Дом сороковых годов

Баки отказывается показаться отрядному врачу и отмахивается на все претензии Стива — зато с огромным удовольствием отсыпается в его палатке. — Все отлично, — говорит он, проснувшись в очередной раз. — Теперь все прекрасно. Стиву очень хочется поспорить, но Баки в самом деле выглядит гораздо лучше, только лихорадочный блеск из глаз не пропадает. Но выглядит он хорошо, слишком хорошо для человека, который провел уйму времени во вражеском плену, а потом еще неделю маршировал по лесу. А еще Баки перестал болтать. Раньше он не затыкался, и Стив знал вплоть до мельчайших подробностей, как Баки проводил все свое время. А тут как воды в рот набрал, едва Стив начинает разговор про плен. "Паршиво там было, Стив, — говорит Баки, — а теперь все отлично". От этого "отлично", сказанного в двадцатый раз, Стив едва не воет и не бросается на стенку. Остальные треплются без остановки, рассказывая и про плен, и — с отдельным удовольствием — про диверсию и побег. А у Баки все отлично. Стив пытается и пытается, пока Дум-Дум не отводит его в сторону с заговорщическим видом. — Не трогай парня, Кэп, — просит он. — Ему и так досталось. Стив смотрит почти с отчаянием, уже не зная, как объяснить, что ему надо знать, как именно досталось. — Он нас всех прикрывал, — продолжает Дум-Дум, не обращая внимания, — пока получалось — прикрывал. Нарывался, чтобы другим не доставалось. А потом его увели. Его и еще нескольких. И никто не вернулся. Что тут скажешь. В лаборатории Баки был один. Он боится знать, что стало с остальными. — Так что ты не подумай, что мы не благодарны, Кэп. Ты нас из ада вытащил. Только не всем хочется рассказывать про то, как там было жарко. Стив слушается и не пытается больше разговорить Баки. Надеется, что тот придет в себя. Но Баки держится особняком — вроде и в компании, но чаще слушает, чем говорит. А когда темнеет, под покровом ночи приходит спать к Стиву, заваливается на его лежак и прижимается к спине. — Не буду же я всем рассказывать, что из тебя обычно выходит отличный плюшевый медведь, — буркнул он в первый раз, когда Стив только повернулся к нему. У Баки никогда не было плюшевого медведя. У него вообще игрушек никогда не было, зато всегда можно было говорить это, когда ударяли морозы, а денег на отопление не хватало. Тогда они спали в одной узкой кровати, и тогда Стив грелся о Баки. На вторую он ночь он приходит снова, и на третью, и только тогда спрашивает: — А ты с собой что сделал? Стив даже не сразу понимает его смысла, и только когда Баки тыкает его в руку — которая раза в три шире, чем раньше, — до него доходит. — Появилась возможность, — говорит он. — Что мне еще оставалось делать? Это их давний спор. Обычно на этом месте Баки говорит, что он мог сделать. Идти на завод. Собирать металлолом. Но Баки не начинает. — И как были ощущения? — спрашивает он наконец, и притихает уже Стив. Обычно у него об этом никто не спрашивал, просто принимали как должное — был хлюпик, вышел качок. Нормально. — Ну… — осторожно говорит он, — было больновато. Баки коротко фыркает ему между лопаток и вздыхает. — Больновато. Ты знаешь, это максимум чего я от тебя добивался. Обычно "У меня все в порядке", "да уже заживает", — пискляво передразнивает он, и Стив даже не обижается. — Больновато — это значит, ты там выл от боли, да? Надеялся, что оно сейчас прекратится — или ты хотя бы сдохнешь. Стив замирает. Это уже не о нем. Ему не хочется вдумываться в слова Баки, не хочется думать о том, как ему причиняли боль, но Баки говорит, и это наконец прогресс. — Они предлагали остановиться, — подсказывает он. Баки снова вздыхает — Стив чувствует тепло между лопатками. — Предлагали, значит, — говорит он и замолкает. — Судя по результату, ты предложением не воспользовался. Но хотя бы предлагали… Стив помнит кожаные ремни и излучатели у кушетки. Помнит диаграммы на стене и понимает, что у него невольно сжимаются кулаки. А Баки слишком хорошо его знает. — Не