Диктатор

Однажды с утра я разбирал свежую почту и, войдя на кухню, где Хью методично уничтожал свой завтрак, сообщил ему: — Тебе тут письмо какое-то. — Что в нём? — попивая кофе, без особого интереса спросил папочка. — Откуда я знаю, — пожал я плечами, повертев запечатанный конверт в руках. — Ну так открой и посмотри, — потребовал Хью. — У меня руки в масле. — Так это же твоё письмо, — слегка затупив, проговорил я. — Потому-то я и прошу открыть тебя, а не соседа, — подтвердил свою позицию диктатор. — Разве я могу читать твою почту… — Конечно, ты можешь читать мою почту. Детка, все состоящие в отношениях люди так делают, — открыл мне диктатор великую тайну. — Так что там? — На самом деле какой-то рекламный проспект… — А ты боялся, — облизнув под губой зубы от съеденного тоста, усмехнулся Хью, запив усмешку глотком кофе. — Ты — продолжение меня, дорогой, — сказал он, — не вижу ничего противоестественного в том, чтобы ты читал мои письма и всё остальное. — Что… и сообщения? И звонки? — удивлённо перечислил я. — Конечно, малыш, конечно! Само собой ты можешь читать и отвечать на мои сообщения и звонки, — позволил Хью, и добавил. — Ты, разве, никогда раньше этого не делал? — Кажется, нет… — Разве никогда ты не говорил с моего телефона, что я не могу подойти? — Да нет же, я всегда только говорил тебе, что кто-то звонил. — До чего ты у меня всё-таки интересный экземпляр, — сделал вывод Хью. — Но я больше тебе скажу: на всех почтах и профайлах у меня пароль «крошкамэсс», а на планшете код разблокировки «2211». — Про планшет-то я знаю… — А что это за цифры? — Я думал… просто так два да один. Нет? — Ты когда родился, пудинга кусок? — Двадцать второго ноя… А! — Ага, — покивал папочка. — Постой. А ты читал мою почту? — осенило меня вдруг. — А тебе это не приятно? — ни капли не смутившись, спросил папочка. — Не делать этого? Я на секунду задумался и протянул: — Не знаю… Но, почти сразу сообразив, что к чему, изменил свой ответ: — Нет, знаю, всё в порядке, — твёрдо решил я. — Я представил, как это, и да, ты можешь и должен. Если уж что-то эдакое попадётся в моей переписке, лучше ты узнаешь сразу! — Точно, — одобрил Хью. — Совершенно верно. Лучше мы сразу во всём разберёмся. Так же и ты можешь. А то вдруг мне какие-то мужики написывать станут! А так ты сразу же спросишь, мол, это что за шлюханы там к тебе в смс ломятся. — Никогда в жизни так не скажу, — откладывая почту и предпочитая налить себе кофе, сказал я. — Ещё не известно, что ты скажешь, если вдруг начнут, — ухмыльнулся Хью, вытирая руки о салфетку. — Так! — с улыбкой остановил его я. — Вот, тон уже подобающий, — сказал он, воруя из вазы конфетку и, давая, таким образом, понять, что с завтраком покончено. — Тебе куда-нибудь нужно? Могу подвезти. — Оставь, оставь посуду, — замахал я на него руками, чтобы поставил свои чашки на место и прекратил мне демонстрировать, что он якобы собирался их убрать только, чтобы я остановил его и сказал, что приберусь за него. — Никуда с тобой не поеду! Соберусь спокойно и тогда сам. С тебя две сотни за завтрак. — Две? А чего так дорого? — Мне нужно. — За чашку кофе и за пару тостов? — вынимая портмоне, он выдернул из его недр пару сотен запрошенных мною денег и положил их на стол рядом со своей чашкой. — Или это чаевые? — Именно, — притягивая его за ткань рубашки на груди, заставляя пригнуться и коротко целуя в губы. *** Вернувшись домой с работы в ничем не примечательный вечер вторника, Хью прошёл с пакетом заказанного мною кефира в кухню, собираясь просто поставить кефир в холодильник, но на кухне он внезапно нашёл сидящего (точнее