И возвращается ветер...

«Встать, суд идет!» – все поднимаются, и Гонсало тоже вскакивает, встает на цыпочки, подтягивается на резной балюстраде, чтобы лучше всё разглядеть. Даже непривычно как-то наблюдать за чем-то важным вот так, открыто, а не скорчившись в темноте и пыли возле потайного глазка. Входят судьи – впереди эр Якоб, выпрямился, даже вроде как повыше ростом стал, очки блестят, губы поджаты, ух, сейчас и цапнет Спрутятину. А щупальце склизкое мороженое сидит на скамье подсудимых, будто гвардейскую алебарду проглотило, и глазом не моргнет. Интересно, когда его в Занху поволокут – тоже вот так глядеть на всех будет, будто он Создатель, а мы тут все коты облезлые? Отдельную клетку маленькую выгородили для главного ызарга, и решеткой с толстыми прутьями обнесли. А рядом, в большой клетке – все кучей: и маркиз-газетчик, и писарь какой-то канцелярский в очках и с крысьей мордочкой, как его там… А, мэтр Муре, это он все записки подделывал, талант у него: любым почерком писать умеет! И еще какие-то двое белобрысых в мундирах с сорванными знаками различия… Ничего, сейчас Спрута из глубин прямо на сковородку вытащат! Все и всё рассказали как есть: и папито, и тиос, и Иерро Гайяр, и они с Гудрун тоже, и сам эр Дитрих на пару с бароном Инголсом слушали со всем вниманием и каждое слово записывали. Ну! Зал затих. Пятнадцать лет каторги. Двадцать. Пожизненно. С лишением дворянства и всех прав состояния. А Придду – Занха, больше ему давать нечего! Что?!!! Нуэва-Багерлее?! Всего-то навсего? Пожизненно? Нет, ну знали мы, что соберано у нас карканутый, но чтобы вот этак клювом прощелкать! Неужели ему жалко это скользкое щупальце? Вот, и тио Хорхе сжал кулаки, и у папито желваки заходили… Ничего, в Нуэва-Багерлее, наверно, тоже папины люди есть, устроят спрутищу дорское веселье. Ну-ка, тсс! Последнее слово дали Придду – интересно, что он нам нашипит? «Что будет с герцогиней Придд и ее детьми?» – равнодушно так, будто и не про людей спрашивает, а про кушанья к обеду. Герцогиня Агнес, урожденная Эпине, говорит соберано, насколько нам известно, не была осведомлена о преступных замыслах и никоим образом в преступных деяниях не участвовала и таковым не потворствовала – ну да, Придд же ее и в Альвеару-то привозил хорошо если раз в год, эр Дитрих рассказывал, Гонсало всё подслушал! Значит, и судить эрэа Агнессу не за что. Пусть себе в Васспарде тихо доживает свой век – если и впредь ни в какие интриги не полезет. Но владения Приддов отныне под королевским управлением. Это что, как Надор при Дораке? А дети… Сколько там их у Спрута? Четверо? А соберано, говорит, из-за него чуть не потерял своих детей. И теперь, говорит, отдаю весь спрутиный выводок моим сыновьям – на милость и немилость! *** – А я тебе говорил, Карлито – рано мы радовались! – Может, кто и радовался, а я и не думал. Хорхе, не помнишь навскидку, кто у нас в Нуэва Багерлее? Нет? Значит, подними бумаги – и свяжись. Пусть следят, и если Спрута попытаются вытянуть из горшка… – То мы знаем, что делать. – Лонсето, оповести всех: ничто не отменено – просто отложено на время. Пусть будут наготове... – Алерта! – Соберано. Это звучит сухо, даже не как приветствие, а просто как констатация факта. – Карлос, я слышал, просто случайно… Хорошо, держите ваших людей в готовности, если считаете нужным, делайте что хотите, только выслушайте. Три пары черных глаз и одна синих – как дула восьми пистолетов. И как с ними, такими, говорить? А говорить надо, Родриго. Никуда не денешься. Не умеешь – учись. – Вы хотите знать, почему я оставил Придда в живых – объясняю. Во-первых, говорю сразу, эр Рейнхард, будь он хоть четырежды герцог и шестнадцать раз эорий, симпатичен мне не больше, чем вам. Однако у Придда четверо сыновей. Вы, надеюсь, все помните историю святого Рокэ и его незадачливого оруженосца? Так вот, Карлос, я не хочу, чтобы вы впоследствии получили себе на голову четырех новых Ричардов Окделлов, причем не наивных вепрят, а хитрых и расчетливых спрутов – кровь не пропьешь. Мне представляется, что это не будет способствовать процветанию Талига, которому вы… мы с вами служим, – кошки, только удержаться, не сорваться в привычную язвительность, не разбередить едва затянувшуюся рану, не развеять едва сгустившийся из воздуха призрак доверия! – И что же, дор Родриго, вы не знаете, как решают подобные проблемы? – скалится Лонсето. – Так спросите у вашего верного эра Дитриха. – Знаю, Алонсо. Но пока я правлю Талигом, в Талиге не будут тайно убивать ни в чем не повинных женщин и детей. Да, именно детей, не смотрите так, Миро: старшему, Валентину, тринадцать, двойняшкам Вальтеру и Амадеусу по десять, Эктору семь. – Ну и что вы нам предлагаете, сир? – приподнимает бровь Хорхе. – Пойти по стопам Аугусто Мейна и из военных сделаться менторами? – Не обязательно менторами. Просто подумайте, что и как можно сделать, чтобы маленькие Придды не считали Алва кровными врагами. Бывают же у принцев пажи, порученцы, кошки дери, да хоть утренние подаватели тапочек! – старательно улыбается старый вран. – Покажите малышам, где тут библиотека, научите делать модели кораблей, прокатите на винтокрыле… Заодно и на собственном опыте узнаете, каково это – воспитывать детей. Ведь своих у вас пока нет, только у Карлоса – но и он ранее не имел возможности… – «Тьфу, коты бесхвостые, теперь меня в канцелярщину понесло… Нет, жест, конечно, вышел красивый, «на милость и немилость!». Вот только что из этого получится?» «И вправду, интересно, какие они, эти спрутики?» – думает Гонсало, приникнув ухом к дырочке в стене потайного хода. – Что ж, почему бы нет, – говорит наконец папито. – Я, пожалуй, взял бы младшего, еще один товарищ по играм Гонсало не помешает. Мелковат, правда… – Тогда мне – старшего, – усмехается тио Рамиро. – Уволочь спрутенка в Коннершталь и показать, что такое жизнь, авось, какой толк и выйдет. – Так, – щурится тио Хорхе, – выходит, нам с Лонсето остаются двойняшки, придется жребий кидать. А, впрочем, их, наверное, все равно не отличишь, так что, по сути, разницы никакой… «Слава котикам, – думает Родриго, – вроде поняли…»