робу смертника, а у самой виселицы, после обязательной беседы с преподобной матерью, завязали глаза… Захочет ли она смотреть? Сможет ли? Орсино не смог бы. — Городские тюрьмы разрушены, — произносит кто-то над ухом вполне очевидную вещь. Тюрьмы находились за церковью. От них ничего не осталось. — Осужденные будут ждать… утра в казармах? — Да, — объясняет свое решение Хоук, — Почему бы и нет? Там вполне удобно, их несложно охранять… — Бросишь их туда вдвоем, как скорпионов в банку? — медленно изрекает эльф, которого Орсино пару раз видел с Гарретом. — Да, — голос у Защитника вполне приятный, не скажешь, что принадлежит человеку с желтыми глазами и шрамом через все лицо, — Им о многом нужно будет поговорить. Поговорить? Безумие! В казармах городской стражи висел тяжелый запах пота. В маленьких оконцах под самым потолком, над рядами двухъярусных кроватей, догорал закат. Наслаждайся, Орсино, завтра тебе перестанут волновать эти мелочи. Проклиная абсурдность ситуации, он медленно прошелся по комнате, выискивая койку почище. Нашел. Сел, а потом и лег, стараясь не смотреть на Мередит, не прислушиваться, не думать. Положил под голову не ко времени занывшую руку. Чудесно. Последние часы перед усмирением он проведет на солдатском лежаке, вдыхая несравненный казарменный аромат и вздрагивая от любого движения сокамерницы. Она пугала его даже сейчас: как пугают сумасшедшие и звери… Интересно, то же ли самое чувствуют нормальные люди рядом с магами? Кажется, она тоже прошлась вдоль стены. Кажется, оперлась на стойку кровати. Он рывком запахнулся в тощее одеяло и отвернулся к стене, уже до скрипа зубов ненавидя храмовницу — за свой страх перед ней. Думай о солнце, Орсино. Думай о море, оно здесь бурное и холодное, но какой же чудесный бриз врывался по утру в твой кабинет, переворачивая страницы древних фолиантов. Думай о родном городе, если хочешь, об играх в пыльных закоулках эльфинажа, вспомни первый всплеск магической силы, похожий на солнечный удар, вспомни дорогу в Круг. Что угодно, только не прошлый день и прошлую ночь. Слишком… больно? Да нет, другое слово. Слишком насквозь. Почему никто не видит, какая в нем пустота? Если бы Хоук догадался об этом, не отдал бы приказ об усмирении. Зачем обрывать связи с тенью, где старшего чародея Орсино снова обнимут мертвые руки — и не отпустят до утра. Он мечтал уснуть? Он переоценил свои силы. Ныли суставы. Это сырость, — подумал он, — как здесь живут стражники? Праздные мысли. Каким уязвимым становишься, лежа спиной к заклятому врагу. И каким слабым. На другом конце казармы раздался шорох. Что-то скользнуло по дереву, и Орсино подскочил, просто потому, что был как сжатая чьей-то сильной лапой пружина. Нервы. Как стыдно. А потом он понял, что она лежит. На полу. Навзничь. Позвать на помощь даже не пришло ему в голову, в Круге, который он возглавлял много лет, о помощи просили его, а первому чародею звать было некого. — Держись, ты… — на ум приходило только «старая шлюха», но он не произнес бы это вслух даже на эшафоте. Человеческие женщины бывают легкими, тоненькими, но не Мередит — одного с ним роста, крепко сбитая, и задеревеневшая, как труп. Тащить на себе человека — полбеды, но человека без сознания… Он едва сумел взгромоздить ее на кровать. Она не исходила пеной, но под веками, обнажившими узкие полоски белков, исступленно метались зрачки. Морщины стали резче и грубей, а из уголка красивого рта протянулась дорожка слюны. — Держись! — он сжал виски, взывая к остаткам былой силы, но после заклинания рассеивания в голове звенела пустота. Орсино в отчаянии заскреб пальцами по воздуху. Со стороны он напоминал сгорбленную бескрылую птицу, пытающуюся взлететь. Он просидел так какое-то время, наблюдая за безмолвными корчами храмовницы, а потом поднял ее за шкирку и влепил пощечину, так что голова