Обратный отсчет

      Протянув руку, Антиплащ нашарил на холодной, обшитой рогожей и занозистыми деревянными рейками стене крохотный рычажок выключателя.       Вспыхнула лампочка под потолком — вполнакала. Тусклая, желтовато-бледная, опутанная лоскутьями паутины, распространяющая вокруг нездоровый, грязно-белесоватый свет, она напоминала не то унылую, позабытую на дереве перезревшую грушу, не то наполненный гноем, готовый вот-вот лопнуть чудовищный абсцесс… Антиплащ огляделся: небольшое квадратное помещение было заставлено ящиками, бочками и мешками разнообразнейших форм и размеров. Вдоль дальней стены тянулись полки, занятые пыльными банками с невнятным содержимым, штабелями консервов, давно позабытыми за ненадобностью, пустыми емкостями из-под олифы и масляной краски, зацементировавшимися от сырости бумажными мешками и прочими доисторическими окаменелостями. В углу сиротливо истлевал ржавый садовый инвентарь, какие-то жестяные корыта, ведра, шланги, грязное тряпьё, хромая одноколесная тачка… Девчонка, закутанная в одеяло, испуганно пискнула в его руках; по-прежнему зажимая ей рот, Антиплащ усадил ее на один из ящиков, смахнув с него песок и обрывки пожелтевших, волглых от сырости прошлогодних газет — и приложил палец к губам.        — Тс-с… Тише! Давай… поиграем в разведчиков, ладно? Будем говорить шепотом, чтобы нас не услышали злые дяди — там, наверху… Ты умеешь говорить шепотом?       Девчонка, мелко дрожа, не то согласно кивнула, не то судорожно дернула головой. Антиплащ осторожно, медленно выпустил ее и отстранился, готовый вновь накинуть на нее одеяло и зажать ей рот, если она сейчас завизжит… Она не завизжала; но её большие серо-голубые глаза вновь заблестели от слез, и на покрасневшем кончике носа горестно повисла одинокая прозрачная капелька.        — Я х-хочу домой… Я х-х… хочу к маме…        — Обязательно. Мы поедем домой, к маме… только не сейчас. Потом… попозже. Утри слезы, ну. — Он неловко вытер ей лицо и сопливый нос краем мягкого флисового одеяльца — и торопливо добавил, стараясь кое-как усмирить сквозящее в тоне нервное раздражение: — Если ты будешь хорошо себя вести, я утром обязательно отведу тебя к маме, договорились?       Она не ответила — смотрела на него по-прежнему затравленно, опасливо, исподлобья, не зная, стоит ли доверяться его обещаниям; потом, опустив глаза, мрачно, со вздохом, с усталой безнадежностью в голосе произнесла:        — Ты говоришь совсем, как она.        — Кто она?        — Мама. Она тоже говорит: «Если ты будешь хорошо себя вести, в воскресенье мы пойдем в зоопарк». А потом…        — Что потом?       Девчонка всхлипнула и потерла ладошкой воспаленный, простуженно распухший курносый нос.        — А потом она говорит: «Ничего не получится, милая, извини, я сегодня занята». И никакого зоопарка…        — А-а… э-э… ну, понятно. — Антиплащ, не слушая ее, рассеянно собирал свое раскиданное по полу высохшее шмотье. — Значит, никакого зоопарка?        — Угу.        — Мама, наверно, часто работает по выходным?        — Ага.        — А папа?       Девчонка не ответила. Она сидела, завернувшись в одеяло, тощенькая, взлохмаченная, несчастная, опустив голову, прижимая к груди полосатую игрушку, уныло ковыряя пальцем трещинку между неплотно пригнанными дощечками в крышке ящика. Антиплащ наконец собрал одежду и натянул на себя еще хранящие тепло обогревателей, усохшие на два размера джинсы и водолазку; он был уверен, что девчонка либо не расслышала вопроса, либо тут же попросту позабыла о нем — да, собственно, и не ждал ответа, занятый собственными невеселыми мыслями. Но она не забыла — и вновь глубоко, совершенно по-взрослому вздохнув, ровным, равнодушным тоном, каким говорят о неизбывной, нудной, притерпевшейся уже зубной боли произнесла:        — У меня нету папы.       Антиплащ, пытающийся разобраться в хитросплетении вывернувшихся наизнанку девчонкиных колготок, с недоумением оглянулся.        — А, что? Вот как? Ну… э-э… бывает. — Все это как-то застало его врасплох; пожав плечами, он, желая то ли ее утешить, то ли просто поддержать угасающий разговор, небрежно бросил через плечо: — Ничего страшного. У меня, знаешь ли, тоже не было папы… У меня и мамы-то, собственно, почти не было.        — Правда? — Она искоса взглянула на него — впервые с интересом, как на собрата по несчастью, который хоть и вряд ли сможет чем-то помочь, но, по крайней мере, по-настоящему способен понять. — Так не бывает.        — Как?        — Чтобы не было мамы. Мама есть всегда!        — Бывает, можешь поверить. — Он подошел к ней, держа в охапке весь ее голубовато-розовый, в бабочках, белочках и цветочках кукольный гардероб. — Тебя вообще-то того… как зовут?        — Молли… Молли Элеонора Анжелина Брукс — вот как!        — Твое имя длиннее тебя на целый фут. А сколько тебе лет?        — Скоро будет пять!        — Совсем большая… Ходишь в детский сад?        — Угу.        — У тебя там, наверное, много друзей… ну, то есть, подруг? Да?        — Не, не очень.        — Почему? Там обычно весело… Много ребят, разные игрушки, поделки, рисунки, ёлка на Рождество… ну, всякое-такое, в рюшечках и цветочках… ага?       Молли опять вздохнула — так, что поднялись и вновь опустились худые бледные плечики.        — Я не люблю ходить в сад.        — Почему?        — Потому что! Меня забирают оттуда самую последнюю! — Она вновь судорожно утерла нос. — Там у всех есть бабушки, и дедушки, и… и вообще… а у меня — только мама! И еще вот… Тигруша. И меня забирают из садика позже всех! Вот! — Она яростно смахнула скатившуюся по щеке предательскую слезу и сердито, исподлобья уставилась на Антиплаща — так, словно это именно он был виноват в столь неприятным образом сложившихся обстоятельствах. — А ты… кто?        — Кто я? — Антиплащ криво усмехнулся: ах, как бы он и сам хотел знать на этот вопрос простой и ясный ответ! — Ну… можешь звать меня Анти, если ты об этом. — Он натянул на нее майку, и платье, и колготки, и ботинки (все в указанной последовательности) — и мучительно задумался, выискивая темы для разговора, не зная, чем бы ее отвлечь и занять, чтобы избежать слез, воплей, капризов и прочего опасного, досадного, совершенно никчемушного сейчас шума. Конечно, проще было бы ее связать и заткнуть кляпом рот — но он все же решил оставить столь радикальные меры на крайний случай… хотя, если подумать, о чем он, законченный мизантроп, объявленный в розыск опасный бандит, изгой и отщепенец, вообще может говорить с сопливой и заплаканной четырехлетней девчонкой? Наконец его озарило:        — А Тигруша… это, э-э, вот этот твой толстый тряпичный зверь, которого ты держишь вверх ногами? Я думал, это медведь.        — Нет. Это тигр. Только… он заболел. — Нерешительно, в мучительном раздумье ковыряя в носу — стоит ли посвящать Антиплаща в столь щекотливую проблему? — она наконец перевернула игрушку в исходное положение и продемонстрировала собеседнику вылезшие из разошедшегося подмышкой шва клочья ваты. — Видишь — у него бок порвался… и лапка почти оторвалась. И теперь ему больно…        — Ну, эта беда невелика. Хочешь, привяжу ее обратно… ну, то есть, гм, забинтую ему рану? Пустим на мединвентарь вот этот старый халат… Ага?       Но Молли смотрела на него мрачно. Предложение Антиплаща не казалось ей классным и замечательным. Очень уж ей был дорог этот заскорузлый от высохшей грязи полосатый Тигруша, очень она боялась остаться одна, без своего верного, пусть и изрядно потрепанного защитника, очень не хотела отдавать единственного любимого друга в чужие незнакомые руки…        — Ну же, — сердито подбодрил Антиплащ. — Обещаю, что не буду делать ему никаких уколов! — Он решительно взял Тигрушу из вяловатой девчонкиной ладони и длинной белой полоской ткани, оторванной от подола сброшенного халата, забинтовал безмолвному пациенту разорванный, с вылезшими клочьями ваты полосатый бок. Потом привязал к плечу оторванную лапку, соорудив нечто похожее на перекинутую через голову поддерживающую повязку, и вернул зверя девчонке. — Ну, вот и все. Операция прошла успешно. Пациенту предписывается лечебное питание, регулярные очистительные клизмы и строгий постельный режим. Короче, можешь уложить его спать… Да и тебе тоже не помешало бы задать храпака на несколько часов, дорогуша. До утра еще далеко.       