даже лежащего) за столом меня. — Мэсси, что с тобой?! — кинулся ко мне он. — Ты плачешь? Ты заболел? — Неа… Нет… — швыркая носом, забормотал я. — Вот кефир, который ты просил, — Хью поцеловал меня в лоб, видимо, заодно снимая температурные мерки. — Болит что-то? Тебя кто-то огорчил? Обидел? Кто? Скажи мне, я его по стенке размажу! — Хью… — взяв его, склонившегося надо мной, за воротник пиджака. — Да, любовь моя… — Хью… — хлюпнув носом и глядя ему в глаза, шепотом повторил я. — Я так… счастлив… — и я заткнул нос ладонью, вновь содрогаясь от подкативших к горлу слёз. Хью отрешённо взглянул мне за спину, облизнув губы. — И это — всё? — Это…! — попытался я жестами придать как можно больше масштабности своим словам. Хью с усмешкой выдохнул, вжимая меня в себя и поглаживая по дурной головушке. — Кадр, — шепнул он, после чего звонко чмокнул в висок и ушёл переодеваться. *** Как-то вечером мы с Хью за бокалом вина разговорились на тему портретной живописи и, в частности, образов людей, исполненных в кисти. Постепенно разговор зашёл о Хью и его достоинствах в качестве модели для рисования, а дальше уже я принялся вдохновенно расписывать всё то, что мне так нравится в любимом строгом родителе. Сперва то, что нравится рисовать, а потом уже просто — нравится. — Твои глаза… и бороду обычно интересно рисовать, — говорил я, сидя напротив него на диване. — Особенно бороду. — Надо же, почему? — поинтересовался Хью. — Текстура… Интересная текстура, — размышляя, я пригладил назад волосы. — Мало просто добиться сходства, хочется, чтобы она выглядела так, как чувствуется. Я же знаю, какая она на ощупь. — Какая? — Особенная, — выкрутился я. — Как именно только твоя борода. Мягкая… — я потянулся к его лицу, чтобы сравнить прикосновение к своим волосам с ощущением от его подвивающейся то тут то там растительности на подбородке. — И жёсткая одновременно. Я поднёс руку совсем близко и Хью приподнял голову, позволяя мне ухватить его за бороду. — И всегда можно таскать козла за бородёнку, да? — улыбнулся он. — Или не отпускать, пока не поцелуешь, — поддержал я. — Извини… — я выпустил волосы из руки, расправляя их от своей хватки и поглаживая. — О, малыш, мне даже нравится, когда ты слегка тискаешь и гладишь, — сказал Хью. — Я официально разрешаю тебе не отпускать бороду, пока не поцелую. — Ну что ж, — несильно щипая его за всё те же кудряшки, сказал я, пододвигаясь по дивану. Подобравшись к нему, я сам поцеловал его и только тогда отпустил. — Мне нравится, — сказал ему я. — Не знаю, не представляю уже, — поглаживая указательным пальцем его подбородок и усы, произнёс я, — как бы это было, если бы ты брился каждый день. Я забыл, как это — целоваться с кем-то у кого нет густой и пушистой бородищи. — Профит, — похлопав меня по спине, выдал Хью. Я хохотнул, хотя, если честно, я готов был продолжать и дальше петь его бородке дифирамбы, но решил отложить продолжение своих восхвалений до другого раза. — Мне нравится всё в тебе целиком, — сказал Хью. — А вот отрасти я бороду?.. — Всё равно. Нальёшь мне ещё вина? — попросил он, кивнув на бутылку за моей спиной. — Это было бы забавно. Борода, в смысле. Я хотел бы попробовать, как это тогда будет. Нет! Не бороду. Отрасти усы? — Усы? — с досадой усмехнулся я, наливая вино из бутылки в бокал Хью. — Густые такие усы, — мечтательно произнёс Хью, забирая у меня свой бокал и облокачиваясь на спинку дивана, подперев голову. — Я бы умер от щекотки и возбуждения. — Нет, нет, пока нет, — поспешил предупредить я. — Может быть, к зиме когда-нибудь… К какой-нибудь из зим. — Не бери в голову, — успокоил