Herr Einsam

Bobby Vinton – Mr. Lonely

Лагерь для немецких военнопленных «Кук», Калифорния. Над ним неярко, но неотступно светит чужое солнце, и так по-американски оптимистично и в то же время безразлично стелется почти бесцветное тускловатое южное небо. Скучно и жарко, асфальт безмолвно звенит под ногами, как готовые к высадке побережья Нормандии. А зеленоватая, едва живая трава лишь отдаленно напоминает ганзейские земли Гамбурга между двух рек. Альстер и Эльба. Это почти как Людвиг и Йонас. Ну вот, опять. Кремер почувствовал, как в голову и в сердце вновь заползает еще одна стайка сожалений, приправленных тоской и одиночеством. Одиночеством, таким прохладным, смирившимся и до боли родным. Этими почти приятным терзаниям весьма увлекательно было предаваться в благоустроенных американских лагерях, где вдоль стен - белые скамейки, а сами стены одноэтажных, еще бы чуть-чуть - и уютных бараков ровные и серые, словно папиросная бумага. Это совсем не то, что советские, промокшие от крови и дождя, огороженные колючей проволокой лагеря на территории обездвиженной Европы. Кремер понимал, что им в некоторой степени повезло находиться здесь. Здесь, среди затосковавших кипарисов, духоты и пыли из-под колес американской мечты. А не там, где на земле не осталось живого клочка травы, где война не закончится, пока не разорвется последний снаряд и не сдастся последний полусумасшедший защитник. Там и место всем немцам, которые сами во всем виноваты. Но команде, вернее, немногочисленным остаткам команды немецкой субмарины Ю-429 не придется страдать. Не придется чувствовать себя забитыми зверьми на вытоптанных полях, унижаться, умирать в муках и видеть, как разрушается и оскверняется родина. Конечно, Кремер переживал за свою страну, но в глубине души эгоистично радовался, что заперт, пусть и в тоскливой, но комфортабельной клетке, где никто его не тронет и даже косо не посмотрит, и уж точно не вытолкнет в судорожно сжимающиеся лапы задыхающейся под союзниками родины со словами «Für Führer und Vaterland, motherfucker». Людвиг всегда был немного эгоистом. Очень правильным эгоистом, которому не в чем было себя упрекнуть. Ведь он за решеткой, и бежать с чужого континента некуда. Даже возвращаться, по сути, некуда. Все умерли и спят вечным сном. Все, кто был дорог. Не так уж много их было. Один только... Людвиг всегда был немного эгоистом. Как и положено той породе красивых немцев, что можно назвать бесхребетными, приспособленческими и не способными принять решение. Поэтому-то Кремеру никогда не суждено было стать капитаном. Помощником капитана — сколько угодно. Но не самостоятельным. Всегда на шаг позади кого-то по-настоящему смелого, уверенного и благородного. Всегда лишь ведомым за гордо выпрямленной спиной. И поэтому теперь, в американском плену, Людвиг мог легкомысленно позволить себе думать, что непривычная и до мурашек американская джинсовая ткань лагерной формы весьма приятна к телу. И английский, которым ему посчастливилось еще до войны овладеть в совершенстве, не так уж пачкает уши. И лагерная еда вполне ничего. И охранники молодцы. И далекая голливудская музыка из-за холмов по вечерам просто очаровательна (Марлен Дитрих ведь тоже где-то там, за святым лесом, так чем он лучше?). И воздух вовсе не наполнен капиталистическим ядом. И даже сетка решетки — упругая, блестящая и чистая. В нее приятно запускать пальцы как в шкуру стерегущего тебя зверя... Ты уже проиграл. Уже сдался. И разумным будет вести себя послушно и покладисто. В силу своего положения или в силу своей природы. Поэтому, когда конвоир пришел за Людвигом и велел идти следом, Кремер с готовностью поднялся из-за стола, за которым играл с другими одомашенными и притихшими немцами в карты. Издалека Людвиг узнал его фигуру. Фигуру того, кого знали Натан Трэверс. Того, кто был невысок, невзрачен, хиловат и безобиден на вид. И того, кто оказался самым смелым и самым решительным во всей Атлантике. В кого Кремер почти влюбился в силу своей природы, когда на место погибшего капитана встал этот американец. - Привет, - с напускно серьезным и благодушным видом и с застенчивой полуулыбкой Кремер подошел к сетке. Неловко помотал руками, не зная куда их деть. Трэверс стоял напротив в парадной с иголочки форме и с ласковостью старого, перевидавшего всех на свете детей учителя смотрел