Спиздили

Математика – это то, что всегда ценилось в нашем мире. Вы можете назвать его преступным, но преступлений мы совершаем не больше, чем правительство любой страны, и даже чем чиновник даже самого мелкого пошиба. Я знаю, о чем говорю, поверьте, я этих жополизов повидал немало. Так вот, математика – это то, что ценится умными людьми. А если вы не умный человек, то вам в этом мире делать нечего. Вы не сможете распланировать ограбление банка и не сможете просчитать, как именно нужно действовать, выкрадывая из музея картину Рафаэля. Любая операция – это шахматы. А шахматы – это математика, это план и умение видеть на несколько ходов вперед. Если вы не видите – вы уже за решеткой. Потому когда я встретил Германа, я решил, что нельзя отпускать его обратно в Германию. Герман Готтлиб – лучший математик из тех, кого я видел. Я сам до сих пор понятия не имею, как мне удалось уговорить его остаться в Лондоне. Шерстяной дедулин пиджак, жилеточка и застиранная рубашка, идиотская стрижка и громко стучащая трость – Герман мог бы быть последним человеком, который стал бы работать с иммигрантом над нелегальными делами. Но он стал. Я язык проглотил, когда он так легко согласился. Просто сказал: «Хорошо, мистер Чои. Но для начала я попросил бы вас поспособствовать мне в поисках съемной квартиры». Я тогда сказал себе: «Да он твой ангел-хранитель, Тендо», – нашел ему квартиру и пошёл молиться. Потому что за такие вещи господа нужно благодарить. Думаю, ему тогда было тоскливо. Вряд ли в жизни ему удавалось развлекать свой мозг задачами сложнее тех, что дают в докторантуре, или что там вообще делают, а ему этого явно было мало. К тому же, как мне кажется, ему всегда хотелось, чтобы его расчёты как-то воплощались в реальность. В самом деле, что интересного может быть в преподавании в университете? Потом он не раз недобрым словом поминал твердолобых студентов. Кажется, он действительно искренне ненавидел их. За то, что не понимали. А от меня особого понимания и не требуется. Я инженер, я практик, и это то, что требуется после того, как закончена теоретическая часть – математические вычисления. Сначала нужно оценить расклад на шахматной доске, просчитать возможные ходы и выбрать нужный. Это работа Германа. А потом нужно сделать ход. Этим занимаюсь я. И вот теперь, стоя перед домиком на колесах, я просто жопой чувствую, как Германа просто-таки выкручивает изнутри от одного вида этого цыгана. Цыгане не играют в шахматы. Они играют в карты и мухлюют. – Дом на к’лесах. В’т эт, – цыган сияет широкой улыбкой и тычет пальцем в каталог. Я слышу, как Готтлиб отступает на шаг. Ему, наверное, кажется, что он может испачкаться о бесчисленные татуировки на цыганской руке. Узоры струятся по всему предплечью, по плечу и залезают под футболку с выцветшим и потрескавшимся принтом. Ставлю двадцать фунтов на то, что там они не заканчиваются. – Это большие деньги, Ньютон, – отвечаю я, улыбаясь. Он пожимает плечами и улыбается еще шире. Господи, куда уж шире. – Дом на к’лесах и всем р’бят’м по такой же баб’чке, как у т’бя, – добавляет он и щелкает пальцами. На мизинце у него кольцо с черепом. Я слышу, как за моей спиной Герман тихо фыркает. – Если вам н’до чистой кр’ви к’йдзю, то моей ма н’до новый дом на к’лёсах, – Ньютон взъерошивает и без того совершенно растрепанные волосы. Дело в том, что мы с Германом хотим присвоить парочку золотых слитков из запасов одного небольшого банка. А для этого нам нужно вскрыть хранилище. Сделать это нужно тихо, а чтобы сделать это тихо, нам нужна кислота, которая смогла бы проесть стенки хранилища. Единственная кислота, которая может это сделать – это кровь кайдзю, которая не прошла детоксикацию. Кайдзю – монстров, которые лезли на Землю из разлома, вроде как из другого мира или вроде того, уже давно нет, разлом закрыли пару лет назад, там была какая-то героичная история, которой я не очень интересовался. Но некоторые хитрожопые засранцы с черного рынка все еще предлагают кое-какие продукты. Все знают их главного – Ганнибала Чау, – только вот искать его или других продавцов с черного рынка – все равно что искать святость у дьявола в заднице. Почему они работают с этим цыганом – я понятия не имею. Всем известно, что с цыганами работать нельзя. Это всё равно что положить свои яйца кайдзю в пасть, только кайдзю улыбается. Я оборачиваюсь на Германа и демонстрирую ему каталог с домиками на колесах. У него только чуть дергается щека, а губы сжимаются в тончайшую линию. – Окей, – я снова поворачиваюсь к Ньютону. Мне кажется, или его очки на солнце начинают бликовать еще ярче? – Ч’рез н’делю, чувак, – он от души хлопает меня по плечу, потом плюёт на ладонь и протягивает её мне. Я