Пианисты

Почему Станнис решил учиться играть, он и сам не знал толком. Но он принял решение, а значит, был готов идти до конца. Пианино оказалось старым. Но оно звучало идеально. Подходя к делу, как всегда, ответственно, Станнис Баратеон обзавелся нотами и обложился книгами. Музыкант, которому предстояло учить его играть, держался несмело, но улыбнулся, когда впервые переступил порог комнаты. Станнис подумал, что не сможет относиться к этому большому бородатому человеку в зеленой куртке, как к своему брату Роберту, не станет его бояться или стараться походить во всем. Но у нового учителя были большие красивые руки с ровными пальцами и морщинки в углах добрых глаз. Он предложил звать его по имени, как равного. Станнис согласился, разрешил звать по имени и себя. Хотя они не могли быть равны – тот, кто учился, и тот, кто учил. Потому что семья первого платила деньги второму. И Станнис воспринимал этого человека как своего работника, как официанта в кафе или водителя большой машины, которая привозила в открытых аквариумах живую рыбу для продажи на городском рынке. Давос Сиворт был кем-то, без кого удалось бы обойтись при желании. Но желания избавиться от него, прекратив занятия, не было. Хотя учиться оказалось очень сложно. И начинающий пианист часто слышал то, что не предназначалось для его ушей, но все равно долетало: что Станнис Баратеон не был талантлив. Что можно стать кустарем без дара, но нельзя стать мастером, если руки недостаточно шустры, а слух не слишком остер. Давос Сиворт стоял за круглым стулом, опустив свои мощные ладони на плечи Станниса, и говорил мягко, точно успокаивая: – Играйте, сэр, никого не слушайте. – Знаю сам, – Станнис раздражался и морщился, сводил над переносицей тяжелые темные брови и раз за разом старательно проигрывал гамму. – У вас хорошо получается. Только держите спину прямо, – говорил Давос, проводя рукой по лопаткам ученика. Станнис выпрямлялся и подтягивался, слыша похвалу. Ему казалось, у него действительно могло бы получаться так, как у Давоса Сиворта, чьи пальцы бегали по клавишам проворно и легко. Когда Станнис сидел не на стуле, а на диване, наблюдая за движением рук Давоса, за гибкими запястьями и быстрыми пальцами, у него перехватывало дыхание. Поначалу в комнату заглядывал Роберт и насмешливо возмущался: – Ну что ты как пидор? Играл бы на барабанах лучше. Барабаны – это о-о! – он потрясал громадным кулачищем и, не дожидаясь реакции, скрывался в коридоре. Шел глушить пиво вместе с Недом, обсуждать девчонок и мотоциклы. – У тебя есть мотоцикл? – спросил как-то Станнис, и Давос, не прерывая игры, покачал головой, ответил напряженно: – Нет. Но у меня есть лодка. Станнис хотел бы прокатиться на лодке. Но следующие несколько лет он проводил вечера в своей комнате, репетируя и заучивая, проигрывая раз за разом, страницу за страницей Шостаковича и Прокофьева. Роберт съехал на свою квартиру, с Ренли дела и вовсе были плохи. Родителей не стало очень давно. А Давос Сиворт всегда оставался рядом, приходил несколько раз в неделю и засиживался дотемна. Он брал жилистую руку Станниса и укладывал ее на клавиши, распределял негибкие костлявые пальцы по нотам. Станнис вытягивался в струну, когда учитель так делал. И, чувствуя осторожные прикосновения, чуть подавался в его сторону. – Попробуйте Ленинградскую симфонию, – говорил Давос негромко, и, перегибаясь через плечо Станниса, перелистывал страницу нотной тетради. Станниса Баратеона волновала тема голодной блокады советского города, интересовала и тревожила история войны. И Шостаковича он играл с удовольствием. Хоть и понимал, что получалось не слишком хорошо. В его силы мало кто верил, и Станнис привык к этому. Только Давос Сиворт говорил тихо, но настойчиво, подсказывал, касаясь губами самого уха. Он тянулся к тетрадке, позволяя вдохнуть аромат своего одеколона и тяжелый солоноватый запах пота, напоминавший о морской воде и душном жарком дне, стоявшем за окном. Дома Станнис Баратеон проводил гораздо больше времени, чем на улице. Мартеллы гоняли мяч во дворе и бегали с палками, Ланнистеры работали все лето, продавая лимонад и сколачивая скромные капиталы, Тиреллы возились в саду, Аррены просиживали с биноклем в своем домике на высоком дереве, Грейджои и Талли плескались в бассейне. Роберт женился, но не перестал говорить ни о женщинах, ни о машинах. Ренли пустился во все тяжкие. А Станнис Баратеон учился музыке. И сдвигался назад, чтобы прижаться спиной к животу Давоса, плотному и теплому. И замирал. Было сложно сказать, когда все понял сам Давос, потому что он