Неизбежное «прощай».

Вокзал насквозь пропитался запахом сырости, ржавого железа и придорожной пыли. Лоскутки пронзительно-синего неба виднелись лишь изредка, скрытые от глаз людей за хмурыми низкими тучами, быстро мчавшимися на юг, подгоняемыми неприятным сухим ветром. Ноябрь окончательно вступил в свои права, оттеснив пышное увядание янтарного октября и разом сорвав с деревьев ненужные прикрасы, оставив город абсолютно безжизненным и нелюдимым. Серым. Таким, чтобы лишь свинцовые облака могли оттенять неестественно блеклый цвет его руин. Берлин жался к пожухлой траве, словно был подавлен невероятной тяжестью низкого осеннего неба, с которого – казалось, это было так давно! - еще в прошлом, 1945-ом, году делались налеты авиации на город, превратившие его в действительно жалкое зрелище. Особенно пострадал центр, и большинство вокзалов, включая главный, Лертский, были разрушены, что, впрочем, никому не мешало – рельсы целы, значит, поезда ходить могут. И они ходили. Правда, с изумительной «точностью», но жаловаться не приходилось, ведь после войны у каждого были дела поважнее, чем забота о пассажирах железных дорог. Пруссия в который раз посмотрел на небо, виднеющееся из-за полуразрушенной крыши вокзала (который и вокзалом-то язык не поворачивался назвать, так, просто развалившаяся станция), некогда красиво застекленной – теперь в большинстве рам зияли провалы, и лишь кое-где остатки стекол щерились зубьями мутновато-белых осколков. Гилберту не хотелось вновь смотреть на покрытые ржавчиной своды, еле-еле подпирающие крышу, не способную спасти даже от мелкого дождика; на груды битых кирпичей и покореженных металлических конструкций, в спешке сваленных кем-то в углу и успешно забытых; на покрытый белым крошевом перрон; на осунувшиеся лица людей, ожидавших свой поезд.. Поэтому оставалось смотреть на небо, всегда остающееся равнодушным, и ждать. Ждать, когда опаздывающий на добрых полчаса поезд Берлин-Вена поможет вырваться из этого задыхающегося в пыли и обломках города всем, кто желает свободы. Всем, кроме него, у которого на эту свободу нет права. - Проще было бы до Вены пешком дойти. - вслух озвучил свои мысли альбинос, пытаясь скрасить собственное одинокое и мучительно медленно тянущееся ожидание разговором. Собеседник, к которому он обратился, то ли не расслышал, то ли предпочел отмолчаться, не найдя подходящих слов для ответа. Австрия вообще слишком много значения придавал словам, никогда не говоря ничего лишнего и используя двоякость фраз для собственных целей, а потому желания участвовать в пустой и заранее обреченной на преждевременный конец беседе у него не было. Как всегда, сдержан, молчалив, беспристрастен, разве что слегка зябко ежиться и кутается в пальто при более сильных, чем обычно, порывах ветра, растрепавшего неизменно, в любой ситуации тщательно уложенные тёмные волосы, и эта растрепанность разом сделала Родериха внешне моложе лет на десять. Задумчивые глаза сиреневого цвета смотрят туда, где с минуты на минуту должен появиться долгожданный транспорт, будто ожидая, что от этого тот приедет быстрее. Гилберт уже откровенно начинал недоумевать, с чего это Австрия так неожиданно предложил ему, Пруссии, самому заклятому врагу, проводить его на рейс в собственную столицу, а уж тем более – с чего он сам так опрометчиво решил согласиться на просьбу Господина Зануды. Хотел сбежать? Избавиться от постоянного надзора? Уйти, хоть на время, от непрекращающихся допросов и обвинений? Просто развеяться? Нет. У него-то, в отличии от Родериха, была лишь видимость свободы. То, что он ещё может передвигаться по улицам города без танкового конвоя, а лишь с двумя-четырьмя «хвостами», которые и не скрываются-то особо – это вообще можно считать роскошью. Роскошью, которой он, по мнению Победителей, и не достоин вовсе. Ведь он – Проигравший, а значит, преступник, виновный во всех грехах земных и заслуживающий высшей меры наказания. А вот Эдельштайну в этом плане повезло больше. Он ведь всегда был мастером слова и лживых баек, вот и на Нюрнбергском процессе предстал перед лицом справедливости вовсе не как агрессор, а как самая настоящая жертва, всеми обиженная и оскорбленная, в