на него. Чуть извиняясь положением своих бровей под козырьком фуражки. Чуть сочувствуя... Людвиг с грустью подумал, что никакая форма Натану не поможет выглядеть мужественней. В этой форме, как, впрочем, и в любой другой одежде, Трэверс только слабее и мягче. Ни дать ни взять, потрепанный плюшевый мишка, исхудавший на военном провианте. Бесконечно бесхитростные светло-голубые глаза без единого намека на твердость. Светлые волосы, готовые незаметно переметнуться к седине и доверчивое лицо ярмарочного простофили, лишенное и намека на аристократичность или утонченность. Лицо вечного ребенка, не отличающегося сообразительностью. При других обстоятельствах Кремер, со своими повадками ручного германского ирбиса, даже не обратил бы на него внимания. Даже презрительно не заметил бы среди сотен других людей... Но все вышло по-другому. Йонас погиб, и Людвиг, сам того не желая, по привычке, по обязанности, по вышколенной команде, по своей природе начал смотреть с восхищением и влюбленным уважением на эту безынтересную американскую мечту. Ну а как иначе? Если он знает, что делает. Если он стремителен, храбр и так попустительски решителен. И если именно он спас еле живой экипаж подлодки, и своих, и немцев, а теперь еще и устроил по высшему и разряду, а до этого был и вовсе полон благородного порыва сделать так, чтобы немцев не арестовывали... Он сделал все, что мог. Он сделал так много. Он достоин уважения. И Людвиг, ругая свою природу, понимал, что готов расстелиться перед этим героем послушным ковром, отдавая всего себя без остатка, как он привык это делать. Как он любил это делать. И внешность, оказывается, не имеет никакого значения... Но за плечом Трэверса стояла не в пример ему симпатичная женщина. Молодая и шикарная, настоящая красотка. «А Натан не так-то прост...» - пронеслось в мыслях у Людвига: «Что ж, если дома его ждала такая дамочка, то вполне можно понять его рвение». - Это моя жена, Рейчел, она захотела с вами познакомиться... - огромная, но скромно припрятанная гордость и любование в голосе Тэверса с головой выдавали сводки новостей с их семейного фронта. Счастливы. Счастливы и, хоть не любят друг друга, но обожают до боли в сердце, ценят и берегут. Цепляются друг за друга, как две ошпаренные кошки на морозе... «Не нужно ерничать, Людвиг...» - Очень приятно. Если бы не ваш муж, никто бы из нас не выжил... Он храбрый человек, - Кремер почувствовал, что у него пересохло во рту. Оттого ли, что он говорит правду, от проницательного ли взгляда слишком хитрых, прищуренных серебряно-голубых женских глаз из-под шляпки... Или оттого, что другой, не менее храбрый человек, но куда более... - То же самое он говорит о вас... - Рейчел, все больше смущаясь, все ближе к тому, чтобы заплакать, произносила слова своей нехитрой домашней истории. Под конец она действительно прослезилась и, ласково прижавшись к мужу, убежала. У Людвига чуть защемило сердце. Ведь эта действительно красивая, умная и сильная девушка и правда любит Трэверса. Самоотреченно в нем растворяется и живет им одним. «Они действительно друг друга стоят», - подумалось Кремеру: «Всем бы такую жену на берегу...» - Она красавица, - расплывшись в скромной, льстивой улыбке и опустив взгляд, произнес Людвиг, когда Рейчел отошла. - Абсолютно согласен. Спасибо, - искренне и деловито-сдержанно просиял Натан и опасливо огляделся, полез рукой в карман. - Вот, - чуть сбившись со своего уверенного тона, сказал он, торопливо просовывая в щель у столба две тонкие красноватые пачки. - Немецкие сигареты? - весело и уже не пытаясь скрыть в голосе признательное заискивание, проворковал Людвиг. - Где вы их достали? - Вы не поверите, - немного печально усмехнувшись, ответил Трэверс, смотря на него чуть снизу вверх. - Спасибо, - рука Кремера сама собой осторожно легла на теплую сетку решетки на уровне плеча Натана. И кончики пальцев стали ближе к нему сквозь железо. Ближе к герою, ближе к солнцу. Солнцу, которое не дало им всем утонуть в холодной воде. - Как ваши люди? - Еда хорошая, комнаты чистые, - Людвиг нахмурился и посмотрел себе по ноги. Одиночество. Один. Одинокий — это было все, что он чувствовал без Йонаса. Не сразу. Только через несколько дней навалилось, и порой казалось, что все в порядке, но от одной неосторожной мысли все внутри вновь сводило одиночеством и пустотой... Потому