папочка. — Свет клином на твоих усах не сошёлся. Просто представил, как бы это… Ты-то вот знаешь! — Хочешь, я наклею бутафорские? Вместо ответа Хью рассмеялся. — Нет уж, обойдусь, — сказал он, посмеиваясь и вытирая край глаза мизинцем. — Я постараюсь просто представить, что они есть, мне хватит. Знаешь, крошка… Я иногда жалею, что у меня совсем нет таланта художника, как у тебя. Я удивлённо поднял брови, вернее мимически изобразил именно этот жест, в котором моих светлых бровей как правило заметно не было. — Ты бы хотел уметь рисовать? — Я бы хотел уметь нарисовать тебя, — сказал Хью, — чтобы запечатлеть тебя таким, каким тебя вижу я. — Многие хотят чего-то подобного, — вздохнул со спокойной улыбкой я. — Мочь изобразить то, что видится только им. Но, даже когда умеешь, это весьма и весьма непростая задача. — Я понимаю, котёнок, — согласился Хью. — Но если бы такое было возможно… Я просто жалею, что все твои фотографии и наброски самого себя… Они все не содержат тебя целиком, твоих самых потрясающих частей тела. — Каких ещё частей? — Ног, например! Нигде ног не видно! — запротестовал Хью. — Ни ног, ни вен на руках, ни волос на груди, ни прелестной стрижки внизу живота, ни колечка в соске. — Ты знаешь, есть такой жанр комиксов — «бара» называется… — Я знаю, что такое «бара»! — перебил меня Хью. — Дело не в этом… Но да… Да, в какой-то степени! Мне жаль, что изгиба твоих подмышек в их естественном первозданном виде не останется в истории, потому что это дохрена потрясающее зрелище. Не всегда, но так, как я вижу — да! — Ты всегда можешь просто смотреть на меня… — с чувством проговорил я, ощущая приступ нежности к папочке в связи с произнесённой им речью о том, насколько я у него потрясающий. — Ещё бы я не мог смотреть… — фыркнул Хью. — Хотя иногда и ты не даёшься, — он улыбнулся. — А мог бы по памяти нарисовать — нарисовал и любовался бы. — Я всегда даюсь, — сказал я. — Тогда сейчас же раздевайся! — потребовал диктатор. — Ой, ну па-ап, — вытягивая ноги по дивану, сказал я. — Мы ведь вино пьём, разговариваем… — Вот о чём я и говорил! — доказав свою правоту, удовлетворился Хью, отпив вина. Этот наш с папулей разговор долго не давал мне покоя, пока однажды я не смог придумать, а после и воплотить в жизнь пришедшую в его голову идею. Ну и возможно вместе с тем также потешить собственное эго. Спустя примерно неделю, придя вечером домой первым делом Хью обнаружил коробку посреди стола в гостиной. Я в этот момент изо всех сил делал вид, что меня нет дома, прячась в тёмноте и осторожно из-за угла подглядывая за Хью. Слава богу, папочка сразу заметил на коробке стикер со своим именем и не долго думая открыл презент, снимая крышку, разворачивая упаковочную бумагу под крышкой и находя большой квадратный альбом в твёрдом переплёте. Поскольку никаких надписей на обложке не было, Хью открыл его наугад где-то на середине и (как же мне это понравилось) ахнул. Конечно же, альбом был полон запечатлённых на фото моих изображений, таких, как он мне накануне описал их. Секунд двадцать я позволил ему побыть с моими фотографиями наедине, а после — не выдержал, выходя из своего укрытия. Вопреки моим ожиданиям, Хью моего появления даже не заметил. Я спокойно прошёл через всю гостиную прямо к столу, но когда я положил руку Хью на плечо, он вдруг подскочил на месте, хватаясь за сердце: — Мэсс! — обернувшись, выпалил он, — Ты что?! — Господи, папочка, прости! — сам испугавшись, что испугал его, воскликнул я. — Я думал, ты меня видишь! — Я тебя вижу, вот это вижу, — он показал мне разворот моего же альбома. — Ну-ка держи, — он передал альбом мне. — Не