то время как Байльшмидту выпало играть роль совсем другую – гнездо милитаризма, постоянный источник военной угрозы в Европе.. «Что же, теперь ты свободен. Надеюсь, и счастлив тоже, Родерих? Свалить вину на других и теперь с чистой совестью уехать домой, в уют и тепло, это же так.. по-австрийски.» - подумал Гилберт, с усмешкой глядя на бывшего союзника, машинально поправляющего съехавшие очки. - «Тебе – бескровная победа, тишина и покой, а мне отсчитывать дни до моего.. уничтожения? Да, однозначно, всё ведет именно к этому. Оно и к лучшему, если за преступления Третьего Рейха больше остальных поплачусь я – Людвиг и так одной ногой в могиле. А я уже свое отжил, к тому же, себе в удовольствие, так, как действительно хотел, и, в принципе, ни о чем не жалею. Да и смысл жалеть о том, что уже никак не исправишь? Но, если оставаться честным, хотя бы с самим собой, я почему-то никогда не задумывался о собственной смерти. Она всегда была рядом, ходила по пятам, но я не замечал её. Знал, что ещё не всё, ещё не время.. Был твёрдо уверен в том, что умру, сражаясь. А сейчас я уже не уверен ни в чём. Я потерян, и, что самое смешное, мне даже всё равно...» - Ты решил устроить мне испытание молчанием или просто забыл о моём существовании? - вновь попытавшись привлечь внимание австрийца, медленно, растягивая слова, произносит Пруссия. - Эй, музыкант паршив.. - Прости, ты что-то сказал? - слегка нахмурившись, перебил его Эдельштайн, наконец оторвавшийся от удивительно интересного и познавательного занятия, то бишь гипноза рельсов. - Я задумался.. - Как подло. - хмыкнул пруссак в ответ на растерянное выражение лица Австрии, который, казалось, действительно был только что выдернут из мира собственных мыслей. А может, просто притворялся. - И о чём же ты «задумался», позволь спросить? - Ты, как обычно, не брезгуешь вмешиваться в чужие дела, Гилберт. - устало выдохнул Родерих, поставив на землю рядом с собой чемодан и начав массировать затекшую руку, которой он все время держал свои пожитки на весу. - Просто вспоминал некоторые моменты из прошлого. - Вспоминать прошлое, хах. Прекрасное занятие. - зевнул Байльшмидт, не затрудняясь даже прикрыть рот ладонью. - И одновременно невероятно глупое. - Ты уже говорил так однажды. - с тенью улыбки посмотрев на альбиноса, откликнулся Австрия. И тут же слегка встряхнул головой, пытаясь... ...отогнать неуместные воспоминания. Нет, не нужно, не сейчас. Зачем ему вспоминать прежнего Гилберта, если рядом с ним, прямо здесь и в это же самое время стоит настоящий Пруссия, живой и такой.. близкий? Как обычно, резкий, насмешливый, даже немножечко опасный. От него всегда исходила некая еле ощутимая угроза, словно от дикой кошки, в любое время готовой к стремительному прыжку на потерявшую бдительность добычу. И это придавало их общению какой-то особый настрой, атмосферу игры со словами, чувствами и поступками, где никто никогда не был ни с кем откровенен до конца и не любил раскрывать свои карты.. Нет, всё-таки он удивителен. Находит в себе силы спокойно держаться и улыбаться ему, Родериху, вопреки тому, что тот – предатель, переметнувшийся в другой лагерь, когда пришло время расплачиваться за все содеянное. Презирает ли Гилберт его? Наверняка, ведь Австрии самому было тошно от собственного, отнюдь не благородного поступка, и все те оправдания, которыми он оградил себя, словно стеной, лопались один за другим, будто мыльные пузыри. Какое право он имеет стоять рядом с тем, чья жизнь буквально висит на волоске? Эдельштайн ещё раз бросил быстрый взгляд на находящегося рядом старшего брата Германии. Горделиво вздернутый подбородок, напряженное лицо, озадаченное его недавними словами – пруссак, судя по хмурящимся бровям, так и не смог вспомнить, когда это он говорил о глупости людей, живущих в воспоминаниях – всё так же горящие силой и решительностью алые глаза. За все время их знакомства с Австрией он одновременно преобразился до неузнаваемости и при этом оставался прежним. Родерих в душе восхитился тому, какой должен быть внутри Пруссии железный стержень, раз он так уверенно держится, несмотря на то, что вскоре.. умрет. Австрия знал не понаслышке о