time lapse .doc

I've spent the whole night up with my eyes closed leaving me so tired My shadowed face, looks somewhat bright I turn the light on but today it seems a bit dimmer How could this be...

По кистям Минсока бегут шустрые кровавые струйки, когда Чонин с трудом приоткрывает дверь в комнату плечом, пытаясь удержать в руках поднос. Когда он поднимает глаза, поднос летит на пол с грохотом — остается лишь радоваться, что посуда из пластика. - Господи, снова, - шепчет Чонин, чуть прикусывая нижнюю губу, чтобы сдержать горькую усмешку. Он с грохотом падает у кровати на колени (на джинсах растекаются молочные пятна), разжимая кулаки и с силой продевая свои пальцы между минсоковскими. Минсок выгибается со стоном боли, ногтями впиваясь в тыльную сторону ладони парня, а несколько слезинок стекают на светло-фиолетовую ткань подушки. Боль, безумная всепоглощающая боль накрывает с головой; глаза темны, как бездна, как кровь черной вдовы, смотрящей с усмешкой и не спеша плетущей свою паутину. Чонин устало прижимает бьющегося в конвульсиях Минсока к себе, целуя куда-то в вычерченные ключицы, и молит, чтобы приступ кончился как можно скорее. В глазах Минсока нет понимания, нет сознания, нет белков, в конце-то концов, есть лишь болезненное страдание; его тихие стоны нарушают практические полную тишину дома. Когда Минсок обессиленно падает на кровать, Чонин выдыхает и опускается рядом, ощущая даже сквозь ткань хлопчатой футболки холодные потные простыни — снова ночные кошмары, осторожно и быстро пересекшие грань реальности. Парень откидывает темную челку и разминает затекшие пальцы, измазанные соленым и вишневым, шепчет что-то про «ненавижу», кусает губы во внезапном отчаянии, а после чувствует, как Минсок начинает дышать ровно. Он встает с кровати, оглядываясь на разбросанные по полу фрукты и разлитое молоко, которое стекает с его джинсов и с двери, и сосредоточенно начинает убираться. Чонин ненавидит больницы, но до безумия любит Минсока, так что ему невольно приходится смиряться с запахом лекарств и шероховатостью марли. Чонин готов кричать от постоянной тишины, но врачи — которых он, кстати, ненавидит не меньше — постоянно твердят о необходимом покое. Он ненавидит свою жизнь, но почему-то готов терпеть ее такой, пока есть неверный желтоватый свет от лампочки надежды, мерцающий единственным намеком - все же когда-нибудь вернется на правильные места. Как в детских конструкторах — столько бы ты ни пытался запихнуть треугольник на место квадрата, в какой-то момент рука может дрогнуть и этот оранжевый деревянный треугольник попадает в идеально подходящие для него отверстие в деревянной пластине. Пусть реальность предстает в виде листков с диагнозами, ничуть не ободряющими кивками терапевтов и ехидными ухмылками экс-друзей (а были ли они друзьями когда-то?), Чонин готов до самого конца делать вид, что верит в это. Создавать иллюзию не для остальных, а для самого себя, наверное, даже. Он слишком любит Минсока и слишком бережет волшебную мечту об ирреальном светлом будущем, чтобы разрушать замки из мыльной пены. Минсок не знает о замках, о диагнозах, о лампочках, поломанных деревянных детальках конструктора и разлитом молоке — он живет в библиотеке воспоминаний, время от времени выкидываемый из нее вспышками кошмаров, но каждый раз спасаемый неведомым образом из мягких бесконечно высоких стен и ажурных решеток. Он чувствует запах духов — легко-цветочный по вторникам, средам и субботам, чайно-мандариновый по понедельникам, четвергам и воскресеньям. Что-то подсказывает робко,что у обладателя приятных запахов есть имя, но Минсок не помнит имена — он не помнит даже свое. Он складывает его из запыленных томов без перепыва, иногда вырывая страницы и приклеивая в нужном порядке к деревянным полкам, иногда — в порыве странного озорства — исписывает от корки до корки пустые книги большим черным пером, макая его в подозрительно-красные чернила. Правда, последнее отнимает у него очень много сил и после он долгими бесконечными мгновениями сидит на черно-белой холодной плитке, смотря, как мерцают названия на корочках книг. Пятницы всегда пустые — нет даже книг, нет запахов, в пятницы Минсок называет себя просто Он и смотрит, как якобы солнечные зайчики сидят на плитке рядом и шевелят солнечными ушами. Чонин может бесконечно долго сидеть рядом с Минсоком, расчесывая волосы, осторожно ложась головой на грудь, прислушиваясь к биению сердца и создавая для себя очередную иллюзию — иллюзию чужого сна. У Чонина нет будущего, нет его и у Минсока, однако это не может помешать Чонину вечерами, усевшись под лампой, заполнять дневник короткими заметками-планами, которые, конечно же, непременно будут осуществлены, когда этот страшный больничный сон кончится. Колесо обозрения, четыре рожка фисташкового мороженого на двоих, прыжок с хайвея в водопад, прогулка по канатной дороге без страховки, катание по Млечному Пути на санках — постепенно этот блокнот становится больше похож на записки сумасшедшего, но разве это кого-то волнует? А утром Чонин просыпается в слезах, не помня их причину, и слышит сдавленный стон из соседней комнаты. И заново строит свои мыльно-пенные сказочные замки. И мечтает сказать вслух "я люблю тебя".