Without a Hope, Without a Face

Вечер так странно опускается на улицы, медленно, с поволокой, будто кто-то невидимый дышит в замкнутом стеклянном пространстве, и стены запотевают. Не оставляют шанс на то, что можно будет хоть что-то увидеть. И это через каких-то, максимум, полчаса. Звуки не стихают. Все не так, как обычно – ночь теряет свое очарование в тот момент, когда на небе вспышкой зажигается первая звезда. Вокруг не просто гулкая тишина. На оголенных нервных окончаниях пляшет леденящее безмолвие, окутанное удушающим запахом. Он настолько сладкий, будто где-то неподалеку что-то умерло. Что-то…очень похожее на надежду. Последнее, что всегда умирает в этом мире. И вот она лежит где-то на грязных ступенях, почти у двери подъезда (и скорее всего, этот подъезд мой, не чей-то еще, а именно мой), и разлагается. А все проходят мимо и делают вид, что не замечают. Что же, это так – обычно, так естественно для общества. К тому же, кому какое дело до умершей чужой надежды, свою бы удержать. Главное, что движение за окном все так же продолжается, но его невозможно услышать. Простым смертным такое удовольствие в эту ночь попросту недоступно. В квартире темно. Ну, не совсем. Кое-где догорают свечи. Поджег их, когда только начинало смеркаться. И вот они медленно оплавляются, стекают горячим воском на поверхность стола и подоконника. Этого освещения сейчас достаточно. Никчему использовать электричество, за которое уже не собираешься платить. В мутности оконного стекла выхватываю свой профиль, такой четкий, острый. Профиль человека без надежды. Медленно поворачиваю голову, продолжаю рассматривать, даже губу прикусываю – профиль не двигается. Тот я, за стеклом (или на самом стекле – не знаю в каком измерении живут наши отражения), и этот я – настолько гранично разные, насколько идентичны. Одеты даже одинаково. На черной футболке в самом низу у бокового шва есть небольшая дырка, прожженная сигаретой. А на манжете левого рукава клетчатой рубашки нет пуговицы. Потерялась. Давно. Помнится, еще Ты ее надевал, а пуговицы уже не было. Веду головой, продолжаю смотреть на самого себя со стороны – когда такое еще выпадет. На глаза падает челка, чуть ли не впервые отмечаю, что кончики темных волос царапают кожу. Вот и ответ, почему шея была постоянно разодрана – просто, волос слишком жесткий. Поджимаю губы с досадой, отражение прикрывает глаза и качает головой, горько усмехаясь. Кажется, брежу. Нет, сегодня я не принимал. Но ощущение такое, будто во мне двойная доза. Двойная доза Тебя. От того так и глаза режет, а еще картинки странные видятся. Моргаю, и отражение в окне исчезает. Совсем. Теперь моя очередь выдавливать из себя горькую усмешку. Что это? Еще один намек на то, что все предрешено? Или оно тоже умерло, как и надежда? И ничего не осталось – просто тело с отравленной душой без надежды и даже без личного отражения в мутном оконном стекле. Вздрагиваю от собственных шагов, пока иду к ванной. Они звучат слишком громко, непривычно. Перекрикиваются со стрелками старых часов. Такое ощущение, что вокруг то и дело раздаются пушечные залпы, которые сбивают с толку и ведут свою, понятную только им, войну. И приходится каждый раз морщиться, как от боли, идти на цыпочках, чтобы смягчить влияние столь громких звуков на барабанные перепонки. Страх захлестывает, накрывает так, будто сверху на голову уронили одеяло. И судя по его тяжести – уронили с последнего этажа. Видимо, вешали мокрое после стирки, и то ли прищепки слабые, то ли порыв ветра оказался сильнее. Короткий момент, и оно приземляется на голову, как назло только усиливая ор присутствующих рядом звуков. Короткое движение рукой, полуповорот обеих кранов – не очень хочется лезть в холодную воду – и в какофонию врывается очередной болезненный звук. Смотрю на дно в тщетной попытке поймать собственное отражение. Нет его, нет. С ужасом понимаю, что забыл, как выгляжу. Стерли из памяти ластиком вместе с последним отражением в окне. Сглатываю с каким-то драным стоном, ощущаю, как слюна царапает горло, а вдох проходит в легкие, будто в вату падает. Теперь нет и воспоминаний, а значит, нет и лица. Все медленно подводит к нужной черте. Понимаю, что это просто этапы, ступени, по которым спускаюсь к выверенному днями решению. И последний шаг, прежде чем сесть и передохнуть перед решающим рывком – в воду. Сначала это неприятно, настолько, что немеют даже кончики пальцев. Ткань джинсов намокает стремительней, чем представлялось. Мда… Об этом обязательно напишут газеты. Невесть, конечно, какая сенсация, но тему обсудят. Долго будут выяснять, на какую полосу попадет, стоит ли она внимания общественности. Ведь это так все банально. Ха-ха-ха! «Он покончил жизнь самоубийством. Ничего нового, ничего экстраординарного. Просто вскрыл вены. Из-за любви. Очередное самоубийство несчастного, отверженного, видимо, потерявшего любую надежду. Новость на троечку, на восьмую часть полосы, в общей хронике криминальных событий, без права на отдельный некролог. Дело возбуждено и сразу закрыто. Все слишком банально и не интересно. Всего лишь самоубийство из-за потерянной любви, всего лишь вскрыл вены из-за мужчины…» Смех и презрительное фырканье каждого, кто прочитает эту заметку в утренней газете, стоит в ушах. А еще слышны ругательства журналиста, которого новостной редактор отправит на место событий, чтобы собрать информацию