что он умер... - Капитан этого и хотел. Думаю, он знал, что нас ждет, - Кремер окончательно загрустил и оперся ладонью на сетку. Та послушно подступила к Натану еще на пару сантиметров. - Он не хотел, чтобы вы оказались здесь, - со спокойной решительностью, со смирившимся, но все еще гложущим чувством несправедливости произнес Трэверс, мотая головой и едва сменив тональность голоса на более трагичную. «Какой же он шаблонный и предсказуемый...» - Он хотел, чтобы мы выжили, - заученно ответил Людвиг, остановившись взглядом на одной из блестящих пуговиц кителя американского морского офицера. - И у него это получилось, - смотри-ка, даже смог нацепить на лицо улыбку. Правда, совсем невеселую. - Мы живы. - Война скоро закончится, - скорбно прищурившись, сказал Трэверс всем известную истину, повторяемую вот уже несколько лет. - Да. Мы вернемся, - Кремер пересилил себя и с силой сжал между ребер это подспудное желание сползти по сетке к земле и затихнуть, чувствуя себя только лишь одиноким и покинутым. - Домой... - это «домой» вырвалось у него горькой усмешкой. Домой? Остался ли у него дом? Должно быть, остался. Где-то очень далеко. Дом, за годы службы и войны обернувшийся неясным силуэтом и расплывчатым направлением. Милый, спокойный, и, наверное, даже немного желанный дом... Нужно было срочно менять тему. - Если бы та торпеда взорвалась... Я не знаю. - Понимаю... - кивнув, произнес Трэверс с сочувственным сожалением. Ему явно пора было уходить, он уже снова чувствовал потребность соединиться одним целым со своей женой. - Рад был вас видеть, друг, - он подумал секунду и непринужденно, но с едва заметной вымученностью поднял руку и тоже прикоснулся ладонью к решетке. Кремер на мгновение забыл, как дышать, ощутив тепло его сухой кожи на своих пальцах... Рукопожатие через сетку, что может быть романтичнее? Но слишком много проволоки было между их руками. Слишком большое расстояние их разделяло... И только короткое, слишком неправильное и нежное, чтобы быть уважительным, прикосновение сквозь металл. Людвиг безразлично и благодарно смотрел ему в глаза, невольно проходясь пальцами по его пальцам. А Натан ободряюще улыбался, готовый в любую секунду уйти и оставить его совершенно одиноким. Это Трэверс и сделал, легко оторвав ладонь от решетки. Быстро развернулся и, слегка покачиваясь по неисправимой морской привычке, пошел обратно в свою счастливую, наполненную неуловимым смыслом жизнь. А Людвиг, не отрываясь от сетки, стоял и смотрел ему в след, пока тот не скрылся. И Кремер не чувствовал, в общем-то, ничего, кроме, счастья за него вперемешку с тоской и щемящей завистью. Рука сползла с решетки и безвольно упала. В конце концов, все было правильно. Место этого человека вот там, под заботливым крылом Америки и домашней идиллии. А немцам теперь только одиночество и усталые раскаяния. Людвиг достал и положил в рот вкусно пахнущую полузабытым домом сигарету. Может, даже удастся раздобыть прикурить... Он снова вернулся к своему скучному существованию. К своим сокомандникам, полным точно такой же грусти и тоски. Кремер, теперь еще сильнее чувствовал себя одиноким. Одиноким солдатом вдали от дома. Вдали от дома не по собственному желанию. А надежда когда-нибудь вернуться домой делала только больнее. Потому что никто его не ждал. И никто ему не писал. Другим немцам исполнительные американские почтальоны доставляли письма с пометкой Красного Креста. Это казалось невероятным, но известия с погибающей родины действительно преодолевали океан. И эти письма... Людвиг мучился и изводил себя желанием тоже получить письмо. Хоть от кого-нибудь. В этом и было его самотерзание, ведь он прекрасно знал, что писать ему совершенно некому. И ставший домом американский лагерь для военнопленных сводил с ума своей отрешенностью. Было ужасно скучно, а по ночам так и вовсе хотелось выть от тоски по дому. Нет, не по дому. Людвиг безумно скучал по нему, по своему капитану и своей звезде. По своему идеалу, мечте, другу, герою и самому любимому человеку, что сейчас кормил рыб на дне Атлантики... И единственное, на что теперь можно было надеяться — это вернуться домой. В Гамбург, где теперь каждая затопленная водой улица будет уверенно твердить о том, что Йонас бывал там. Людвиг вспоминал родной Гамбург, царственные здания, широкие площади, неторопливую царственность