том, какие планы есть у Союзных Сил насчет территорий альбиноса – знал, но ничего сделать так и не смог. Не решился. «А ведь Байльшмидт наверняка понимает, что с ним будет. В любом случае, подозревает уж точно.» - заключил про себя Родерих и почувствовал, что внутри, где-то в районе сердца – нет, сердце всего лишь орган, качающий кровь, правильнее будет сказать: где-то в районе души – оборвалось нечто невероятно хрупкое. - «И даже не пытается выпросить помилование, не мечется, как загнанный в тесную клетку зверь; он просто изо всех сил живёт, пока у него есть такой шанс. Воистину, так угасает солнце.» - Нет! - неожиданно прозвучал раздосадованный голос Пруссии. - Побери тебя тьма, не припомню такого. Чтобы я, да занимался каким-то пустословством? Не верю. Австрия вновь многозначительно вздохнул, не заметив, как от этого раздраженно скривился его собеседник, явно недолюбливающий привычку Родериха охать и ахать вместо какой-либо вразумительной реплики. А вот сам Эдельштайн посчитал, что это было самым лучшим и, разумеется, наиболее подходящим ответом. В самом деле, не напоминать же этому белобрысому недоразумению, что он говорил подобное во времена Тевтонского ордена, только-только из оруженосцев сделавшись рыцарем и похваляясь подобным успехом налево и направо. Ведь именно на язвительные замечания, что, мол, совсем недавно он был пруссом-язычником, варваром и дикарем, Гилберт гордо отвечал тем, что бередить прошлое – прекрасно, но и глупо одновременно. И уж тем более не стоит делать замечание Байльшмидту, что сам-то он, вопреки собственным словам, только что, минут пять минимум, занимался глупейшим из занятий и даже не заметил противоречия между сказанным им и его поступками. Конечно, Гил может не понять логической цепочки, запросто отшутиться, как он всегда это делал.. или невзначай подтолкнуть под едущий поезд, будь этот транспорт не ладен. До сих пор не верилось, что в стране дотошно любящего порядок во всем Людвига что-то опаздывает и не приходит вовремя. Просто немыслимо. Хотя, ещё недавно Австрия был абсолютно уверен, что победа будет за Гитлером и Третьим Рейхом. Но он просчитался, впервые так крупно за несколько последних столетий. В прошлый раз расчеты и мир Родериха в целом вверх ногами перевернуло появление в его жизни небезызвестного Пруссии. - Ну вот опять! - обреченно сказал Гилберт и пару раз щелкнул пальцами перед лицом Австрии, из-за чего тот отчаянно заморгал и послал пруссаку хмурый и полный раздражения взгляд. - Ты опять замолчал, и мне уже начинает казаться, будто бы я сам с собой разговариваю. Знаешь, ты весьма скучен, жертва этикета и правильного воспитания. - Благодарю, - огрызнулся Родерих и почти с наслаждением добавил. - Невежда. - Фи. Поправлюсь, ты не только скучен, более того, ты мерзок и отвратителен. - скрестил руки на груди Байльшмидт, с явным вызовом глядя на Австрию. Тот что-то не горел желанием лезть в драку здесь и сейчас, и поэтому быстро сменил тему. - Где же этот поезд?.. - меланхолично спросил он стылую ноябрьскую пустоту, не надеясь получить ответ. - Так не терпится уехать, а? Тон, которым это было сказано, говорил сам за себя. Однако, встретившись взглядом с Пруссией, Эдельштайн почувствовал, как ледяные пальцы страха едва заметно, но от этого не менее крепко вцепились ему в душу, а шестое чувство доступным языком объявило высшую степень тревоги. С такой яростью в глазах и с подобной смертельной дозой яда в словах не обращаются даже к злейшему врагу. Надо же, еще остались те, кто умеет убивать взглядом, а он считал это всего лишь красивой и немного жуткой легендой! Подумав так, Австрия, не в силах оторваться от почти лихорадочного блеска в красных глазах, чуть не ответил «нет» на вопрос альбиноса, но вовремя себя одернул. Нельзя показывать свою слабость. А уж говорить правду – и подавно. Этим ничего и никого не спасешь. И ничего не изменишь. Гилберт умрет, и этот безликий город станет безмолвным его палачом. Время исцелит раны, и забудется все – и бывший главный вокзал с красивым именем «Лертский», ставший свидетелем войны, которая его и погубила, растерла в пыль, отчего он теперь похож на руины; и нестерпимо долгое ожидание, обернувшееся очередным кошмаром наяву; и горьковато-сладкий запах дороги; и неестественно бодрый Пруссия с его неповторимой улыбкой.. Люди больше не умеют так улыбаться. И смотреть так тоже не умеют. Поэтому следует предпочесть забвение памяти, просто из-за того, что запоминать Байльшмидта лишь бледной тенью себя прежнего, у которой остались только эта улыбка и этот бешеный взгляд, будет мучительно больно. И пусть Гилберт его ненавидит и считает предателем, которым он, по сути, на самом деле является. Разрушить что-либо всегда легче, чем создать, но.. ..