Dimness

Снег белыми хлопьями оседал на поверхностях старого парка, устилая его тонки слоем белого покрывала. Начало весны представлялось немного по-другому – теплее, желаннее, приятнее. Но и этот снег завораживал своей белой красотой небес, что благосклонно осыпали свою мишуру какого-то нелепого праздника на полусонный город, с только появляющимися машинами, и редкими прохожими. Ветер был холодный – пронизывал, словно леска мелкий бисер, нанизывая на мелкие иголки тело. Голоса не было. Сил тоже. Даже сидя на холодной лавке, он не чувствовал холода, только мелкие влажные прикосновения к коже и ветер, свободно гуляющий под широкой футболкой, развевающейся, словно парус. Снежинки, попадая на кожу, становились каплями, такими же, какие были у него на лице несколько часов назад, и которые уже закончились. Просто было бессмысленно источать воду из своего тела. Сухие губы что-то судорожно шептали, так тихо и неразборчиво, в бреду, в помутнении рассудка под названием «Любовь». Он не боялся замерзнуть. Не боялся холода. Сейчас не было ничего, что бы он не смог не сделать. Только сил не было встать, и он, словно вечное изваяние времени, сидел на, слегка усыпанной снегом, лавочке, бессвязно шепча, напевая мелодию личного морального апогея. Прохожие оглядывались на него, нервно отходили в сторону, будто он – какой-нибудь заразный, смертельно больной. В каком-то смысле они были правы, но только сами того не знали. А он воспринимал их как нечто движущееся, человеческой формы, только со смазанными пятнами вместо лиц… Или, быть может, это только та соленая вода, которая должна была перестать течь из его глаз? Небо светлело с каждой минутой, возвращая в город его привычный шум и запах цивилизации – выхлопные газы машин, с легкой примесью аромата рамена из ближайшей закусочной, запахом ментоловых сигарет от прохожего, парфюмом, которого дамы не пожалели, выливая на себя, словно это как-то могло привлечь внимание противоположного пола. Нет, конечно, внимание привлекало, только не так, как они того хотели – рядом с такими забываешь, что значит воздух, пусть и наполненный выбросами, но воздух, такой привычный и необходимый. Не было смысла смотреть назад, пытаясь выяснить причину непродуманных поступков. Он не свой личный психолог, чтобы искать скрытые мотивы и подтексты. Тонкие, бледные руки обхватывают плечи – не для того, чтобы согреться, скорее, просто по инерции, и влажные дорожки снова блестят на коже, расчерчивая свои собственные русла, чтобы в конце сорваться с подбородка, неровным, абстрактным рисунком скопиться у его босых ног. Начало весны в этом году слишком сурово, чтобы что-то вселять в сердечную мышцу. Слишком частые морозы обледенили внутренности сознания, а снег запорошил разум, тая, заволакивая его сознание плотной дымкой чувств, таких ненастоящих, и таких знакомых, что убежать невозможно, просто быть с ними, разрывающими изнутри, сжигающими своим холодным пламенем еще не ушедшей зимы. А губы так и продолжали шептать неразличимые слова, порыв больного к выздоровлению, просьбу о помощи, и в тоже время, приказ о казни. И слишком много неправильных мыслей сейчас было в голове, только с ними не справится одному, а помочь – некому. Брюнет неторопливо шел по белой от снега тропинке, заворожено глядя в небо, пытаясь уловить эти, как казалось, последние моменты волшебства зимы – такой прекрасной и непостижимо одинокой. Он неловко кутался в свой тонкий шарф, зарываясь в него носом, и подставляя руки, дыша на них. Было действительно холодно, что и не удивительно в столь ранний час. Что именно его заставило пойти сюда – он не знал. С ним случалось такое – просто неумолимо тянуло в какое-то место, и обычно, не зря. И все было бы ничего, если он не приметил хрупкую фигуру, сидящую на лавке, и согнутую, почти не естественно, для обычно человека. Сидящий был только в спортивных штанах и в футболке, больше его размера на два. И какое-то внутренне чувство, просто вопило - подойти и помочь. А слушаться внутренний голос он привык – единственное, что никогда не обманывало, в отличии от суровых параллелей реальности, бьющей поддых, и заставляющей снова поднимать и попускать на тот же самый кулак, и так по своему, бесконечному кругу, с ничтожными остановками на счастье. Парнишка был молодой, или, как считал брюнет, на несколько лет младше него. Его было действительно жаль – губы посинели от холода, но он дышал, царапая изодранные в кровь плечи, плача, еле слышно всхлипывая. И тогда, когда просто стало невыносимо смотреть на это, брюнет обнял его, предварительно расстегнув пальто, делясь своим теплом, забирая частичку, как ему на секунду показалось, могильного холода, чтобы сохранить где-то глубоко, где нет определенных границ температуры, где есть все – и не существует ничего. А губы сидящего, все продолжали шептать свою, известную только ему песню потерявшегося человека, что до такой степени желал счастья, неосознанно теряясь в лабиринтах настоящей жизни, где нет понятия «Люблю», где есть «Хочу», «Раздвинь ноги», «Не плачь». И только сумрачно понимания, что то тепло, что волнами разливается по телу – не его, но отданное ему, безвозмездно, за просто так. Но он не мог остановить эти движения, и бессвязно твердил только ему понятные предложения. Обветренные губы, посиневшие от холода. Черный шарф, прикрывающий шею со следами неудачной попытки суицида. И брюнет, ведущий его туда, где не будет вчера, где завтра наступит еще не скоро, а сегодня теряется в сотнях пустых ощущений мира, таких надоедливых, таких нужных, таких не его. А слова, что так и не обрели смысл и звук, остались на той лавочке, в забытом парке, с редкими прохожими, забредшими туда совершенно случайно, совершенно неправильно.