Она осторожно потрогала пальчиком наложенные повязки.        — А ты разбудишь меня, когда мы поедем домой, да?        — Разумеется, разбужу. Ложись вот сюда, на ящики… Можешь использовать своего зверя вместо подушки.       Молли взглянула на него сердито:        — Как — вместо подушки? Он же болен! Ему самому нужна подушка!        — Ну-ну.        — И одеяло!        — Сейчас найду…       Наконец умиротворенная, Молли послушно улеглась, уложив рядом с собой забинтованного Тигрушу, что-то ласково бормоча в его круглое желтое ухо, поглаживая ладошкой выпуклые пластмассовые глаза и улыбающуюся мордочку. Закрыла глаза… Наспех подоткнув вокруг нее найденный поблизости старый плед, Антиплащ отступил и присел на нижнюю ступеньку лестницы, зябко засунув руки подмышки, угрюмо глядя под ноги, на ползущую по земле жирную волосатую гусеницу, и с трудом преодолевая мерзкое, недостойное желание бедолагу-червячка раздавить — просто так, правом сильного, из одной только смутной инстинктивной гадливости. В наступившей тишине он прислушивался к тому, что происходит наверху, в лаборатории, пытаясь угадать, чем заняты Черныш и его присные, в каком направлении они развивают свою, без сомнения, бурную деятельность — но ничего, абсолютно ничего не было слышно, толстые дубовые доски и слой дерна надежно поглощали все звуки — только порой, когда кто-то проходил рядом, над головой, с тихим шорохом осыпались по стенам стремительные и неуловимые, как ящерицы, струйки мелкого желтоватого песка… Н-да. Какие, интересно, сведения Черному Плащу все-таки удастся из Бушрута вытянуть (а в том, что удастся, Антиплащ не сомневался ни на секунду)  — и к каким средствам он для этого прибегнет: сильнодействующим, или все-таки умеренного спектра? У Черныша вполне хватит мозгов притащить в лабораторию служебных ищеек — и, даже если Репейник догадается включить на полную мощность поливальные установки, это вряд ли поможет скрыть от чувствительных собачьих носов все следы его, антиплащовского, неурочного ночного визита… И, если начнется обыск… Он вздрогнул — шорох, раздавшийся в углу погреба, его напугал: но это была всего лишь Молли, беспокойно заворочавшаяся на своем жестком и неудобном деревянном ложе.        — Ты что, не спишь? — негромко окликнул ее Антиплащ.        — Не-а. Не спится… — Она села на край ящика и, завернувшись в одеяло, хмуро поглядывая на Антиплаща, поболтала в воздухе ногами. — Расскажи мне сказку.        — Что? Сказку?        — Ну да. Мама всегда читает мне книжку, если я не могу уснуть… или рассказывает сказку. — Она важно кивнула, видимо, полагая, что это придаст ее словам больший вес. — И я сразу засыпаю.        — Но я не умею рассказывать сказки, Молли, — мрачно пробурчал Антиплащ, которому, признаться, было сейчас совсем-совсем не до сказок. — Разве что на допросах в полицейском участке…        — Ну, пожалуйста! Расскажи мне что-нибудь! — Она уныло потерла кулачками глаза. — А то я так ну никогда не усну…        — Ну… ну ладно. Сказку, так сказку. Только коротенькую. — Он поморщился, пытаясь выискать в себе хоть крупицы сочинительского вдохновения, сосредоточенно разглядывая свои пальцы — крепкие, сильные, с намертво въевшимися под обгрызенные ногти ободками подсохшей грязи. — Ну, слушай. Жила-была в тридевятом царстве, в тридесятом государстве одна милая и добрая девушка, которую звали, э… э-э… ну, скажем, Пылюшка.        — Может быть, Золушка? — помолчав, нерешительно спросила Молли.        — Ну, может, и Золушка… Я же сказал тебе, что не умею рассказывать сказки. Будешь ты слушать, или нет? Тогда не перебивай… в общем, так. — Он в раздумье потер ладонью подбородок. — Жила она в большом доме с отцом, мачехой и двумя сводными стервами… то есть, я хотел сказать, сводными сестрами, которые взваливали на бедную Пылюшку самую тяжелую, грязную и неблагодарную работу: поливать пестицидами галлюциногенные грибы под окном, кормить жареными мухами свирепого цепного паука, писать письма во все вышестоящие инстанции с жалобами на недопоставку горячей воды и отвратительную работу городского транспорта…        — Нет-нет! Что ты! Все было совсем не так! — Молли взглянула на него с удивлением. — Какие письма? Какие жалобы? Они заставляли ее чистить посуду, стирать, стряпать и мыть щеткой лестницы!        — Да-да, вот про лестницы я как-то упустил из виду… — Антиплащ хмыкнул. — И вот однажды эти зловредные сестры пришли в каморку к Пылюшке и сказали: «Слышь, Пылюшка, мы тут собрались потусить вечерком в крайне неприятной компании, нет ли у тебя лишнего билетика в порно… ну, то есть, в «Клуб веселых девчат»? Обещаем, что на этот раз мы тебе заплатим наличными!»        — Да нет же, нет! Ты все перепутал! — Молли хихикнула. — Они сказали ей: «Мы едем сегодня вечером на королевский бал! Так что приготовь нам к этому времени наши самые лучшие наряды!»        — Что ж… вполне возможно, что речь действительно шла только о нарядах. — Антиплащ призадумался, потирая колени. — Так что пришлось Пылюшке изрядно поторопиться со стиркой, глажкой, штопкой и прочими бытовыми услугами — согласно, разумеется, действующим расценкам. И вот, когда пришел назначенный час, мачеха и ее дочери, элегантно, модно и со вкусом раздетые…        — Наверно — одетые? В шикарные вечерние платья!        — Я как раз это и хотел сказать… Итак, в назначенный час они сели в свои роскошные инвалидные кресла и покатили…        — В какие кресла? Они сели в роскошную карету!        — Ну, не важно. Главное — они наконец-то убрались восвояси… и Пылюшка — какое счастье! — осталась одна, сидеть перед телевизором, жевать печенье и с ужасом разглядывать счета за воду, газ и электричество: она всегда была любительницей посмаковать на досуге щекочущее нервишки криминальное чтиво… И вдруг, совершенно неожиданно (как всегда!) в гости к Пылюшке завалил ее мучимый жаждой, похмельем и головной болью двоюродный дядя…        — Да не дядя, а тетя! Это была Фея Крестная!        — Ну, разумеется! Фея Крестная… Ты, оказывается, все знаешь лучше меня! «Что ты так горько плачешь, Пылюшка? — спросил ее дядя… то есть тетя, Фея Крестная. — Неужели тебе не хватило контрамарки на выступление этого бездарного кривляки и горлопана Джастина Дибера? Я бы на твоем месте этому только радовалась!..» «Ах, тетя, — отвечала ей бедная Пылюшка, — если бы дело было только в этом! Просто на сегодняшний день у меня накопилось столько долгов по кредитам и ипотеке, взятой в Национальном Банке, что отныне в финансовом отношении я могу свести счеты разве что с жизнью…»        — Да нет же, нет, все было не так! Золушка сказала: «Я тоже очень хочу поехать на бал, дорогая тетя, но у меня нет ни одного красивого платья.»        — «И только-то? Ха! Ну, это дело поправимое, — заявила тетя. — Сейчас мы разденем твоего дядю, который храпит на диване в гостиной — он этого даже не заметит — и ты возьмешь себе все его шмотки…»        — Нет-нет! «Мы соткем платье из солнечного луча… а шляпка у тебя будет из нежных розовых лепестков, украшенная рубинами и топазами, а в волосах — бриллиантовая диадема, на пальцах — золотые перстни, а туфельки — из настоящего хрусталя…» Вот так!        — Платье из солнечного луча? Хм! Сомнительная вещица… По мне, уж лучше — и практичнее — было бы раздеть дядю…        — А карету для Золушки Фея Крестная сотворила из обыкновенной тыквы! А мышей превратила в лошадей, крысу — в кучера, а ящериц — в великолепных вышколенных слуг… А потом сказала: «Поезжай на бал, Золушка, но помни: вернуться ты должна до того, как часы пробьют полночь — иначе волшебство потеряет силу, и карета твоя вновь станет обыкновенной тыквой, лошади — мышами, а слуги — ящерицами, и тогда…»        — «И тогда останешься ты, Пылюшка, сидеть посреди дороги в том, в чем тебе и подобает согласно твоему положению в обществе и социальному статусу — то есть в куче всякого дерьма с гнилой тыквой в руках…» Да-да! И все же, несмотря на такую подставу, Пылюшка в сердцах послала добрую тетушку… то есть сердечно послала тетушке воздушный поцелуй, села в карету и отправилась на собрание Общества Анонимных Алкоголиков…        — Какого Общества? Она отправилась на Королевский бал!        — Ну, вполне вероятно, в те времена это так и называлось. — Антиплащ не сумел удержаться от усмешки. — И ее, выходящую из экипажа, увидел Прекрасный Принц, как раз в это время выруливший освежиться на задний двор — и, заглянув в пустую карету, спросил капризно: «А где же дядя? Почему вы не захватили с собой дядю, расфуфыренная вы дура — вместо всех этих идиотских побрякушек? С кем я теперь буду хлестать виски, играть в «орлянку» и в «очко», танцевать на столе нагишом, безобразно хамить всем окружающим и вообще, стремительно катиться по наклонной? Нехорошо».        — Нет! Ты опять все перепутал! Он сказал: «Вы так обворожительны и прекрасны, мадемуазель, позвольте пригласить вас на танец!» И целый вечер он не отходил от Золушки ни на шаг, угощал ее фруктами и мороженым и любезно с ней разговаривал… А потом она услышала, как часы бьют полночь — и бросилась бежать…        — И потеряла на лестнице искусственную челюсть…        — Да нет же! — Молли восторженно захохотала. — Она потеряла хрустальную туфельку! А потом он… Принц… нашел ее!        — Да. И подумал: «Одна хрустальная туфелька — это, конечно, хорошо, но отнюдь не комильфо; вот две туфельки — совсем другое дело, их всегда можно заложить в ломбард или загнать на барахолке по сходной цене». И он спешно, пребывая на тот момент в трезвой памяти и здравом уме, повелел искать по всему королевству вторую хрустальную туфельку…        — Не туфельку, а Золушку! Он приказал своим придворным ходить из города в город и примерять туфельку всем девушкам в королевстве.        — И не только, надо полагать, девушкам… А также всем встречным-поперечным подозрительного вида — невзирая на пол, возраст и отчаянное сопротивление.        — И в конце концов они нашли Золушку!        — Ага. Когда туфелька пришлась ей точно по размеру, один из придворных сказал: «Вот она, укрывательница краденого! Давайте-ка отвезем ее во дворец, к Принцу, пусть он конфискует ее имущество и женится на ней с особой жестокостью!» И они, мерзавцы, так и поступили…        — А потом Принц и Золушка сыграли веселую свадьбу!        — На радость двоюродному дяде, уснувшему в салате… Ну, вот и сказочке конец — а кто слушал, тому давно пора в койку… И спать, накрывшись с головой одеялом!        — Нет, нет! Расскажи еще что-нибудь! — Молли, сунув палец в рот, выжидающе смотрела на него, щеки ее раскраснелись, глаза блестели — на этот раз не от слез, а от предвкушения очередной забавной нелепицы, которую Антиплащ сейчас для нее придумает. — Ну, пожалуйста! Ты так смешно рассказываешь! Все совсем навыворот!        — Нет уж, — сердито отозвался Антиплащ, — хватит с меня на сегодня. Я — не добрый сказочник, Молли… я злой и свирепый людоед, который — ам, ам! — кушает под соевым соусом маленьких противных девчонок, не желающих вовремя отправляться на боковую! Поняла?        — Нет! Ты не людоед! Ты… смешной!        — Да неужели? Совсем недавно я тебе отчего-то смешным совсем не казался.       Молли не ответила.       