смысл? Зачем? Да, правильно, будем сжигать последние мосты! Нет ничего проще, чем пожертвовать ненужными миражами в пользу собственного благополучия и покоя. Ведь это лучший из способов остаться в живых в этом мире. Так легко отказаться от мимолетного шанса что-либо изменить, зная, что от этого не потеряешь ничего существенного. Игра не стоит свеч. Как глупо, как низко, как.. подло. Что-что, а подлость Гилберт Байльшмидт не переносил напрочь. Даже глупость и трусость не раздражали его настолько сильно, ведь дураки безнадежны, а труса, при должном старании, можно сделать храбрецом – или убить. А подлецы остаются подлецами. И самое обидное заключается в том, что они и не глупцы, и на тот свет их не так уж легко спровадить. Особенно, если не очень-то хочется это делать. Поэтому Пруссии не оставалось ничего, кроме как опустить руки и бездействовать. Что он мог сделать? Глаза цвета сирени смотрели равнодушно и слегка тревожно, Родерих поджал губы, прикидывая, что следует ответить. И больше ничего. Ничего! Ему уже давно все равно. Все вокруг него – всего лишь ступени, которые так или иначе помогают Эдельштайну подниматься выше и выше. Интересно, куда вообще ведет подобная лестница и знает ли это сам Австрия? Гилберту становилось тошно от одной мысли о том, что Родерих наверняка не ведал никакой жалости к тем, по чьим головам уже прошелся, и еще более дурно было осознавать, что и он сам – пройденный этап. Не больше и не меньше. Прошлое, от которого Австрия просто отмахнется и забудет, воспоминание, которое только и может, что огрызаться и смотреть на Эдельштайна с бессильной яростью. Так не смотрят на врага. Такого взгляда удостаивается друг, который предал, сам того не заметив. Тогда почему же Австрия медлит, колеблется? К делу! Пусть скажет свое трижды проклятое «я хочу уехать» и проваливает. Поставив точку, перечеркнув всё и доведя начатое до логического завершения. - Да, представляешь, мне очень хочется поскорее добраться до дома. - с расстановкой произнес Родерих, как будто от его ответа и вправду что-либо зависело. - Ты ведь понимаешь, после войны столько дел, а откладывать их на потом – слишком большая и неразумная роскошь. - Гилберт понимал, но он всегда был неразумным и сейчас весьма эгоистично не хотел отпускать австрийца. - Плюс ко всему, нынешнее положение железных дорог заставляет меня мечтать не столько о Вене, сколько об удобном купе или хотя бы теплом месте, где можно спокойно посидеть и отогреться. Ненавижу ждать. - Хоть в чём-то мы с тобой похожи. - невесело бросил Пруссия. - Зачем тогда пришёл? - недоумевал Австрия. - Отдыхал бы сейчас, чай попивал.. - ..смотрел в окно, украшенное решеткой, отвечал бы на дурацкие вопросы этого выскочки Америки, который даже мое имя запомнить не может, а ликвидировать уже страсть как жаждет, - слова о собственном трагикомичном будущем прозвучали буднично и сорвались с языка случайно, но Родерих дернулся, словно от удара. Лицемерие, или Австрия правда обеспокоен его смертью? Как трогательно. - Ах, ну и как же я забыл о лучшем из развлечений – созерцании унылых постных мин своих тюремщиков, гордо именуемых «охраной». Музыкант, у тебя памяти ни на что, кроме интрижек и нот, больше не хватает? Сам же меня попросил проводить тебя. - Но ты мог отказаться. - занудное чудовище с сиреневыми глазами сдаваться явно не собиралось. - Мог, но не захотел. - бесцветным тоном произнес Гилберт и проводил взглядом лениво пролетающую над вокзалом птицу. - Знаешь, пойти с тобой означало спастись от своих мыслей. Хотя бы ненадолго. - Что же за мысли такие, что даже сам Великий Пруссия их