моргаю, но все же пожимаю ладонь. Интересно, Германа там еще не стошнило? Как минимум этот момент близко, это точно. * * * – Ну и как тебе? – сам не знаю, зачем я это спросил. Мы в машине, уже почти дома, и я все время поездки чувствую просто-таки волны ненависти, исходящие от Германа. – У него проблемы с речью, – процедил он сквозь зубы и сжал в руках свою трость. – И с существованием, – добавил он и снова сжал губы. Ясно, Готтлиб весьма впечатлился. Первое, что он делает, когда приходит домой – выбрасывает свои ботинки. Я мою руки. Мы ужинаем вместе, потому что нам есть, что обсудить. На столе Герман раскладывает свои расчеты. Почерк у него просто отвратительный, если бы он мне не проговаривал все части нашего плана, черта с два я бы что-то понял в его записях. Это и к лучшему – думаю, если кто-то их найдет, тоже не поймет ничего. – Полагаю, мы совершили ошибку, обратившись к этому… Ньютону, – наконец говорит Герман, что-то черкая у себя. Шахматная доска, на которую бросили пару замусоленных карт. – Ты знаешь кого-то ещё, у кого есть выход на Ганнибала? – я откидываюсь на спинку стула, сжимая в руках коробку с яичной лапшой и палочки. Готтлиб кривится и разраженно постукивает ногой по полу. Когда он нервничает, у него начинают дрожать руки и больная нога, это я давно заметил. – Надо придумать, где мы возьмём двадцать штук на домик на колёсах, – говорю я и вспоминаю, что этот чудик потребовал ещё и бабочки. – Рациональнее всего было бы купить на те деньги, что мы выручим от предстоящего предприятия, – Герман пожимает плечами и берет в руки чашку с чаем. – Это же цыган, хрена с два он согласится. Вечером деньги, утром стулья, – я вздыхаю. – И это еще один аргумент в пользу того, чтобы найти другого продавца, – кивает Герман. Мы оба молча смотрим на его листки. Я уже знаю, что достану нашу общую заначку. Там должно быть что-то около двадцати тысяч и еще мелочь. Готтлиб убьет меня, когда узнает. * * * – Что?! – мы восклицаем это хором с Германом, но если я просто охренел, то он явно в ярости. У него трясутся руки и снова дергается щека, и я зуб даю, он сейчас готов поколотить этого цыгана тростью по хребту. Он, может, и щуплый хромой математик, но энтузиазм – такая штука, мог бы и переломать цыганскую спину. В парочке мест. Ньютон разводит руками, улыбаясь точно так же, как и раньше. Сегодня на нем белая рубашка и какая-то веревочка вместо галстука, где он нашел это убожество? Но более прилично одетого цыгана я еще в жизни никогда не видел. Это потому что мы встретились в городе, хотя и в подпольном баре с наркотой в ассортименте? Как мило. – Ну, тип эт, Г'ннибал х’чет п’дробн’стей. Чойта вам к’йдзючья кровь? Тип, нетипично! – Послушайте сюда, мистер… – начинает Герман, и я поражаюсь, как у него еще кровавая пена изо рта не пошла. – Гайзлер, – радостно подсказывает ему цыган, и Герман даже успокаивается на секунду – удивился. – Послушайте, мистер Гайзлер, – он почти шипит, и я уже в который раз ловлю себя на мысли о том, как же он иногда похож на рептилию. – Мы деловые люди, и мы заключили с вами сделку. Будьте добры исполнить условия в срок. – Ты уже получил дом на колёсах, – я тру лицо. Невыносимый тип. – Ма понравилось, – Ньютон улыбается так, что я поражаюсь, как это еще здесь не началась дискотека – он все равно что тот шар под потолком, только над столом. При упоминании дома Германа начинает трясти ещё больше. Ага, он уже успел отчихвостить меня за то, что я выгреб заначку. И был прав, чёрт возьми, дьявольски прав. – Так вот я напомню: сегодня вы должны были принести сюда герметичную ёмкость, в которой плескалось бы некое флюоресцирующее вещество голубого оттенка, и нас меньше всего на свете интересуют трудности, которые возникли у вас, – рука Германа сжимается в кулак на его колене, в сердцах он ударяет тростью о пол. Пожалуй, я даже останавливать его не стану, если он всё же решит врезать этому цыгану. Ньютон в пару глотков допивает своё пиво, и я замечаю, что татуировки на его руках – не просто узоры, а стилизованные изображения кайдзю. Господи, да он ещё и псих. – Чуваки, Г’ннибал контр’лирует все лабор’тории, нет лабор’тории – нет к’йдзятины. Он мне пл’тит – я делаю к’йдзятину, – Ньютон пожимает плечами так, будто мы с ним об обеденном меню королевы беседуем, боже храни её. – Какие лаборатории? – опешиваю я, и, судя по лицу Готтлиба, он тоже ошарашен. – У вас же… кайдзятина распихана по складам? – Не-е-е, – тянет Ньютон и показывает официантке, что ему нужно еще одно пиво. – Я сам д’лаю. Мы с Германом переглядываемся. – Что? – тупо спрашиваю я. – Ну. К’йдзятину. Кровь, шк’ру, чё там ещё… – Гайзлер ослабляет на шее эту свою веревочку-галстук и расслабляется