для статьи по горячим следам. И он будет с рассветом добираться до дома в спальном районе, пытаясь поймать тачку, чтобы не вызывать такси, не ждать пока оно едет. Матерится и верстальщик, которому теперь надо переделывать целую полосу. И как раз в тот момент, когда он уже мечтал об утреннем круассане, о чашке кофе и о теплом мягком теле своей жены, которая спит, но все еще ждет мужа домой с ночной смены. Но все это ему уже не получить. Вот так вот утром умрет еще чья-то надежда. Пусть она всего лишь о мелком событии, которое имеет место быть и повторяться. Но мне должно быть все равно, нет? Откидываю голову на бортик ванной, прикрываю глаза, пытаюсь последний раз пройтись по всей квартире, вспомнить и запомнить. Его куртка в коридоре, на вешалке, третий крючок от входной двери. Висит так, будто ссутулилась. Будто тяжело ей там висеть, одинокой, брошенной, оставленной. Висит, придавленная своим личным грузом проблем и безнадеги. Боги, сколько он ее не надевал? Точно знаю, там, в кармане, пачка сигарет. Marlboro. Да. Light. C ментолом, с противным ментолом. Такой, знаете, когда им затягиваешься, появляется ощущение, что тебе в глотку затолкали всю упаковку мятной жвачки. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. Никогда не любил этот сорт. Ни-ког-да. И он это знал. Смеялся и продолжал курить. На кухне. К слову, там, в пепельнице два окурка, еще с того, с последнего раза. Когда же он курил в моем доме последний раз? Так и не выбросил, не поднялась рука. Мы с пепельницей знали, что он больше не вернется в этот дом. Не стал ее мыть. Пепельница-то ни в чем не виновата, ее лишать надежды было бы жестоко и несправедливо. Так и осталась старушка стоять. На углу стола. С двумя окурками мерзких сигарет. Но, черт побери, это Его сигареты! Какая разница, насколько они отвратительны, если это ЕГО сигареты?! Вдох-выдох, судорожный скулеж. Прикусываю губу так, что слизистая лопается. Ржавый привкус едва отрезвляет. Не закончил еще, рано проваливаться в беспамятство. В гостиной потухла последняя свеча. Несмотря на то, что дверь в ванную плотно закрыта, остро ощущается запах остывающего воска. По коже продирает ощущением сродни тому, которое испытываешь, когда пытаешься подковырнуть и снять парафиновую корку. Сколько их таких было на руках… На тех руках, которые сейчас погружены в воду. Сколько раз пальцы, эти дрожащие пальцы, касались расплавленного воска. В те острые моменты, когда так необходимо было оставаться в сознании, когда хотелось выть, кусаться, биться, рыдать. Сидел и макал пальцы в воск. Ждал. И сейчас жду… В баре початая бутылка водки. Тоже не тронутая. Его любимый сорт отвратительного алкоголя. Никакой элитности, никаких понтов, никакой изящности, никакой статустности – просто водка. Рюмка, правда, разбилась. Выбросил. Может, зря, может именно из-за этого Он больше не пришел? От такого откровения перед самим собой леденеет кровь. Зажмуриваюсь. Уже ничего не исправить. Телефон молчит. Месяц как молчит. Номер Он сменил. Даю двести процентов из ста, что просто взял и сменил номер. Когда только успел уйти. Не вспомнить. Просто… Вот Он был, и вот – не стало. Ни дня, ни времени. Не помню даже, какая погода была за окном. Не помню, как ушел, на чем уехал, что говорил. Не помню. Его нет, но с тем же, здесь, в этой квартире, Его больше, чем где-либо. Веду рукой, чтобы подхватить лезвие, задеваю Его гель для душа, вздрагиваю, как от пощечины. Ничего не может уже остановить, но при этом что-то все еще противится такому до оскомины окончательному решению. Даже не помню, закрывал ли входную дверь. Но и это уже не важно. Ничего уже не важно. «Привет. Слышишь, ты… Трубку возьми! Заебал твой автоответчик!» …пи~ип… «Ну, что такое. Я же знаю, что ты не съехал. Чем ты там занимаешься? Перезвони мне!» …пи~ип… «Эй, придурок, твой мобильный, наверно, уже сгнил от разряженности батареи! Я все еще хочу тебя услышать!» …пи~ип… Это даже не больно. Так, щекотно слегка. Сначала, будто у тебя рывком зуб выдрали, а потом погружаешься в эйфорию. Никакой наркотик не заменит этого чувства. Улыбаюсь, съезжаю в воде немного глубже, не открывая глаз. Улыбаюсь, отпуская все, что еще осталось – у человека без лица, без памяти, без отражения и без надежды. Еще немного и гнить будем вместе. Я даже знаю, насколько сладким будет этот запах. А Ты…выкури за меня, что ли, сигаретку…водку не пей только, терпеть не могу, когда ты пьяный. И да – кота покорми. Он-то ни в чем не виноват… Что можно сделать, когда опоздал? Сильные руки рывком подхватывают тело, вынимая из воды. Глупо, конечно, но, кажется, что еще можно что-то изменить. Ан нет, нельзя. Судорожный вдох, на полную, раскрывая легкие для крика. Но крик не рвется из груди, только быстрее заходится сердце. Губы касаются виска, пальцы убирают челку с лица. На куски, на осколки единомоментно рвется и бьется окружающая реальность. Ничего не важно, не здесь и не сейчас. Ресницы дрожат, глаза прикрыты – сил нет смотреть на воду с неественно естественной окраской. Просто сильные объятия, просто последний поцелуй у виска. Сложно осознать, легче отпустить. Отпустить того, кто захотел уйти. И уже не важно, почему. «Чертов автоответчик!». Шипение зажигалки, едкий ментоловый дым. На кухне некормленый кот, который ни в чем не виноват. А за окном, на котором навек застыло отражение любимого профиля, загорался рассвет.