Пичужка и Сероглазка

ПИЧУЖКА — Слушай меня! Угрожающе позвякивают браслеты на запястьях. Тоненькие такие — и запястья, и украшения, и шея в узорах морковных локонов, и сдвинувшиеся брови. Это — непоседливое, порывистое существо, которое стремится жить. Полностью проживать каждый новый миг: вот он только родился, как сразу же умер, а она уже что-то успела. Скорость, с которой она вращается вокруг Земли, сводит меня с ума. — Нет, ты все-таки слушай! Остановись! Стоять! Ни с места! Вот так и стой! Вот так и... — тараторка-тараторка-тараторка. Говорит всем телом, в изгибе талии даже чувствуется негодование, в субтильных плечах — злоба. И голосок у нее тоненький ведь, но какой громогласный! Так и ввинчивается в уши, эхом гремит внутри черепа. Яркая птичка это создание, яркая, рыжеволосая, в жёлтых юбках и алых шалях — канарейка. А вот петь не умеет и вовсе. Страсть нужна, чтобы петь; у тебя ее нет, пичужка, есть только энергия в громадных количествах. — Дурак, дурак, дурак!.. — ругается, словно сорока. Топает ножкой: — Чтоб я тебя больше не видела! Никогда! Ненавижу! Вон! Из-под обилия тканей, укрывающих тело, она достает колоду игральных карт. Поджигает пламенным взором одну, другую и третью, швыряется и галдит, мотает рыжей головой, жмурит темные глаза — насилу уворачиваюсь, удираю трусливо по лестнице вниз; с нею нескучно, но страшно. В момент может вспыхнуть неясно с чего и заклевать петухом. Карты — мини-бомбардировщики — так и сыплются на меня, тлея и тая. В размер дыхания, такт в такт пытается попасть, гремя ступеньками по каблукам. Под рёбрами словно узел затягивается, все сосуды пережимая — боль неприятная, нервно покалывает сознание. Вниз и вниз, вниз и вниз бежит, летит соколом, едва въезжая в лестничные пролеты, бежит... останавливается на втором этаже, перегибается через перила и едва робко глядит на меня, застывшего у двери на выход. Внимательный взор — она склоняет голову набок, совсем по-птичьи: — Две колоды будешь должен! Три! Запасных! Все на тебя извела, несчастье! Я киваю и, видя мою улыбку, она расправляет плечи чуть ли не горделиво и вспархивает обратно, взметнув шалями, будто крыльями. Я открываю дверь и выхожу в обыкновенный прохладный питерский дворик: деревья встречают меня кивками своих пышных зеленых крон, а птахи, притаившиеся средь ветвей, щебечут, совсем как Маришка. СЕРОГЛАЗКА Такая нежная... Такая милая... Такая хрупкая... Всю свою жизнь я восхищался старшей сестрой. Порою, жалел даже, что старший в семье — не я. До того мне хотелось оберегать Олю, защищать её... Разница в возрасте между нами была совсем небольшая — каких-то четыре года. Почти как у всех. Но до сих пор я помню, что, даже будучи двенадцатилетней пигалицей, Олюшка вела себя, как настоящая взрослая. И для этого ей даже не нужно было воровать помаду у матери вместе с её любимыми туфлями, как делали многие её сверстницы. Нет, сестра всегда обладала исключительно трезвым умом, какой-то вовсе недетской мудростью и проницательностью. И вдобавок — замечательными серыми глазами, которые улыбались даже сквозь слёзы. Я отчётливо припоминаю её длинные с чуть изломанными костяшками пальцы, сжимающими фортепианную партитуру; больше, чем музыку, Оля любила только книги. «Удивительно одарённый ребёнок», — восхищались преподаватели. «И откуда такая светлая голова у девочки?» — ахали друзья и знакомые. Девочка с неимоверным достоинством передёргивала плечом, садилась за инструмент, деловито заправляя короткие пряди льняных волос за уши, и бегло выполняла какой-нибудь сложный этюд. Та-та-та-та-та — мелькают пальчики по клавишам!.. А говорила она тоже совсем не по-детски, пусть и уморительно писклявым голоском: она рассуждала логично, умно, не упуская деталей. Возможно, всё дело в действительно хороших книгах, составивших её словарный запас и манеру речи — неизменно спокойную, вежливую. Стоит ли говорить, что и в школе она получала прекрасные баллы, была примером для всех? На моём фоне Олюшка тем более смотрелась выигрышно, но я никогда не завидовал ей: как всякий мальчишка, любил свободу, вкус которой так одурманил меня в средних классах. Сестра же в пору моих прогулов и выговоров упорно готовилась к поступлению в ВУЗ. Она выбрала для себя специальность словесника, филолога. Иногда я сомневался, что мы с ней можем быть родственниками — до того не похожи. Но всё закончилось. Всё закончилось, когда уравновешенная, ясная, хрупкая Олюшка полюбила. Впервые в жизни, ярко и трепетно, всем своим сердцем — и тут же ринулась в эту взрослую жизнь со всех своих каблуков, часами перебирая наряды и ночами рыдая в подушку. Выбранный ею объект нисколько не подходил ей: грубый, разнузданный, разбитной… В общем, погуляв занятия ещё пару классов с бутылкой пива в руках, я, наверное, стал бы похож на него. Я даже больше скажу: он мог испортить сестрицу, затуманить её замечательно светлую голову. И вот пришёл я сегодня домой, небрежно закинув в угол школьную сумку; слышу — играет. Не быстрый, чёткий этюд, но что-то тянущее, болезненно-сладкое, словно шрам на сердце. В миноре сплошном играла моя сестра. Играла и плакала. Слёзы, словно драгоценные искорки, капали на чёрные и белые клавиши. Такая нежная, милая, хрупкая... Обидеть сестру всегда казалось мне преступлением. И я ненавидел её выбор, недостойного её подонка до того самого мига, пока не остановился на пороге комнаты Олюшки... пока она не обернулась, улыбаясь сквозь влажную пелену своими замечательными глазами. — Я ему врезала. Между ног прямо. Он даже не смог разогнуться. Что скажешь, братец? И я не сдержался, захохотал: вот вся ведь в меня...