боится? - удивленно приподнял бровь Австрия. - Неужели совесть замучила? Закрываешь глаза и видишь перед собой всех, кого убил? - Куда там, все гораздо более прозаично. Не хочу оставаться в неведении, каком-то подвешенном состоянии, но при этом не сильно горю желанием услышать свой смертный приговор, а о помиловании даже заикаться не стоит. - говорить это было бесполезно, но Байльшмидт понимал, что больше излить душу некому. Разве что себе самому, а это уже граничит с шизофренией. - Вот так мысли и мечутся по кругу. Умирать ведь не хочется ни богам, ни людям, ни демонам. И мне тоже. Вдруг меня возьмут и.. забудут? - Я обязательно посещу твою могилу. Не беспокойся. - с чувством изрёк Австрия, и пруссаку показалось, что его как минимум ударило током. - Правда? Я буду рад. - в тон ответил Байльшмидт и криво усмехнулся. Нашёл, с кем откровенничать, тоже мне! «Чего и следовало ожидать.» - с какой-то непонятной досадой подумал Пруссия. - «Так же омерзительно незыблем в своем равнодушии, как и всегда. Родерих, сволочь, что же тебе потребуется, чтобы ты хоть на минуту перестал быть таким отстраненным? Деньги, власть, пляски вокруг огня, жертвоприношения, конец света? Ты мог бы хоть на минуту.. снять свою маску, которая теперь почти стала твоим лицом?..» - Не думаю, что тебя забудут. - тем временем продолжал препарировать ржавыми гвоздями нервы альбиноса Эдельштайн. - История, как-никак, сохраняет для будущего все, что было в прошлом. И тебя она стороной не обойдет. - Очаровательно. Гилберт прикусил губу и отвернулся, с трудом сдерживая... смех. Ему хотелось смеяться, но, скорее всего, хохотал бы он чересчур истерично и с нотками отчаяния. Этот глупый музыкант понятия не имеет, о чём говорит. История лжет, лжет бесстыдно и нагло. В красивых чернильных строчках она действительно «сохранит для будущего» Пруссию. Вот только описан он там будет как милитарист, убийца и тиран, напрочь лишенный совести и сердца. В этом не будет души и не будет правды. Как ни крути, это будут просто мёртвые строки. Мёртвые.. А для того, чтобы о нём слагали красивые витиеватые легенды, он не дорос, оставшись разменной фигурой на поле чьей-то игры. Да и время другое, слишком циничное и жесткое для легенд, а с этим бывший рыцарь Тевтонского Ордена ничего поделать не мог и уже давно смирился с подобным положением вещей. Подавив в себе желание дать волю чувствам и словам, Байльшмидт, не прекращая улыбаться, вернулся из собственных, далеких от характеристики «счастливых», мыслей к еще менее приветливой действительности. Неожиданно вдали послышался приветственный свист, застучали колёса, отбивая свой неповторимый такт и оповещая о том, что поезд на всех парах мчится сюда, и вокзал сразу оживился, словно проснувшись от невыносимо долгого сна: голоса зазвучали громче, люди постепенно подтягивались поближе к краю перрона, по привычке желая быть впереди планеты всей и занять лучшие места. И Австрия, и Пруссия разом оказались затянуты в стремительный водоворот жизни, которая, казалось, ещё пару минут назад неподвижно застыла, намереваясь растянуть ожидание на целую вечность. Вечность, которая оборвалась слишком внезапно и теперь выделила на прощание смехотворно жалкий отрезок времени. И, где-то совсем глубоко, под ворохом сомнений и аргументов, подобных тяжелым камням, в душе Гилберта мерцала надежда на то, что ещё не поздно всё изменить. Какая непростительная блажь... ..верить в то, чего не может быть, и желать невозможного. Глупость, свойственная слабым или потерянным. К кому же относится он сам, Австрия так понять и не смог. Единственное, на что его ещё хватило, это вежливый кивок головой и сухие, ничего незначащие слова прощания. «До встречи» прозвучало даже больше, чем откровенная ложь. С противным чувством незавершенности, недосказанности, Родерих принял из рук Байльшмидта собственный чемодан, случайно соприкоснувшись с вечно ледяными пальцами пруссака, и в следующее же мгновенье, подхваченный немногочисленной, но от этого не менее спешащей толпой, вместе с ней устремился к гостеприимно распахнувшимся дверям поезда, искренне радуясь тому, что не нужно оглядываться назад. На того, кто остался. И все