не показывал вида, пока его эмоции не стали очевидными. Но Станнис точно помнил, как решил втянуть голову в плечи и потереться затылком о широкую грудь учителя. И теменем почувствовал колкую пружинящую бороду. Давос поцеловал его голову еще и еще раз, прежде чем опустил лицо, склоняясь, обнимая Станниса. А потом он прижался губами к его ключице, зарываясь носом под белый хлопок рубашки. Музыка затихла – руки сползли с клавиш, но в соседней комнате по радио громко играла популярная песня о Деве с Медведем, которую так любил Роберт. А Давос, сильный, но осторожный Давос с морщинками у глаз, целовал шею Станниса, обняв сзади так крепко, что тому было сложно дышать. Может быть, не потому что грудная клетка оказалась сдавленной. Потому что ничего подобного еще не происходило в жизни Станниса. Тогда он повернулся лицом, чтобы обхватить ногами икры и бедра стоявшего возле него Давоса. И полез ему под рубашку с навязчивым пестрым принтом, повторяющим узоры, похожие на сердца и луковицы. Давос целовал своего ученика страстно. И остановился только в самом начале, спросив, уверен ли Станнис, стоит ли. Порывался напомнить, что они оба мужчины, причем один в полтора раза старше другого. Но Станнис Баратеон был решительным человеком. Поэтому поднялся со стула резко, посмотрел прямо. К сожалению, он не подумал, что расстегивать ремень Давоса было бы легче сидя. Но когда они оказались на диване, проблема исчезла сама собой. Оказалось, никто из них толком не знал, что делать: Давос Сиворт был женат и имел детей, но из всех учеников, что были у него, обнимал он лишь одного – Станниса. Сам Станнис никогда не вступал в отношения ни с девушками, ни с юношами. Но, присосавшись к шее учителя, стал раздевать того на ощупь. Горячая кожа на члене Давоса сминалась под рукой. Они оба так и не освободились от белья, просто стянули штаны и расстегнули рубашки. Но этого оказалось достаточно. Давос, очевидно, часто ласкал себя, и теперь, сжимая пальцами плоть Станниса, довел его до разрядки очень быстро. Станнису показалось, что музыка была лишь поводом для встречи с этим человеком, спасшим от одиночества, поверившим в него, щуплого непривлекательного мальчишку, которого дразнили оленем в школе и фанатиком – в колледже. Давос Сиворт не был богачом или красавцем, но то, как он прижался животом и грудью, как заелозил бедрами, пытаясь занять удобное положение, подсказало и дальнейшие действия. Можно было довериться этим рукам, большим и чутким. Можно было сыграть и свою партию. Стало жарко, их потная кожа стала липкой. Давос кончил обильно, запах его спермы хорошо чувствовался в душной комнате. Они обнимались, неловко переплетаясь ногами, сомкнувши руки, и целовали друг друга, куда придется. А потом, одевшись, Станнис снова сел за пианино, и его пальцы побежали по клавишам. – Если бы ты не был пианистом, на чем бы ты играл? – спросил он перед тем, как вывести Давоса в коридор и попрощаться. А может быть, это было в какой-то другой день, когда они целовались в той же комнате и точно так же лезли друг другу в расстегнутые джинсы. – Думаю, я был бы контрабасистом, – проговорил Давос и улыбнулся в бороду. Станнис еще не раз припоминал ему это, обращаясь с насмешкой: "контрабасист". Можно было подумать, их отношения сложились вполне удачно. До того, с кем и как проводил время Станнис Баратеон, могло быть дело только его братьям. Но именно они проявляли тотальное безразличие. Станнис знал, что он никому не нужен, и так было всегда, почти с самого его рождения. Он вырос с этим чувством, угрюмый и нелюдимый. Но, казалось, Давос Сиворт полюбил его таким. И обнимал все так же крепко, как и в самый первый раз, но теперь уже на широкой кровати хозяина дома. Они пытались играть в четыре руки, и Давос никогда не говорил, будто Станнис справлялся плохо. Тот знал это сам. Пальцы не были достаточно гибкими и проворными, чтобы играть так, как играл его учитель. Но работали в другом направлении. Не хуже, чем у Давоса, растягивающего осторожно и как-то любовно, с особой аккуратностью и нежностью. Иногда встречи были для Станниса весьма болезненны, потому что Давос был велик. Он мог иметь Станниса одними пальцами, мог вылизывать, щекоча бородой промежность, и забирать кожу мошонки пухлыми губами. А мог вбиваться со всей прямодушной жадностью, выдавив хоть половину тюбика смазки на широкую ладонь. А Станнис крепко держал его за плечи. Почти так же, как в свое время держал сам Давос, помогая разучивать простейшие гаммы. Давос вцеплялся в него и теперь, если переворачивал лицом вниз и, пристроившись