мотнулась в сторону, и по лицу мага мазнула золотистая прядь. Она могла откусить собственный язык, а могла очнуться, и ему сейчас было абсолютно все равно, что случится с этой проклятой женщиной. Он был зол. Ему было страшно. Она очнулась. Яркие глаза сверкнули от боли, пожалуй, будь на ней сейчас железная рукавица, Орсино снесло бы полчелюсти, но от ее удара он только расхохотался одной стороной рта (около другой наливался синевой кровоподтек). Мередит села. — Тебе смешно, маг? — голос был слабым и хриплым, и ей, вероятно, действительно не было смешно, а вот Орсино буквально рыдал, прижимая ладонь к щеке. Его всегда было легко рассмешить. Истерика, думал он, Хоук хотел, чтобы мы поговорили, а мы надавали друг другу по морде! О Создатель, неисповедимы твои пути! Долго это продолжаться не могло — ни человеческих, ни эльфийских сил не хватит, чтобы поддерживать пульсирующую ярость истеричного хохота. Он отшатнулся, зажимая рот и не пытаясь стереть набежавшие слезы. Она смотрела как на умалишенного — и это заставило его вновь выплюнуть хриплый смешок. Двое сумасшедших! Этого было слишком для одного города, что уж говорить о тесной казарме. Руки дрожали, колени, кажется, тоже. Он привалился к стене, все еще вздрагивая. Посмотрел на нее и выдавил нелепое: — Прости. Мередит не ответила. Смотрела в сторону, возможно, ей было неловко, а возможно, сокамерника для нее просто не существовало. Что ж, если она и правда пришла в себя, ей будет о чем подумать. — П-прости… — он поднялся и, едва не спотыкаясь, добрел до оконца. Предстояла долгая ночь. Теперь он был уверен, что не уснет. Он уснул. Сразу же, как натянул на плечи пахнущее потом одеяло. Кажется, давно он не спал так крепко, словно в детстве, когда ты, нарыдавшись в углу или под кроватью, закрываешь глаза — «просто на пару минуточек», а просыпаешься в своей постели. И, может быть, тебя даже гладят по волосам. Последняя ночь посмеялась над ним. Он боялся и желал увидеть самые страшные в своей жизни сны, которых завтра уже не будет, но вместо этого провалился в холодную черноту. А проснулся оттого, что замерзли ноги. Было холодно и сыро, в казарме стояла предрассветная сизая тишина. Где-то, словно бы над головой, скрипнула половица, и все опять замерло в томительном безмолвии. Он крепко сжал зубы, потому что хотелось — нет, не заплакать, завыть, только бы не так — так тихо и так мало. Сколько ему осталось? Пара часов? Чуть больше? Скрипнуло. Ах да, Мередит. — Маг. Он вздрогнул и против воли стиснул в кулаке складку одеяла. Какой у нее голос. Словно зазубренным мечом разрубили тишину. Она давно уже не спит, понял он. Слишком тихо. Лежит и слушает, как хищник. Тишину, скрип ночных половиц, его дыхание. Он не удивился бы, разорви она ему горло во сне. — Да? — хотелось добавить язвительное «рыцарь-командор», но не в это утро, не в этой тишине. Тихо. Так тихо, что можно услышать биение сердца. Есть ли сердце у рыцаря-командора Мередит? Женщина, белая в темноте, села на постели. Подобралась как для прыжка. — Здесь так холодно, маг… Ему показалось, он ослышался. Точнее, слов он не расслышал, лишь понял смысл, но неужели это в ее голосе слышна… боль? страх? отчаянье? Не то, не то. Он не был уверен, что понял правильно, но нечто вроде той силы, что бросила его против отряда кунари или заставила в последний момент отступиться, не тронув Хоука, подняло его с койки. Он пересек комнату и сел на ее постель. Он укрыл ее грубым одеялом, а потом очень крепко прижал к себе. И сказал то, что говорил детям в их первые дни в Круге: — Не бойся… Самое страшное в том, что это было нужно им обоим. Он-то думал, эта женщина из стали и камня. А она… она была из плоти и крови. Она первая поймала и прикусила его губы, может быть, даже прокусила насквозь, но какое это имело значение? Тяжелая ладонь то ложилась