немецкого барокко, зеленую траву ганзейских земель между Альстером и Эльбой и мещанскую вольность старой Германии. И теперь оставалось только удивляться, как они с Йонасом умудрились родиться в одном городе с разницей в год. Вырасти в соседних районах, пронестись по пересекающимся мощеным переулкам, понырять в сходящиеся реки, поучиться у одних учителей, побродить по одним магазинам, но так ни разу и не встретиться... А впервые встретились они много зим спустя, в войну, во Франции, тридцатилетними, офицерами, военными моряками, за тысячи сотен брауншвейгских рут от дома... Впрочем, для Кремера дом никогда не значил слишком много. Отца Людвиг потерял на Первой мировой, а мать на той внутренней голодной войне, что раздирала Германию в девятнадцатом. Тогда-то Кремер и стал впервые и навсегда одиноким, с единственным другом Гамбургом, который никогда не был заботлив, а лишь обсыпал своей красной кирпичной пылью и обдавал горьким ветром с убегающей Эльбы. Людвиг был одиноким всю свою жизнь. Одиноким по своей природе. По причине немного подпорченного голодным детством болезненного чувства собственного достоинства. По причине своей слабости, эгоизма красивого человека и покорности судьбе. И еще по причине своей любви к ничего не значащей свободе. Свободе как у породистого бродячего пса. И еще к этому примешивалась нездоровая тяга к лицам своего пола, которую Людвиг не сразу понял, но поняв, стал спать спокойнее и улыбаться чаще. Все это уже окончательно сложилось и устаканилось, когда он встретил Йонаса. Когда симпатичная, неновая, сколоченная где-то на окраине Польши подводная лодка невольно переметнулась от Италии на службу в Кригсмарине. Совсем запутавшись в хозяевах, вынуждена была сменить Балтийские моря на Атлантику и из учебной переквалифицироваться в боевую. Все это происходило в конце сорок третьего, в самый разгар войны, когда потери на море исчислялись сотнями, а пыла у всех поубавилось. Нацепившей германский флаг субмарине, каким бы странным ни было ее прошлое, полагались капитан и команда. Капитаном стал Йонас Хердт, идеальный и правильный. Наверное, слишком грустный и задумчивый для командира. Но это шло только в пользу. Кремер влюбился в него с первого взгляда. Влюбился в силу своей природы и своей падкости на настоящих героев. Впрочем, изначально Людвиг не знал, что Хердт смелый и благородный, поэтому просто потерял голову, как это бывало с ним и раньше. Но еще, наверное, никогда — так сильно. Йонас был идеалом арийца, кровно вобравшим в свои мужественные черты всю твердость, решительность и праведную окопную злобу картинных военачальников Вермахта. Всю прямоту стали и стойкость убеждений. Да, Хердт был грубо красивым, до боли немецким, с лицом, будто выбитым ударом свирепой и совершенной молнии на прибрежной гранитной скале на севере Борнхольма. Йонас был рожден, чтобы быть морским волком. С этими точными чертами, доходящими до жестокой резкости, но все равно прекрасными. И глаза у него были под стать. По-хищнически узковатые, словно прорезанные ржавым ножом в выдубленной коровьей шкуре. Не очень-то красивые и выразительные глаза настоящего солдата и воителя, презрительно и ненавидяще устремленные навстречу порывам ветра. Глаза неясного и вечно прячущегося цвета мельхиора, припорошенного невинной голубизной. Йонас был высоким и сильным. Простым, предсказуемым и уверенным в своих небрежных, но выверенных движениях и внимательных взглядах из-под белесых бровей. Но Кремер влюбился даже не в это. Нет, этого хватило бы с головой, но дело всегда было не только во внешности. В этом случае еще и в голосе. У Йонаса, со всей его красотой героя германо-скандинавских мифов, голос был такой, что Кремер едва не задохнулся нежностью, как только услышал. Это был легкий и тонкий, чуть высоковатый голос, которым лучше всего говорить комплименты и деликатничать. Этим голосом было не очень ловко раздавать приказания команде. Этим бы голосом, да озвучивать порнофильмы... Если бы солнце тонуло в море и могло сказать что-то на прощание, оно заговорило бы с такими вот переливами. И Людвиг потерял голову окончательно. Еще до того, как узнал, что Йонас тоже из Гамбурга, женат и имеет троих дочерей. Кремер сломался сердцем еще до того, как стало понятно, что Хердт идеальный во всех отношениях, нешаблонный немецкий герой, умеющий