***
- Гарольд, - протянутая ладонь выглядела немыслимо большой и сильной. - Луи, - вложив в рукопожатие всю силу, ответил он. Когда их познакомили на границе Польши, Томмо восхищался высоким фюрером в шинели лишь издалека. Тогда Луи неустанно думал лишь о том, что ему понадобиться встать на носочки, чтобы коснуться губами его шеи, спрятанной за воротом серого военного пальто. Гарри всегда был Аполлоном в глазах Томмо. Бесконечно красив, немыслимо высок, по-настоящему галантен. Куда Луи до мечты? Разве, возможно, дотронуться до этих губ, не получив пулю навылет, что с легкостью пробьет черепную кость.***
Уже когда Польша была под их гнетом, а победа теплилась в руках, они преждевременно праздновали. Польская водка неумолимо жгла горло, но Луи самозабвенно пил. И когда его ноги уже с трудом делали шаги, кто-то подхватил его, сжав локоть. - Я провожу тебя, - сказал Гарри, а Томмо мог лишь кивнуть пьяной пустой головой в ответ. - Поцелуй меня, - попросил Луи спустя несколько минут, совершенно не понимая, как его мысли вырвались из головы и преобразовались в слова. - Что? - Гарольд, казалось, совершенно не услышал пьяной мольбы юноши. - Ничего, - поникнув, ответил Томмо. Конечно же Гарри услышал его и через два шага принял решение. И Луи совершенно не сопротивлялся, когда фюрер затолкал его в сарай. Они самозабвенно целовались в сене, что хранилось под крышей ветхой постройки. Солома путалась в волосах Луи, кололась через пальто, но Гарольд называл его прекрасным, даже не убирая колючего сена из золотых прядей его волос. После он почувствовал холодное дуло пистолета Гарри под своим подбородком, когда его еще не отпустила удовлетворенная нега. - Ты боишься? - задал вопрос юноша, следом оглушая Луи щелчком флажкового предохранителя. - Нет, - ни капли не соврав, ответил Томмо, прикрыв глаза, стараясь укрыться от ощущения присутствия холодного свинца в его голове. Но выстрела так и не последовало.***
Июнь, 1945 год, Кельн, поместье семьи Томлинсон. Короткая летняя ночь только стартовала, выдвинув на темное небо тысячный отряд звезд-оккупантов. В доме обергруппенфюрера Томлинсона стояла мертвая тишина, которую нарушал лишь тонкий шелест пушистой кисти о белоснежную бумагу. - Луи, не дергайся, - Гарри сосредоточенно нахмурился и оставил яркий мазок, отображая на холсте алое знамя. Абсолютно обнаженный Томмо лежал на кожаной кушетке, покрытой огромным, льняным, красно-белым флагом, край которого закрывал всю нижнюю часть его стройных ног, давая свободу лишь загорелому бедру. Луи старался не двигаться, игриво закусив губу, коварно улыбаясь и будто на зло Гарольду лишний раз дергая ногами, стараясь привлечь как можно больше внимания, но в ответ получая лишь возмущенные вздохи со стороны творца. И когда сил терпеть уже не осталось, ленивой поступью Гарольд подошел к Луи. В его движениях не было ни намека на резкость - только плавные шаги, ленивые взмахи ресниц, и красота, ради которой Томмо был готов воевать. Пальцы левой руки Гарольда были в красной краске, вязкой и холодной, но этот цвет выбран им не зря. Красный - цвет любви, страсти, желания. Крови, что грохочет в их венах, благодаря влюбленным сердцам. Указательный палец юноши коснулся обнаженного бедра Луи, оставляя яркий след после себя, на что кожа Томмо отозвалась табуном мурашек. Средний палец испачкал краской нижнюю губу Томмо, который закрыл глаза, чувствуя трепет, исходящий от Гарольда. Он вздрогнул и сжал в руке флаг, когда язык возлюбленного облизал его губы самым кончиком. Едва ощутимо Гарри дотронулся до губ Луи, сразу же отстраняясь так, что лишь их дыхания осушали губы напротив. Кончик языка Гарольда затронул губы юноши, призывая впустить его. Глаза Томмо вновь закрылись, будто дымка сна опьянила их, а язык переплелся с нежным языком Гарри. Будто они украли ключи от Рая и теперь целовались на пушистых облаках, заперев за собой врата. Их губы были в плену друг у друга, но побег из объятий немыслим. Ладони ласкали тело, словно оно хрупкая арфа. И даже проникновение мокрых от слюны двух пальцев в Луи - не боль, не желание завладеть его телом, не потребность в плотских утехах. Это жажда прижимать Томмо ближе, быть единым целым, соединить их души, проводниками которых служили их покрытые испариной тела. Луи чувствовал, как внутри все звенит и дрожит от любви к мужчине, что сейчас с нежностью вторгался в его тело, принося с этим лишь красную, как краска испачкавшая их тела, любовь. Гарольд двигался нарочито