давай мне это, пока я не сниму пальто, костюм и не вымою руки. Тогда мы сядем и посмотрим. Ты же посмотришь его со мной? Я покивал. — Давай я чай или кофе тебе сделаю, пока ты переодеваешься? — предложил я, пряча альбом под мышку. — Давай, принцесса, — сказал Хью. — Пожалуйста, сделай. — Чай? — Чай. — Кусок пирога с творогом… — Да-да, и кусок пирога мне! Он убежал в сторону спальни, а я, распушившись, как расмурчавшийся кот, удалился в компании фотоальбома на кухню за чаем и куском пирога. Мы смотрели фотографии в гостиной. Он ломал вилкой пирог, совал его в рот и подолгу глядел на каждую мою фотографию, опираясь локтем на чайный столик у дивана и посасывая вилку. Он не очень-то разговаривал, пока смотрел, но, говоря откровенно, я сам видел и понимал: то, что я ему на этот раз показывал было эстетично само по себе, и да, мне было приятно, что пока фотограф искал как ещё извлечь красоту из пространства, перед его объективом оказался я. Я смотрел на снимки не как на свою персону, а, скорее, как на проделанную работу. Что видел Хью — я не знаю, но, во всяком случае, мне не было стыдно показывать альбом ему или кому бы то ни было ещё, несмотря на то, что большинство работ представляло изображения моего тела в жанре ню. Ну… Ню или не совсем. Цвет большинства фотографий был приглушён до минимума; многие из них были вовсе чёрно-белыми. На первых снимках я ещё был в «одежде», если считать таковой массивные сапоги на шнуровке до середины икры, из-под которых выглядывала нарочито-белая полоска носков. Кроме носков и обуви на мне ничего не было, и, следует заметить, что такая экипировка придавала мне некоторый колорит посетителей «голубой устрицы». Но колорит этот отчасти скрадывался сочетанием необычных поз и света. Были в альбоме и простые по композиции и содержанию работы. Например, я, неподвижно сидящий в позе лотоса с начёсанным и заплетённым в свободно спадающий самурайский хвост волосами. Несколько выбившихся прядей падали мне на плечи, свет особенно чётко выхватывал из пространства линию моего профиля. Я сам себе напоминал индейца «острый нос»; думаю, такого же мнения был и фотограф. Это было фото из рубрики «одухотворённый Мэсс». Из этой же рубрики было фото, на котором большую часть пространства занимали мои руки, повернутые к фотографу максимально рельефной их частью. Ещё один кадр изображал меня в полный рост: я стоял спиной к объективу, слегка повернув назад голову и едва-едва отведя руку. Ботинки, носки, икры, бёдра, попа, спина, плечи, руки, собранные в узел волосы на затылке — и ничего больше, кроме игры светотени. Не совсем из этой рубрики, но из очень крутой рубрики было и моё любимое, даже любимые, поскольку это была серия из двух фотографий. К моменту этого фото я уже причесался от индейского начёса, расправил как следует волосы и тогда фотограф попросил меня вновь сделать хвост, и, осветив всего меня с разных сторон, он запечатлел именно процесс заплетания мной собственных волос. На первой фотографии я, приподняв волосы, пытаюсь собрать их в кулак, а на второй всё то же самое, только на миллиметр сдвинувшееся и я — опустивший веки. Я и представить себе не мог, что могу так выглядеть на фото, пока сам этого не увидел. Моя грудь вздымалась на вдохе, выдаваясь вперёд и придавая мне воодушевлённый вид, на ней отчётливо была видна текстура пушащихся волос на груди, тень обрисовывала линию пупка, ниже — и там проходила нижняя граница фотографии. Голова смиренно опущена, взгляд — тоже. И жест, которым я копошился в волосах на затылке казался на удивление изящным и художественным в моём исполнении. Мои к