думать своей головой и держать ситуацию под контролем. Впрочем, это не мешало Йонасу быть немного стеснительным, скромным и предпочитающим отмалчиваться и никогда не лезть вперед без надобности. Людвиг влюбился в него с первого дня, а потом все сильнее, будто всю жизнь только его и ждал. Будто они чисто случайно разминулись в Гамбурге, а обязаны были встретиться намного раньше. Людвиг сразу решил, что будет предан ему до конца. Будет губительно идти у него на поводу, куда бы капитана не повели его не совсем немецкие принципы. Всегда на его стороне, что бы ни случилось. Кремер решил, что исправится. Ладно, исправляться поздно, как и поздно становиться таким же, как капитан, но, по крайней мере, можно приобщиться к компании сурового и светлого немецкого ангела из гранита и стали. Ю-429, не такая мощная и смертоносная, как лучшие из лучших немецких подлодок, но все еще весьма внушительная, готовилась к своему первому боевому рейду, целью которого было повыдергивать перьев из американских хвостов. Новоприобретенный субмариной капитан должен был за пару недель стать требовательным отцом и непререкаемым авторитетом для незнакомой команды разнокалиберных моряков. Начальство не сомневалось, что он с этим справится. Ну а новоприобретенный старший офицер, он же Людвиг Кремер, второй по значимости человек на борту, должен был за эти дни узнать своего капитана настолько хорошо, чтобы понимать с полуслова и думать так же, как он. Людвиг посчитал это почетной задачей — стать лучшим другом, братом, помощником, зрением, слухом и голосом и необходимым проводником и прослойкой между неприкасаемым капитаном, с которым нельзя спорить, и командой, которая вечно чем-то, да недовольна после первого месяца. Кремер и сам был рад сложности этой задачи. Хердт нравился ему до тумана в глазах, до царапин от ногтей на ладонях и до гулко и тяжко бьющегося в его присутствии сердца. А уж когда ушей Людвига достигал его стройный, до невозможности красивый, кожистый голос, в животе поднимался свирепый ураган, заглушающий все мысли и желания, кроме одного. А это самое желание уже давно Людвига не страшило и не смущало. Он всегда был немного эгоистом. И всегда был достаточно красивым, хитрым и обворожительным, чтобы получить то, чего ему хотелось. Впрочем, он никогда и не хотел многого. Просто преданно любить и служить своей стране, воплощенной в лице одного человека, и не быть слишком одиноким. Уговорить скромного капитана было нетрудно. В конце концов, это был один из проверенных способов понять, что у другого в голове, и достигнуть полного взаимопонимания и гармонии, чтобы потом не намучиться в железном замкнутом пространстве. Конечно, способ этот был опасным, странным, весьма сомнительным, не всегда срабатывающим и в большинстве случаев делающим только хуже, а потому вряд ли достойным доверия, но Людвиг умел убеждать. Васильковой синевой своих добрых глаз. Добропорядочной нежностью и честностью своего приятного лица. Хрипловатой мягкостью голоса, плавностью давно выученных движений, умением слушать и доверять и повадками породистой кошки, преданно лезущей под руку. Уломать благородного моряка было совсем нетрудно. Стоило остаться с ним наедине в номере гостинцы. Им, двум старшим офицерам, которые должны были быть готовы к тому, чтобы проводить бок о бок недели и месяцы, был предоставлен один на двоих номер в экспроприированном на нужды немецкого флота пансионе Лорьяна, где они дожидались отправки. Всего несколько дней перед долгим плаванием. Матросы стараются навеселиться впрок. Подлодка покачивается на волнах, пока улаживаются последние формальности. Капитан ходит задумчивый. А Людвигу не пришлось ходить за ним долго. Нужно было просто для начала слегка напоить, обернуть покрывалами комплиментов и заботы, а потом, оставшись за закрытой дверью, аккуратно, но не оставляя возможностей к отступлению, повалить на кровать, сесть сверху и поставить перед фактом своей любви. Людвиг умел быть убедительным. Хердт не отнекивался, он все благодарно принял с неуверенной ответной нежностью прибрежных скал, которым не суждено отказаться от встречи с теплыми волнами. Кремер не знал, что происходит в благочестивой голове капитана, но нетрудно было догадаться о содержании этой геройской предсказуемости. Людвиг знал, что нравится ему. Не мог не нравиться в силу