медленно, и Томмо казалось, что он сгорает, словно слишком близок к Солнцу. Липкие ладони больше не сжимали мокрый флаг под его телом, что они гордо пронесли через войну, в которой им не суждено было стать победителями. Но и Луи проиграл, пав под взглядом юноши, прямо сейчас доказывая это Гарольду. Ему было недостаточно Гарри - он вино, запас не бесконечен, но так сладок, что жадные глотки заглушают здравый смысл. И поэтому Томмо незамедлительно и резко поменял их позиции, седлая бедра Гарольда, устроив бледные, вечно холодные ладошки на крепкой груди, на которой воинственно красовались еще свежие шрамы от осколков вражеских гранат. Луи аккуратно провел шершавыми подушечками пальцев по рельефной белой коже, опуская запачканные краской пальчики на соски Гарри и кокетливо потирая их, одновременно с этим плавно двигая бедрами вкруговую, пока Гарольд крепко сжимал его мягкие бока. В каждом движении, темп которых нарастал в геометрической прогрессии, Томмо чувствовал любовь, нежность, преданность. И лишь эти чувства толкали его в белую незыблемую пучину удовольствия, заставляя неумолимо пачкать красно-белое знамя своей спермой, придавив тело Гарольда к кушетке своими напряженными мышцами.***
Луи тепло улыбнулся своим воспоминаниям, перебирая пыльные, но все еще такие же мягкие кудри Гарри, который уже допивал последнюю бутылку шнапса. Гарольд со всей накопившейся злостью кинул пустую тару в стену, оставшиеся крохи штукатурки которой с треском слетели с гладкой поверхности под оглушительный визг разбитых осколков. И он вновь сдался в плен слезам. Луи спохватился и крепко сжал его в своих объятиях, успокаивающе касаясь губами места за ухом фюрера. Он шептал ласковые слова, усыпая ими нежную кожу, а Гарольду оставалось лишь цепляться за каштановые волосы, словно он самоубийца, а это скользкий карниз - единственное спасение. Они знали, что обнимаются в последний раз и думали, что счастливы те, в чьей жизни не было подобных объятий. С нижнего этажа эхом раздался стук тяжелых ботинок о прогнивший пол, громкие голоса исполнителей и истошный лай бойцовых собак. Страшная смесь режущих скорее сознание, нежели слух звуков, становилась все ближе и ближе. Гарольд и Луи задрожали, предчувствуя скорейшую расправу за все совершенные ранее грехи. Инквизиторы ехидно постучали в дверь, и их хохот озарил пустое поместье. Двое юношей, не старше самих фюреров, в черных шинелях, блестящих фуражках, идеально чистых армейских ботинках и с крупными собаками у коленей зашли в кабинет. Гарри и Томмо пришлось через силу отцепиться друг от друга, дабы не усугублять положение и лишний раз не вызывать гнев двух посланных вышестоящими представителями власти молодых людей. Оба юноши дали псам вольную и направились в сторону капитулировавших фюреров. Один крепко схватил не в силах самостоятельно подняться на ноги Гарольда за шкирку, как провинившегося щенка, коим он и являлся на самом деле, в то время как второй нацепил наручники на ледяные запястья Луи, кровь в жилах которого будто застыла в этот момент. Томмо хотел сопротивляться, но не мог, утратив все жизненные соки с осознанием того, что они даже не успели попрощаться. Он с огромной болью и нескончаемой любовью смотрел на обессиленного и беззащитного Гарри, стараясь запомнить каждую малейшую родинку и впадинку на его бледном, истощенном, но все еще неизменно прекрасном лице. Гарольд поднял глаза, обращая свой тяжелый взгляд на Луи и лишь одними губами беззвучно шепча: "Я люблю тебя, не отпускай меня". В голове сейчас существовал лишь один вопрос. Почему? Почему этим двум заигравшимся в войну мальчишкам не суждено быть вместе? Почему годами завоевываемый мир вдруг разрушился, изгоняя их со своей иллюзорной территории? Почему жизнь дала им такую суровую пощечину? Судьба распорядилась разлучить их на всю оставшуюся жизнь и разделить ее на два периода: до войны и после. До встречи, перевернувшей их существования и после ужасающей разлуки, навлекшей страшную печаль и нескончаемую горечь. Каждый Божий день заточения Гарольд вспоминал запятнанное яркими красками тело Луи на огромном знамени, а Томмо не мог избавиться от ощущения холодного дула пистолета под подбородком и неизменно думал о том, что лучше бы это ранение было смертельным. Наступит завтра, и они, отделенные друг от друга лишь тюремной стеной, будут продолжать бесцельную борьбу с тоской, от огненного рассвета и до розового заката, которые им никогда не суждено встретить вместе еще раз.