же, оказавшись в тёмном, пахнущем затхлой пылью и уж точно видавшем лучшие времена купе, Эдельштайн, повинуясь непонятной прихоти, первым делом прильнул к окну, выходящему на перрон, глазами выискивая приметную фигуру альбиноса. Мелькали туда-сюда замешкавшиеся с посадкой в поезд люди, такие безнадежно похожие, что Родерих быстро разочаровался в своем сиюминутном порыве отыскать в этой толпе Гилберта. И, когда он уже наверняка решил, что тот ушёл, Байльшмидт возник, будто соткавшись из воздуха, прямо перед австрийцем и костяшками пальцев легонько постучал по мутному стеклу. Австрия, вновь напустив на себя скучающе-важный вид и поправив очки, разумно воспринял это как знак и опустил одну из створок окна вниз, впустив в до того угрюмо молчавшее купе гамму всевозможных звуков и шум вокзала, разом заполнивших его до краев. Эдельштайн же был крайне удивлён неожиданным появлением пруссака и терялся в догадках, что же тому понадобилось от него именно сейчас. Вряд ли что-то существенное, или же Пруссия будет действовать по принципу «лучшее напоследок»? - Забыл сказать. - окно находилось гораздо выше уровня перрона, и поэтому Гилберту приходилось чуть ли не запрокидывать голову, чтобы видеть Родериха. - Так сказать, три золотых правила для того, кто покидает наш чудесный союз «Стран Оси». Ты ведь не тешил себя надеждой на то, что отделаешься от нас просто так, музыкант?.. - Я.. - Угу, ты. Слушай сюда. Покидай нас, сколько влезет, но.. - Пруссия прикрыл глаза и вдохнул побольше воздуха, а затем твёрдо отчеканил. - Первое. Ты обязуешься никому не выдавать секреты «Оси» и унести их с собой в могилу. - Но, Гилберт.. - Второе. - безжалостно прервал Австрию пруссак. - Ни словом, ни делом не предавай «Ось», даже если больше в ней не состоишь, и своих бывших товарищей. Хотя, это правило ты уже нарушил. Байльшмидт невесело усмехнулся, а Родериху тут же стало невыносимо горько и противно от самого себя. Подумать только, какие дурацкие правила, кто их только придумал? Наверняка Северный Италия, больше некому. Только абсолютный простофиля способен придумать подобную утопическую чушь и свято верить в то, что кто-то будет следовать этим так называемым «правилам». А этот альбинос решил – в насмешку, конечно же – напомнить предателю о них, дабы напоследок хорошенько плюнуть в душу. И ведь не маленькие уже, а ведут себя.. Австрия раздраженно поморщился, словно от зубной боли. На душе скреблись кошки, в голове витала здравая мысль о том, что хуже совести на всем белом свете ничего нет, а между ним и Пруссией, помимо толстого стекла, оказался куда более непреодолимый барьер, который, похоже, никак не разрушить. Над опустевшим вокзалом отчетливо и звонко раздался приятный женский голос, иногда дребезжащий из-за помех на линии, и с расстановкой возвестил, что поезд Берлин-Вена отправляется по оному маршруту в путь через пару минут. Гилберт всё так же стоял, опустив голову и думая о чём-то своем, совершенно не заботясь об утекающем, словно песок сквозь пальцы, времени. Слишком одинокий на фоне безлюдного перрона.. А Эдельштайн, вопреки всему, ждал третьего золотого правила. - И.. третье. - Пруссия вновь поднял голову, прекратив рассматривать замызганный бок поезда. - Не смей забывать своих друзей, в том числе и меня, понял? - Родерих с непередаваемым удивлением уставился на Гилберта, силясь понять, в чём подвох и не шутка ли это. Но, несмотря на то, что сам Байльшмидт расплывался в улыбке, его алые глаза, глаза цвета крови, не смеялись. Ничуть. - Счастливого пути, Австрия. В общем, вот и всё. Вот и всё, действительно. Ответить что-либо ошеломленный Австрия не успел: поезд тронулся и, набирая скорость, уносил его всё дальше от заспанного вокзала. Да и что он мог ответить? После таких-то слов.. Ему бы сначала разобраться в том, что он услышал, но.. Но всё же сказать что-то стоило. Не важно, насколько глупое, личное, смешное или важное, ведь это был последний раз, когда они виделись, по крайней мере, в этой реальности. Или он слишком рано свел шансы Байльшмидта выжить на «нет»? В глазах альбиноса читалась уверенность и спокойствие, и оно отнюдь не принадлежало тому, чьи дни сочтены и кому не