своей природы. В силу приторно-синих в электрическом свете глаз цвета утренних заводей на Таити. Или, по крайней мере, в силу того, что будет глупым шагом портить отношения перед длительным нахождением совсем близко. Людвиг целовал его осторожно, как никогда раньше боясь спугнуть и оттолкнуть каким-то необдуманным действием. Это было бы непоправимой ошибкой в любом случае. Людвиг избавлял его от одежды и с упоением чувствовал, что не одинок. Изрезанный ветрами с Эльбы Гамбург рядом. И его короткие волосы отказываются быть мягкими под ладонью. И его немного смуглая кожа отказывается покрываться мурашками и продолжает быть прохладной со своей гладкостью мрамора на выступающих костях. И лишь краешком сознания Людвиг понимал, что совершенно его не знает и не понимает. И именно в этом непонимании и заключена его особая привлекательность. В его запредельной высоте над всем низменным. В его особой, ничего не требующей вежливости ко всем и его внутренней силе, над которой не возымеет влияние никакая пропаганда... Как тут было, отрекаясь, безвозвратно и полностью не отдать свое сердце? Но потом Людвиг совершил маленькую оплошность. Позволил Йонасу открыть рот и на выдохе сказать что-то не имеющее смысла, но произнесенное таким голосом, что все поребрики сравнялись с дорогой и поезда обозов покатились с грохотом с горы, сбивая насмерть жмущихся к стенам домов пешеходов. От боли Хердт начал сдавленно ругаться. Но таким голосом, что на Кремера это действовало противоположным образом. А за темным окном подвывала ветром ночная Франция. И бились о каменистый берег волны. Чужая кожа имела привкус базальтовой ваты, и, нагреваясь, была такой же на ощупь. Людвиг целовал его, обдирая губы и прося замолчать. А Йонас и хотел это сделать, но даже его сбившееся дыхание приобрело соловьиную тональность, прожигающую в загустевшей крови кипящие дыры. Кремер с соболезнованиями чувствовал, что он первый у этого человека, первый и последний. Даже было немножко жалко так его портить. Людвиг очень старался не причинить ему боли, но от очередного его тонкого и отдающегося звоном под потолком поминания бога срывался снова. И никогда в жизни не был так разбито счастлив, как тогда... А потом всю ночь не оставлял его в покое, со смутным чувством вины желая доставить и ему все удовольствие, на какое только способен. И в конце концов, своего добился. Йонас совсем перестал быть холодным и отрешенным. Даже начал на вдохе улыбаться и притягивать светлую голову к своим губам, и говорить, совсем тихо, что он ни о чем не жалеет, и, если Людвиг не будет так торопиться, позволит ему сделать все это еще раз. А Кремер просто терялся в том факте, что все это правда происходит. И поэтому потом каждые пять минут тревожно открывал глаза, чтобы удостовериться, что капитан здесь. Лежит рядом под его рукой и бегает во сне от своих благородных демонов. На следующее утро все пошло по идеально выверенному сценарию. Встав позже обычного и ощутимо прихрамывая, Хердт сделал вид, что ничего не было. И это было правильным. Снова вежливое «на вы», снова деликатные интонации, дружеская холодность и неприкосновенность личного пространства. Людвига это вполне устраивало. Ему не нужны были голубиные нежности и держания за руки. По крайней мере, он смог себя в этом убедить. С необычайной легкостью в побелевших костях и приятной болью в мышцах он поднялся с кровати и продолжил неотступно следовать за Хердтом. Тогда Людвигу очень нравилось думать, что это навсегда. Ведь «навсегда» вряд ли продлится дольше, чем три месяца. Это и так слишком долгий срок. К вечеру этого дня Йонас с мягкой улыбкой признал, что способ достигнуть взаимопонимания прекрасно сработал. Людвиг полностью согласился, хоть в душе по-прежнему не понимал его ни капли. Но это было ему и не нужно. Следующей ночью Хердт захотел было спать раздельно, но вынужден был отступить перед огромным огорчением в лебедино-голубых глазах. Уступить и сдаться, и снова спать под ворохом обнимающих его рук и ног. Так и прошли последние дни на суше. Людвиг не замечал их, прося каждую минуту не кончаться и в тоже время поторапливая наступление новой счастливой минуты. Кремер не хотел слушать ни о семье Йонаса, ни о каких-то приличиях или принципах. Он и так считал, что делает слишком много — не прикасается к капитану весь день. И даже не