сзади, проталкивался в раскрытую задницу. И все так же, как в первый раз, обращался к Станнису Баратеону – "сэр". – Вы платите мне, сэр, – говорил он потом, когда Станнис кривил губы и называл Давоса чудаком. – Я ем ваш хлеб, я работаю на вас. И никогда не назову вас неуважительно. И Станнис, не привыкший улыбаться, смотрел на него с легким довольным прищуром. Станнис все еще пытался научиться играть. И очень нервничал, когда у него что-то не получалось, резко поднимался и выходил из-за инструмента, вставал у окна, нервно заламывая пальцы. Давос Сиворт подходил сзади и обнимал его за талию, сцеплял руки в замок на его животе. Ухо Станниса обдавало горячим дыханием. – Вы не сдадитесь, – шепот щекотал кожу на шее, выбритую не слишком гладко, покрытую сизыми мурашками щетины. А в один из дней вдруг оказалось, что теперь Станнис Баратеон должен был не сдаваться в одиночку. Давос планировал лететь в Блэкуотер, оттуда в Уайтхарбор, и задержаться там на неопределенный срок. Он рассказывал путано, но Станнис понял одно: его собирались бросить. Оставить одного. Перестать приходить в его комнату и загребать рукой тощую ягодицу, перестать класть ладони на поясницу и целовать влажно, долго. Его оставили родители, братья. Друзья просто не успели появиться. Женщины – серая мышь из колледжа и шумная яркая красавица, крутившая огненные булавы, – отвалились как-то сами собой. А теперь и Давос Сиворт, его Давос, собирался по-тихому исчезнуть из жизни Станниса, и без того не наполненной смыслом. И Станнис в тот вечер говорил очень решительно. Так, будто от прежней чуткости и бережной ласки в их отношениях не осталось и следа. – Я просто пианист, – оправдывался Давос, с трудом подбирая слова. – Я лишь еду туда, где необходимы мои руки. – Мне они нужнее, – бросал ему Станнис. И его учитель грустно качал головой: – Я сделал много хорошего для вас, но и… и плохого, возможно, тоже. Станнис вспоминал, как приходилось ежиться, крутясь на круглом подвижном стуле, ощущая резь в заднице, сладкую боль после ночи, проведенной под боком у своего учителя. – Плохое не замещает хорошего, а хорошее – плохого, – Станнис был непреклонен. – Можно сегодня сыграть без единой ошибки, а завтра начать халтурить с первых нот. Но ведь мы с тобой не сбились ни разу. Он отчаянно хотел, чтобы Давос Сиворт остался с ним. Тот не мог оказаться предателем, не мог покинуть этот дом. Так казалось Станнису. Тонкие пальцы Давоса лежали на клавиатуре, поглаживали белые прямоугольные косточки и черные ребра-клавиши. – Я лишу тебя твоих чертовых пальцев, и ты никому не будешь нужен в своем Уайтхарборе, – сказал Станнис, не отводя взгляда от красивой руки, только что сплетавшей звуки в "Соленые воды" Вивальди. Давос смотрел невозмутимо, но не на руку, а на лицо Станниса: – Если вы считаете, что я заслужил, – сделайте это. Его голос звучал ровно и спокойно, как и обычно, когда он называл Станниса своим королем и целовал его запястья. Он говорил тихо. И закричал очень громко, когда Станнис с силой опустил крышку пианино на кончики его пальцев, замершие на клавишах. Станис успел ударить только раз, но этого хватило. Его дом Давос Сиворт покинул с красно-синей рукой, не способной сжаться в кулак, и вернулся туда лишь спустя несколько недель. Врач обнаружил раздробление костей в четырех фалангах. Казалось, в их жизни ничего не изменилось. Просто никто никуда не уехал. – Это было справедливо, – однажды сказал Станнис. Давос Сиворт, который больше не играл, но все так же обнимал бывшего ученика за плечи, посмотрел на него, приподняв лохматые брови. Они почти никогда не обсуждали этого случая. И никто больше не думал о том, чтобы покинуть дом, в котором они были счастливы. Рука теперь не служила музыке. Лишь иногда, лаская ею член Станниса, Давос шептал тому в шею, в подмышку, или куда-то выше его головы: "Ты это сделал, ты". И Станнис сжимался нутром от темной радости и острого бессильного желания повторять свой суд снова и снова. Мысль о странном увечье, служившем теперь залогом верности, перекручивала нервы. Казалось, в голосе Давоса слышалось и восхищение, и досада, и что-то странное, непостижимое даже для обладателя идеального слуха. Куда там было Станнису, никогда не стремившемуся, да и не способному к взлету на музыкальный Олимп. Почему Станнис решился играть, он сам не знал толком. Но он принял решение. И корчился со стоном, выдавливая то ли проклятье, то ли благодарность. И сам растирал смазку по телу Давоса, когда утыкался в широкое теплое плечо. Пианино было очень старым. Но оно звучало идеально.