этому времени уже длинные светлые волосы выглядели летящими, воздушными, струящимися, как тяжёлые волнистые нити. Я напоминал таким образом какого-то эльфа, и ассоциация мне льстила. Этими двумя фотографиями я и сам любовался, честно говоря, но старался слишком этого не показывать папочке: пусть составит обо всём своё мнение. На стыке одухотворённой и ещё какой-то рубрики было фото, на котором не было ничего, кроме моего, забрызганного грязью и водой из пульверизатора, торса. Я боялся, что из этой задумки ничего не получится, однако мы с фотографом всё-таки смогли выбрать одно весьма удачное фото из череды ему подобных. Я никогда не был эталоном телесной красоты, но, глядя на фотографию можно было бы решить что где-то в очень узких кругах всё-таки был. Или хотя бы «бывал». Была ещё одна серия фотографий из двух, но уже из рубрики «слегка сомнительное». На первом фото я, ярко освещённый повсюду, кроме промежности, сижу на какой-то найденной нами лавке, разведя колени в стороны и с кистями рук, перемотанными, как у боксёров, вглядываюсь в далёкую даль. На втором фото всё то же самое… Только я перевожу взгляд на фотографа и сдвигаю колено и, тем самым, делаю отчётливо видимым всё, что находится между моих ног. Ещё более «слегка сомнительная» фотография укомплектовалась дополнительным предметом одежды: кипенно-белой (до невероятности моего размера) коротусенькой юбочкой со складками, какие обычно носят теннисистки или девушки из группы поддержки. На фотографии я, корчась от приступа хохота, задирал несчастный подол юбчонки и сжимал его в руках, так что тот совершенно ничего не прикрывал, а только стелился краями по моим бёдрам. Довершали цирк с конями всё те же массивные боты с носками. Было ещё одно фото с этой юбкой, но его я предпочёл не размещать в альбоме, а показать папочке потом как-нибудь на экране монитора. Я стоял на коленях на три четверти отвёрнутый от объектива и ужасно игриво приподнимал краешек этой юбки с задницы. Это выглядело смешно, пошло, эротично, но точно не как искусство. Из-за одной из фотографий, что мы снимали сразу после этой юбки, я очень долго мучился, не зная, можно ли такое вообще размещать в альбомах или это покажется кому угодно слишком шокирующим. Беда была в том, что сама по себе фотография мне нравилась лихим сочетанием чисто художественных достоинств и необъяснимой гармонией ощущения и изображения, но когда я размышлял о том, что на ней изображён всё-таки я сам собственной персоной, то мне приходило в голову, что кто-то типа моего папки может и не ощутить особого прилива гармонии в виду одному ему известной трактовки его монополистических прав. Я ждал этой фотки с содроганием, поскольку из альбома я её всё-таки не убрал. Папочка отнёсся к увиденному на отлично: он сжал мою руку и, указывая рукой на фото, воскликнул, доказывая мне что-то: — Вот именно! Я о том и говорю! — и он с деловым видом потёр нос. Я же благодарно прильнул к его плечу просто за то, что благодаря ему с утра встало солнце. Ах да, на том фото был весьма подробно и красноречиво изображён, так сказать, вход. В моё тело. Со всеми определяющими его веснушками, родинками, морщинками, и прочими несовершенствами. Можно было бы, скорее, сказать, что это был выход, но это целиком и полностью зависит от позиции того, кто оценивает. Для Хью это в большинстве случаев был всё-таки вход, и ему он нравился. Не думаю, что кто-нибудь повесил бы это на парадную стенку в гостиной, но как искусство ради искусства это было удобоваримо и в такой роли имело право на существование. Мне даже стало самую малость интересно: угадал бы