смотрит на него, чтобы не смущать лишний раз. И не дает никаких поводов для чьих бы то ни было подозрений. Но когда темнело, Людвиг признавал за собой полное право всяческими способами утаскивать Хердта спать. А спать — значит не спать. Людвиг тихо говорил ему, что они выспятся на том свете. И просил сказать что-нибудь. Этим своим голосом, к которому стоит приложить пару теплых и скользких интонаций, как он становится катализатором всего земного наслаждения. И Кремер со счастливой улыбкой ловил с его губ каждой звук, пробуя его языком и вслушиваясь с закрытыми глазами. А за день перед отплытием Йонас взял с него честное-благородное, что Людвиг не станет продолжать в том же духе на подводной лодке. «В конце концов, это война», - увещевательно высоким голосом говорил Хердт, пытаясь поймать его взгляд. - «Вы должны понимать. Мы должны быть собраны и в любой момент готовы к тому, чтобы вступить в бой... Я и так с вами... Не знаю, что делаю...» А Людвиг обнимал его, ползая ладонями по спине, и прятал лицо в его шее, тихо отвечая: «Да, конечно...» Кремер чувствовал, как впервые в жизни перестает быть эгоистом. Наполняется желанием жить ради другого. Жить, чтобы видеть его и делать все, что он скажет. И больше, наверное, и не нужно. Они ушли в свое первое и последнее совместное плавание дождливым днем глубокой осени сорок третьего. Никто особого оживления не испытывал. Все знали, что шансов вернуться домой ровно столько же, сколько и не вернуться. Впереди колыхался хмурый океан, полный железных хищников и долгие-долгие дни однообразной рутины, раз в день разбавляемой глотком свежего воздуха с поверхности. Но если кто-то и был на этой подлодке счастлив, так это Людвиг. С первого дня рейда Йонас облачился в серый шерстяной свитер, который, как он обмолвился, связала жена. И еще он носил черный кожаный плащ — достойный атрибут каждого капитана, и фуражку. А Людвиг не боялся подводного холода. И не носил ничего теплее рубашки, иногда все-таки набрасывая из солидарности меховую куртку. Они все время были рядом, теперь уже по официальной необходимости. Людвиг вечно будто бы защищал своим приземленным присутствием его нездешнюю манеру поведения от крикливых матросов. Кремер искренне любовался им каждую секунду, и это не нужно было скрывать, потому что это и было его обязанностью: повторять за ним команды матросам, ждать каждого его слова и веселой, гордой улыбкой поздравлять с каждым подбитым вражеским судном. В часы ночного затишья они играли в шахматы. Людвиг сначала поддавался, потом постарался играть как следует, потом и вовсе попытался приложить все усилия, чтобы выиграть. Но всегда проигрывал. Хердт играл в шахматы виртуозно, просчитывая ходы наперед. Людвиг так не умел. Но зато во время игры можно было наплевать на фигуры и застыть влюбленным взглядом на человеке напротив. Что в сочетании с коньяком, который они медленно, но верно распивали, делало ситуацию еще теплее. Обычно в такие моменты Йонас, посчитав, что приличествующая пара минут прошла, нетерпеливо поднимал невинный взгляд и мягко, но безоговорочно возвращал Кремера в реальность. А тот снова проигрывал и говорил, что ненавидит шахматы, хотя на самом деле, он любил их сильнее с каждым проведенным за ними часом. Людвиг порой думал, что будет потом. Когда они вернутся домой, когда закончится война. И не находил других вариантов развития событий кроме того, что Йонас будет счастлив со своей семьей. А ему, Людвигу, снова придется стать одиноким эгоистом. А он больше не хотел быть таким. И подобные размышления счастливо покидали его голову по причине своей долговременности. Но в такие моменты Кремер шел к капитану, удостоверивался, что тот рядом, и мучился от желания к нему прикоснуться. Но свое обещание он выполнял и ни словом, ни делом не мешал Хердту быть идеальным. А если и прикасался к нему, то такие контакты всегда можно было приукрасить вязью товарищеской поддержки. Особенно в тот момент, когда Йонас, разогнав всех, тоскливо и понуро стоял возле перископа, а глаза его были полны несчастных, невидящих слез и красноватой боли. Кремер подошел к нему тогда и положил руку на плечо. Хердт поторопился утереть глаза и отвернуться... Все, что было известно, это то, что Гамбург бомбят и школа его дочери превратилась средь бела дня в руины. Тогда Людвиг, опасливо и неловко, вновь