на стуле. * * * – Напомни мне, будь добр, в какой момент моя жизнь пошла под откос? – Герман задыхается, но ещё язвит – это хороший знак. Мы только что выскочили из здания университета, и для Готтлиба с его откровенно дерьмовой физической подготовкой и больной ногой эта пробежка под пулями наемников Ганнибала Чау была просто пыткой. – Когда мы познакомились или когда мы познакомились с Ньютом? Извини, дорогая, у меня плохая память на даты, а что, ты хотела отметить годовщину? – выпаливаю я, и рядом хрипловато хохочет Ньютон. Долбаная машина наконец заводится. На самом деле, я могу точно ответить на вопрос Германа. Ганнибал Чау – собственник, и он не терпит, когда кто-то посягает на то, что, как он считает, принадлежит ему. Он считал, что мозги Ньютона Гайзлера, придурковатого цыгана, забитого татуировками с кайдзю, принадлежат ему. Только кто пытается присвоить цыгана – тот полный кретин. Впрочем, и мы не умнее, раз сунулись к нему вообще. Герман был прав с самого начала, дело – дерьмо. Вся шахматная партия, которую он так тщательно выстраивал и моделировал, полетела к чертям. Ньютон Гайзлер – это так переменная, которую даже такому математику как Готтлиб учесть невозможно. Когда мы отдали Ньютону домик на колёсах, оказалось, что кровь кайдзю – это вовсе не те остатки, что шуршат по миру после нападений. Да и теперь я сильно сомневаюсь, что на чёрном рынке есть остатки именно тех кайдзю, которые пришли из разлома. Ньют сам синтезирует их. Всё, что продаётся. Если бы этот парень отучился в университете, у него, наверное, было бы шесть грёбаных докторских, не меньше. Только вот все эти несуществующие докторские Ганнибал решил использовать единолично. Использовать цыгана. Очень смешно. Зато всё сразу встало на свои места: например, то, почему Чау вообще связался с этим цыганом. Мы предложили Ньюту долю в деле. Чистое золото мерными слитками, треть от всего, что найдём в хранилище, которое вскроем с помощью крови кайдзю. А цыгане ведь любят золото. У Германа с давних времён ещё остались связи в одном из университетов и ключи от некоторых лабораторий. Просто на всякий случай. Он вообще умеет припасать именно те вещи, которые рано или поздно обязательно пригождаются. Наёмники Ганнибала завалились к нам тогда, когда Ньютон уже завинчивал герметичные крышки на канистрах с кровью кайдзю. Сейчас он обнимает две канистры, сидя на заднем сидении машины. Понятия не имею, из чего они должны быть сделаны, чтобы удерживать это дерьмо, и где он их достал. Я гоню к месту стоянки его табора как могу, и господи помоги нам. Ньютон о чём-то болтает на заднем сидении, просит «врубить музончик», но Герман наконец срывается и орёт на него. Впрочем, даже сейчас он не матерится. Табор встречает нас гробовой тишиной, что уже ужасно странно. Цыгане не бывают тихими, вон у меня сзади сидит целое здоровое подтверждение тому. Но когда мы проезжаем, и на дороге показываются машины Ганнибала, из всех щелей показываются дула ружей, пистолетов и бог ещё знает чего, что успели напиздить цыгане за свою жизнь. * * * Мы с Германом едем молча. В багажнике и на заднем сидении у нас лежит несколько сотен кило золота, и это как-то… умиротворяет, что ли? Правда, мы оба еще и устали. Ночью мы ходили к банковскому хранилищу, так что поспать не удалось, и теперь мы пиздуем вон из Лондона – до поры до времени. Я знаю одного надежного говнюка в Абердине, который пристроит слитки. Да, от того, что он надежный, менее говнюком он не становится – большей сволочи, чем Чак Хансен, я в жизни не видел. Зато отец у него не дурак. Впрочем, если бы Чак не был сволочью, они не пробились бы на верха этого мира. – Смотри, – я указываю на пустырь по правой стороне дороги. Герман, кажется, задремал, но проснулся посмотреть. На этом пустыре ещё ночью стоял цыганский табор. А сейчас там просто засранная поляна. – У цыган проблемы с существованием. И речью, – комментирует Герман и снова закрывает глаза. – Да я смотрю, он тебе понравился, – хмыкаю я. Готтлиб злобно зыркает на меня, и дальше я еду под бодренькую лекцию об асоциальных элементах. Когда мы прибываем в Абердин, Хансены нас уже встречают. Где-то ещё запропастился брат старшего – Геркулеса. Скотти наверняка где-то снова пьёт – истории о том, как брат вытаскивал его из вытрезвителей – это что-то вроде местных легенд, которые знают даже те, кто всю жизнь сидит. Когда Чак и Геркулес проводят нас внутрь своей конторы, Герман издает громкий каркающий звук, что-то вроде злобно-изумленного вскрика. За столом сидят Скотт и Ньютон. Второй радостно улыбается и салютует нам бутылкой пива. У Германа снова начинает дергаться щека. Кажется, этот парень подарил ему тик на всю жизнь.