дури, Стив, — говорит он совершенно серьезно. — Уже все. Спи. Стив слушается. С этой ночи становится лучше. Баки все еще не такой говорливый как раньше, но Стив видит, как иногда он перешучивается с остальным отрядом. А потом Баки находит комиксы про Капитана Америку, приходит в палатку Стива и ржет до слез. — Это была не моя идея, — оправдывается он, но Баки все не отпускает. — А потом они начали хорошо продаваться, и… Он чувствует, как уши краснеют, хотя он никогда особо не стеснялся своего амплуа. Баки наконец утирает слезы. — Скажи, что это не все, — просит он. — Скажи, что было еще что-нибудь. Стив стонет, плюхается рядом и утыкается лицом в ладони. Баки терпеливо ждет минуту, но потом с силой тыкает его в плечо. — Давай, Роджерс, — командует он. — Выкладывай все свои грязные секреты, которые ты без меня поднакопил. Это неизбежно, понимает Стив. — Еще были… фильмы, — признается он, не убирая ладоней от лица. Баки секунду молчит — видимо, чтобы понять, не показалось ли ему. — Фильмы, — повторяет он. — Угу. — Стив наконец смотрит на него, и у него сжимается сердце. В глазах у Баки пляшут чертята, совсем такие же, с которыми он рисовал дурацкие рожицы в блокнотах Стива. Стив готов рассказать что угодно, лишь бы Баки продолжал так улыбаться — совсем как раньше. — И выступления. Их вроде тоже записывали. — Выступления? — переспрашивает Баки со смехом, и Стив беспомощно кивает. — Ну знаешь… Я читал речь, а девушки танцевали. И пели. — Мне срочно нужен кинотеатр, — говорит Баки. Первый кинотеатр, до которого они добираются, в Париже, минута спокойствия между заданиями. Баки почти в порядке, он болтает почти столько же, сколько раньше. Стив почти ему верит. Его фильмы даже показывают — дублированные на французский, но они уже все нахватались достаточно от Дернье, да и сказать по-честному, не особо много он там и говорил. Скорее маршировал с ружьем и командовал: "В наступление!" Баки смеется, хлопает Стива по плечу, комментирует моменты, на которых Стива бы подстрелили в реальном бою (хотя сбивается уже после пятнадцатого раза) и ведет себя так шумно, что их, не узнав, едва не выставляют из кинотеатра. — Отличная комедия, — говорит Баки потом, пока они идут по парижским улицам. — Так, говоришь, сколько ты этим занимался? Стив пожимает плечами и прикидывает. — Месяца четыре. Баки приподнимает брови. — Как они тебя столько продержали? На цепи? — Не помогло бы, — по инерции отзывается Стив и краснеет, когда Баки снова смеется. А потом добавляет уже более серьезно: — Я думал, я помогаю. Я думал, что без меня они не справятся. — А они? — А они справляются. Все еще выступают. Облигации, конечно, продавались не так блестяще, как со Стивом, но продажи и не падали катастрофически. Девушек в коротких юбках, рассказывающих, как сейчас где-то там сражается за них Капитан Америка, хватало. Стив чувствовал себя в чем-то обманутым. — И что случилось у тебя? — Ты случился, — говорит Стив и тут же прикусывает язык. Баки останавливается. — Не только ты, — торопливо добавляет он, пока Баки не вылез с очередной нотацией про безопасность и про риск. — Но тогда до меня наконец дошло, что я не могу отсиживаться за чужими спинами. — Стив… — как-то устало говорит Баки. — И не спорь. Я не жалею, понимаешь. Я должен был. — Стив, — повторяет Баки и смотрит Стиву в глаза. — Я тоже не жалею. Вся цепочка дискуссии, которую Стив так аккуратно выстраивал в голове, рассыпается. — Чего? — переспрашивает он. — Я не жалею, — повторяет Баки. — Я не хотел умирать, Стив, понимаешь? Я знал, что умру, но я не хотел. А потом пришел ты. — Пришел я, — эхом отзывается Стив. — Угу, — соглашается Баки. — И первым делом я подумал, что раз ты там, то я уже умер. А раз я умер, то и ты умер. И вот тогда, Стив, я испугался по-настоящему. Поэтому знаешь, что я решил? Тебе нельзя умирать до меня, ясно? Что бы ни случилось, ты не должен умирать до меня. Понимаешь? Стив понимает. Баки умирает первым.