почувствовал себя эгоистом. И желание никогда не возвращаться домой закралось в его мысли змеей и засело где-то меж камней. Потому что Людвиг видел, что по-прежнему не понимает Йонаса. И ему никогда не осознать, не дорасти до его моральных принципов и глубинных причин его благородства. И никогда Людвигу не обыграть его в шахматы и не стать капитаном. И героем тоже не стать. И даже не научиться принимать решения... И Хердт никогда его не полюбит так, как Людвиг будет любить его вечно. От каждого по способностям. Каждому свое. А потом события завертелись быстро, словно кадры кинофильма. Посреди Атлантики сошлись три подлодки, две из которых затонули. Хердт отдал приказ взять на борт успевших выбраться со своей субмарины американцев. Людвиг так и не понял причин этого поступка. Ведь взять решили не просто капитана и главного механика, а все скопище агрессивных, плюющихся ядом врагов. Ублюдков, от которых одни неприятности... Американцы притащили с собой какой-то менингит, который подкашивал немцев за считанные дни. Опять же, из-за американцев подлодку чуть не потопили, Ю-429 пришла в негодность и провела чуть ли не на самом дне океана несколько дней, умирая и задыхаясь... Хердт, потеряв почти всех людей, принял решение объединиться с американцами и кое-как доковылять до ближайшего западного побережья, а там сдаться, потопив подлодку. Кремер только и делал, что не понимал, не понимал, не понимал, возмущался, пытался получить объяснения... Но ясно было, что он просто не способен воспринять этот немыслимый поступок. Но при этом он вынужден был верить, успокаивать себя и остатки собственной команды, одним из первых сотрудничать с этими непрошеными гостями. Переступать через свою гордость, мучительно не позволять себе спорить с Йонасом и любезничать с этим Натаном Трэверсом, угощая его сигаретами и чувствуя себя при этом не лучшим образом. Впрочем, все, чего Людвиг действительно боялся в те дни — это что Йонас тоже заболеет. Что умрет, сгорит от раздирающего кашля и горящей сыпи за несколько дней... А он и правда умер. Так неожиданно, что Людвиг только через несколько дней, уже сам в качестве военнопленного на американском корабле, понял, что же случилось. Капитан не смог совладать с собственным экипажем. Оказался врагом истинным немцам, что пожелали сохранить верность фюреру и отечеству... Поэтому Йонас напоролся на рифленый немецкий нож... Людвиг приземлился перед ним на колени, страшно испугавшись того, что кровь у него на губах удивительно яркая. - Теперь это ваш корабль, - все тем же тонким и осторожным, словно лед на лесном озерце, голосом. Только теперь сдавленным и погибающим. - Доставьте людей домой. Вот он... Герой, знающий, в чем его призвание. До конца. А Кремер все сидел подле него, не в силах оторвать руку от его шеи, ужасно торопя момент, когда его горячая кожа похолодеет. А в голове только: «Быстро... Как же можно так быстро?.. Как же я теперь...» Людвиг вновь стал эгоистом за считанные секунды. Успел даже подумать, что Хердту повезло умереть быстро и стремительно. Но от этого Людвиг не научился ровно дышать. И все сидел рядом, рассматривая покрасневший от крови ворот свитера и рисунок пор на его коже. Кремер все пытался вдохнуть, чтобы прийти в себя, но не получалось. Прокисший медью воздух наотрез отказывался лезть в легкие. И это было только начало. Только начало того безраздельного монолита одиночества, который соизволил накатить, только когда Людвиг оказался в Калифорнии. И теперь неприятные мысли о том, что стоило все-таки остаться, как старшему офицеру, на несчастливой, тонущей подводной лодке, перебивалась горьким чувством вины. А оно заглушалось желанием и страхом вернуться домой. А его перекрывало самое тяжкое. Одинокое осознание себя после любви. Осознание того, что все закончилось правильно. Ведь если бы Хердт выжил, то ничем хорошим бы их отношения не закончились. Они закончились бы счастливым возвращением одного домой, а другого опять же в одиночество. А так... Так хотя бы можно ни в чем на него не обижаться (вся затея с американцами не в счет). Не винить его ни в чем и любить его до конца. Запомнить его таким, каким он был — беззащитным и неприступным ангелом из стали и гранита. А одиночество... Когда-нибудь, когда Кремер вернется домой и найдет семью Йонаса, одиночество, возможно, пройдет.