остается ничего, кроме как покорно ждать собственной смерти. Солнце может потихоньку гаснуть, но не угасать до конца. Вполне возможно, что оно гаснет, чтобы засветить ещё ярче, нежели раньше. И чем, спрашивается, Пруссия хуже солнца? Разве что дневное светило воздерживается от издёвок и не любит пиво, но это не в счет.. Австрия улыбнулся и не стал закрывать по-прежнему открытую форточку, от которой неумолимо тянуло ноябрьской сыростью. Монотонный пейзаж быстро мелькал за окном, но Родерих Эдельштайн, кажется, не видел ничего, кроме размытой полосы горизонта. Вроде бы ничего не изменилось, хуже того, осталось прежним; небо не разразилось дождём, символично не грянул гром, но лично для Австрии всё изменилось раз и навсегда. Раньше он считал, что дружба между странами невозможна, что нет ничего, кроме вездесущей геополитики. Отрицал и не верил, не хотел верить, ведь тогда ему пришлось бы признать, что он действительно одинок. Поэтому «дружба» была лишь мишурой из слов и лести, не более, а этот наглый чурбан с пепельными волосами заставил Родериха изменить своё мнение и поверить в дружбу настоящую. Австрия как-то неопределенно хмыкнул и подумал, что никогда не поймет Гилберта до конца. Друзья.. Это же надо было еще додуматься до такого! Из всех стран, что есть на свете, он назвал другом именно его, того, кого с таким наслаждением побеждал и с воистину искренним восторгом смешивал с грязью на протяжении многих веков! Что ж, вполне в его духе. Как нелепо и глупо.. или нет? В любом случае, у Австрии есть целая вечность впереди, чтобы разобраться во всём. А пока... ...остаётся лишь жить мгновением. Как будто оно – единственное, что осталось. И больше, в принципе, ничего и не надо. Кроме выдержки терпеливо смотреть вслед уходящему по рельсам к горизонту поезду, увозящему в неизвестность того, кого без лишних заморочек стоит назвать другом, и сил улыбаться, стиснув до боли зубы. Почему-то именно тогда, когда Байльшмидт понял, что, возможно, больше никогда не увидит Австрию, тот стал ему чуть ли не дороже всего, что у него есть – дороже жизни уж точно. Пруссия хотел было уйти с вокзала, не дожидаясь момента, когда отбудет поезд, но в один миг его словно перемкнуло, и он сломя голову бросился обратно к вагонам, умоляя стальное и равнодушное небо, чтобы Родерих выбрал купе, окно которого выходит на перрон, чтобы он выглянул в него, чтобы он его увидел.. И, впервые за долгие годы, небо его услышало. Оно оставалось глухим ко всем его молитвам, проклятьям и мольбам, когда на его руках чуть ли не умирал Германия, которому было уже всё равно, жив он или мёртв, а Гилберту впервые было так отчаянно страшно.. А теперь, - ха, какая, однако, неожиданность! - высшие силы сжалились над альбиносом и исполнили все его желания, которыми он в тот момент был попросту одержим. Вот она, столь восхваляемая и желанная всеми «справедливость». Но в том необъяснимом порыве Пруссии было плевать на то, кто прав, кто нет; ему даже удалось переступить через свою трижды проклятую гордость и сказать то, что вечно должно было храниться в самом тёмном и, желательно, дальнем уголке души. И сейчас, после всего, захотелось бежать за поездом, пусть даже спотыкаться, падать, но вновь подниматься и бежать, бежать, бежать... Попытаться догнать, сделать хоть что-то, в конце концов! Но Байльшмидт остался стоять. Потому что подобная погоня за ветром бессмысленна. Потому что его цепко держал Лертский вокзал и терпеливо ждал душный Берлин. Потому что жизнь, по сути, сама по себе безнадежно бессмысленная штука. Поезд наконец-то скрылся из виду, на прощание издав приглушённый свист, и Гилберт медленно обвёл глазами обстановку вокруг себя, словно впервые здесь оказавшись. Какой-то проснувшийся ото сна ворон вяло и неохотно закаркал, ветер в небольшом вихре закружил дорожную пыль. Опустевший перрон казался давно заброшенным и оттого ещё более разрушенным и старым. Устало потянувшись, Пруссия неспешно прошёлся вдоль белой черты, за которую нормальные люди старались не заходить. Похоже, сегодня он подобную черту, расчерченную между душами, перешагнул слишком опрометчиво и зашёл чересчур далеко, рискуя не вернуться из увлекательного