на его затылок, то начинала исступленно гладить висок и щеку, а второй рукой она так сильно вцепилась в его плечо, словно хотела вырвать клок кожи. Но он не собирался отталкивать и высвобождаться. Не потому, что хотел властвовать этой ночью, нет, разве можно сломать лириумный идол? Просто он сказал ей «Не бойся», и он готов был на все, чтобы этой безумной женщине не было холодно. Он никогда не любил таких, как она, резких в движениях, крепких в кости, с почти мужскими плечами и плоским животом… Или любил всю жизнь? Стаскивая с нее рубаху, он с испугом и обожанием разглядывал неожиданно полную грудь, а потом приник губами к соску. Он хотел услышать — и он услышал, как Мередит застонала. Этого хватило, чтобы без пары часов усмиренный опрокинул без пары часов смертницу на солдатскую койку, вгрызаясь в ее губы и жадно сжимая ладонями груди. А она обхватила его ногами и все-таки, заставив на пару секунд запутаться в вороте, стащила через голову его нехитрое одеяние… Чем хороша тюремная роба — почти не требуется раздеваться. Меридит не ожидала, что он будет так яростен. Орсино не ожидал, что она сдастся. Она пыталась руководить даже сейчас, то сдавливая сильными ногами его бедра, то почти отталкивая, злая, с закушенными губами. Он не подчинялся: знать нескольких женщин значит знать всех, — и он знал, когда вбиваться в мягкое нутро, чтобы вздрагивала от каждого толчка и глухо стонала, а когда двигаться медленно, проводя по шее трепещущим языком. В рот забивались ее волосы. Губы и подбородок были мокрыми от слюны. Взмокшую спину холодило. В любой момент могли заглянуть потревоженные охранники. А он, поддерживая ее под спину, толкался внутрь и ждал только одного… И дождался. Не закрывая глаз, она выгнулась, — будто сломалась, — в его руках, и с низким криком выдохнула: — Орсино! Этого хватило, чтобы он кончил в распаленное, пульсирующее ее лоно. Он думал, что ненавидит ее. Он думал о том, как наливал бы ей вино и приносил чернила. Она заполняла бы свои чудовищные отчеты и писала бы письма. Нет, не так. У нее отвратительный почерк. Она диктовала бы ему по вечерам, он жаловался бы на больные глаза, она отвечала: «Позвать усмиренную?», и он со вздохом снова окунал перо в чернильницу. И тогда она с удивлением могла бы спросить: «Ты левша? Надо же. Эльф, маг и левша к тому же!» Он смущенно улыбался бы в ответ. — Поспи, — сказал он ей, словно у них было еще тысяча ночей впереди, — Тебе нужно поспать. — Что они увидят, когда войдут? — Я разбужу тебя. — Ты не уснешь? — Я сплю очень чутко. Спал. Больше не буду. Вероятно, я вообще не буду спать. Или буду спать постоянно. И мне будет все равно, что твои волосы отрежут на сувениры. Красивые волосы… — Что? Ах да, он сказал это вслух. — У тебя красивые волосы. — У тебя красивые глаза. Ты седой. А был черный… — Давно. — Да. О вас говорят — красивые. Ты мне казался уродом. Чуть ли не единственный эльф в Круге. — А ты была как золотая гончая. Злая, поджарая, молодая. Только ты спи. Я буду болтать, а ты спи. Его куснули за ухо, за нежный кончик. И он сказал: — Слушай меня. Мы просто сняли комнату. За пять золотых в сутки, знаешь, роскошные такие. С видом на море. И знаешь, что будет утром? Мы проснемся голодные, как волки, и я скажу прислуге, чтобы принесли завтрак, а потом посмотрю на солнце и пойму, что уже время обеда. Мне придется подняться осторожно-осторожно, чтобы ты не проснулась. Принесут жареного морского окуня в лимонном соке, бутылку вина, хрустящие от крахмала салфетки… Я отошлю слугу и со всем этим вернусь в комнату. А ты будешь стоять у окна, такая, как сейчас, без твоей брони, только в солнце и золоте твоих волос… Спишь? Спишь, радость моя? Она и правда спала, устроившись затылком на его плече. И, только наклонившись поцеловать ее бледный лоб, он понял, что Мередит плачет во сне.