Хью отличие, вздумай я подсунуть ему чьи-нибудь чужие отфотографированные части тела?.. Насчёт остальных фотографий я могу сказать, что они были попроще перечисленных. Я сидел на корточках в профиль, скукоживался, тянулся к чему-нибудь, поднимал что-то, напрягая мышцы, раскидывал по воздуху свои длиннющие волосы… Была ещё одна фотография из ряда сомнительных: мне трудно передать то горчаще-щекотливое настроение снимка, но по факту на нём я, отклонившись назад и расставив свои сапоги на ширину плеч, копаюсь пальцами в волосах на лобке в попытках разглядеть собственный пенис. Я включил её в альбом. Всё-таки, благодаря умело поставленному свету, она казалась больше эстетичной, чем пошлой. Посмотрев все-все распечатанные и сведённые в одну книжку фотографии, Хью перевернул последнюю страницу-обложку, закрывая альбом. Он давно уже допил и чай, и съел кусок пирога, успел снова проголодаться и возжелать какой-нибудь более существенной, чем творог, пищи, но он никуда не торопился, получив такое внезапное насыщение другого своего голода. Хью повернулся ко мне и выразительно на меня посмотрел. — Что?.. — спросил я. — Как же я заколебался говорить, что люблю тебя! — недовольно воскликнул он, поднимаясь и забирая со столика свои чашку с тарелкой. — Не говори, если не хочешь! — выпалил я вдогонку. — Нет! Хочу! Буду говорить! — запротестовал папочка. — И говори, пожалуйста! — заулыбался я, увязавшись за ним на кухню. — И буду! — Да ради всего святого! Говори, сколько душе твоей угодно, папочка. — Буду, буду, любимый, — выглядя ужасно довольным маленьким медведем вроде Паддингтона, пообещал он. Он помолчал, пока ополаскивал тарелку с вилкой, чашку и вдруг, закрыв воду, спросил: — Ну-ка погоди! А кто это тебя фотографировал, позволь спросить? — О, этого я и ждал! — выпалил я. — Я имею право знать! — почти смеясь из-за моего унылого вопля, заявил он. — Один друг фотографировал! — Один? То есть он друг и был один? Вы были наедине? — Нет! — Сколько их было? — Ещё девушка! Его девушка! — Надо же! И она всё это видела? — Естественно видела. — И что, не влюбилась прямо там в тебя и его не бросила?.. — Ну… — буркнул я. — Влюбилась, конечно! Вот всё не знал, как тебе сказать. Мы решили быть вместе, так что я сейчас же бросаю тебя и уезжаю с ними обоими в фотографический вояж! — Открытки мне оттуда присылай, — сползая от хохота по раковине, попросил Хью. — С изображением жопы! — не удержался я. Хью упал где-то между раковиной и столом, продолжая ржать. Я стоял смущённый, но крепился, чтобы тоже не засмеяться. — Да… — проскулил диктатор. — С жопой… пожалуйста… — Ну перестань уже, — попросил я. — Никому, кроме тебя, до меня нет дела. Этим двоим особенно. — Прости, я понял, понял, — согласился он. — Но ты всё-таки мне телефончик друга дашь?.. Я цокнул языком. — Да, служба проверки, дам телефончик! И, слегка приобидевшись, я ушёл к окну кухни, делая вид, что хочу поправить жалюзи. — Милый, а мясо… — робко подал голос Хью. — Какое мясо? — немного раздражённо переспросил я. — Мясо вчерашнее… — он прокашлялся. — Я говорю: мясо мы уже доели или ещё осталось? — Еда нужна? — обернулся я, — Голодный? — Я закажу, если… — Папочка, включи режим экономии, — велел я, подходя к холодильнику. — На вояж… откладываешь? — Нет, просто не хочу, чтобы ты заказывал еду, когда могу сам её приготовить! — сообщил я. — Рис вкушаешь? Говядину? — И рис, и говядину, — поспешно согласился Хью. — Сейчас разогрею, значит… — и, искоса глянув на Хью, я приступил к разогреванию ужина, прекрасно понимая, что вся моя затея так или иначе обязана была закончиться его допросом.