путешествия. «Нормальные люди», во всяком случае, так не поступают. Байльшмидта утешало лишь то, что он нормальным никогда и не был, так что особого проступка за ним не числится. И когда же он только успел стать таким сентиментальным, интересно было бы узнать? Однако, польза от этого, возможно, будет. Например, Австрия наконец перестанет считать, что в этом мире каждый сам за себя. Мы просто любим. Мы просто верим. Как он мог не понимать этого, так долго? Дурак. Нет, хуже того – дурак, влюбленный в свою музыку и ничего, кроме неё, не видящий. Замкнувшийся в каком-то собственном мирке и считающий всех вокруг лишь инструментами для достижения каких-то непонятных целей и общего блага, которое чёрта с два никому не нужно. Так, продолжая про себя ругаться на Эдельштайна, но при этом чувствуя, что своему мечущемуся состоянию он поспособствовал сам, и вины Австрии тут почти нет, Пруссия без интереса исследовал чуть ли не каждый закоулок вокзала, читал подряд все объявления, изучал расписание, вот уже год ставшее неверным, мерил шагами платформу, изрядно раздражая этим приставленную охрану, которая всё так же наивно полагала, что является абсолютно незаметной и прекрасно маскируется. Гилберту было всё равно, напишут ли они в своем сегодняшнем отчете небылицу о том, что он выискивал здесь тайное послание от выжившего Гитлера или сочинят какую-нибудь более правдоподобную байку – ему нужно было просто время, чтобы подумать. И, желательно, не в угрюмой комнате-камере, навевающей такую тоску, что в пору лезть на стенку и выть на луну. Подумать, подумать.. о чём? За последние месяцы Пруссия успел поразмышлять на самые различные темы, однажды даже от нехватки идей взялся штудировать основные положения немецкой философии, но в данный момент ему просто хотелось несколько упорядочить тот неописуемый хаос мыслей, что царил и буйствовал у него в голове, и еще раз бегло пробежаться по наиболее тревожащим разум вещам. Но, как всегда бывает в такие моменты, все чего-либо стоящие идеи для внутреннего монолога с воистину партизанской готовностью попрятались кто куда, и Байльшмидту приходилось довольствоваться жалкими обрывками мыслей, клочками смутных воспоминаний и неясными чувствами, вспыхивающими и угасающими, словно фейерверки. Насчет собственной ликвидации он больше и не думал терзаться и был на свое же удивление крайне спокоен. Спокоен, как никогда. Ведь теперь-то он действительно сделал все, что только мог, и упрекнуть Гилберта в том, что он праздно провёл последние месяцы своей жизни, последние часы, минуты, секунды – не сможет никто. Да и кому это надо, обвинять ужаснейшего преступника и агрессора за всю историю человечества в каком-то мелочном преступлении в виде бездействия? Другие прелести жизни мирской совершенно не затрагивали пруссака; он привык руководствоваться правилом, что на войне случается всякое, а привыкнуть можно ко всему. Даже к новообъявленному зарвавшемуся щенку Америке, возомнившего себя пупом Земли и считающего своим истинным долгом заставить уверовать в эту чепуху как можно большее количество народу. Получается, беспокоится не о чем.. Странно, Пруссия редко ощущал такое приятное душевное равновесие. Всю жизнь он куда-то стремился, что-то покорял, чего-то добивался, прикладывая к этому титанические усилия. А сейчас.. будто завершенность какая-то, целостность, которую лишними штрихами можно лишь испортить. Догадавшись, в чём же дело, Гилберт рассмеялся и посмотрел вдаль, туда, где со скоростью свободы мчался поезд Берлин-Вена. «Прости, Родерих. Я остаюсь в этой клетке. Не слишком грызи себя своим якобы предательством, ведь я тебя прощаю. Прощаю.. и, пожалуй, прощай. Не «до скорой встречи» или «пока», а именно прощай, потому что оно неизбежно и изящно ставит точку там, где она нужна. Знаешь, до сих пор странно называть тебя другом. Но мне становится легче на душе, когда я понимаю, что где-то есть тот, кто ломает себе голову над теми словами о дружбе, которые сорвались с моего языка совершенно случайно и поставили мир в одночасье с ног на голову. И это неважно, насколько ты будешь далеко. Просто знать, что над нами общее небо – этого вполне достаточно.»