Она молча легла и натянула на себя одеяло — недовольно, обиженно, до самого подбородка. Потом отвернулась к стене, прижав к себе перебинтованную полосатую игрушку, свернувшись калачиком, поджав под себя ноги, — и затихла… Уснула? Антиплащ не знал — да и не имел ни малейшего желания это выяснять. Он по-прежнему сидел на нижней ступеньке лестницы, глядя на муравьев, суетящихся возле его ног, — и ему казалось, что он, как один из этих безвестных безымянных трудяг, тоже тянет на хребте огромную ношу, в десятки раз превосходящую его весом — и она, вольготно расположившись у него на плечах, давит, давит, давит… Голова его пухла от мрачных дум. Как же все складывается… паршиво, безнадежно, беспросветно! Проклятый Войт! Проклятые герениты! Если Черный Плащ до них доберется, страшно представить… Он-то, конечно, ни в какую «бомбу» не поверит (или сделает вид, что не поверит!) до того момента, пока самым нагляднейшим образом не убедится в ее существовании… через 78 часов и 34 минуты! Антиплащ уныло вздохнул; разулся, оставшись в одних грязных прелых носках, поддел ногтем шов на подкладке внутри сапога и выцарапал из тайника под каблуком крохотный полиэтиленовый пакетик со злосчастными геренитами. Ч-черт! Натерли эти штуки ему мозоль… и в прямом, и в переносном смысле, никаким пластырем не заклеишь!.. Он вновь вздохнул, вытряхнул герениты на ладонь и несколько секунд рассматривал белесовато-серые неприглядные камушки, похожие на помет крохотной, неведомой науке пичуги. М-да, если его, Антиплаща, все-таки найдут, извлекут из-под земли на свет божий и начнут обыскивать, в сапогах их, конечно, не спрячешь, Черныш в своем неудержимом сыщицком рвении не побрезгует не только раздеть двойника буквально донага, но и просветить со всех мыслимых ракурсов рентгеновскими лучами. А раз так… хорошо бы герениты где-нибудь перепрятать — временно, на всякий случай, так, чтобы и Черныш до них не добрался, и в то же время оставалась возможность как можно быстрее передать их Мегавольту… но где спрятать? Куда? Как? Оставить их у Бушрута — с тем, чтобы он завтра же тайно отправился на маяк и отыскал Мегса? Но сумеет ли Репейник, с которого копы и без того не спускают глаз, проделать эту тонкую операцию достаточно ловко и незаметно? Откровенно говоря — вряд ли… жидковат он для подобных авантюр, зеленый стручок, слишком нерешителен, слишком интеллигентен, слишком дорожит своей шкурой и — в куда большей степени — хрупким своим рафинированным покоем, слишком не умеет врать… Ни на кого в этом деле нельзя положиться, сердито признался себе Антиплащ, абсолютно ни на кого — и никому нельзя доверять… а уж тем более — доверяться! Похищенные в Павильоне алмазы и розовый жемчуг можно до поры спрятать и здесь, в погребе, пускай полежат до лучших времен; а что касается геренитов…       Он не успел додумать свою мысль до конца: что-то тяжело, с глухим стуком грянулось на земляной настил — там, наверху, в лаборатории — так, что закачалась лампочка на длинном шнуре, и мутным, щекочущим ноздри облачком повисла стряхнувшаяся с потолка потревоженная пыль. Антиплащ испуганно вздрогнул. Что это было? Взрыв? Землетрясение? Падение метеорита? Едва дыша, он достал из кармана куртки пистолет и взвел курок, прислушиваясь не только ушами — всем телом, готовый к тому, что сейчас, вот сию минуту откроется тяжелая крышка погреба — и ударит по глазам беспощадный люминесцентный свет, и мягко, прицельно упадет на голову прочная мелкоячеистая сеть — как на хищного, кровожадного, опасного, требующего особых методов поимки хищного зверя… И что толку сейчас в оружии — здесь, в этой глубокой, квадратной (волчьей!) яме он как мышь в мышеловке, ему все равно отсюда не выбраться, не отстреляться, не сорваться с крючка — так стоит ли лишний раз суетиться, сопротивляться и хвататься за пистолет, продлевая агонию, увеличивая себе и без того не маленький уже срок? Он вдруг представил себе, как его, с головы до ног опутанного сетью, вытаскивают из ямы — рычащего, брызжущего от ярости слюной, босого, лохматого, в грязных носках (ищущегося подмышками, хыхы!) — а вокруг кольцом стоят копы с автоматами в руках и держат его на прицеле, и на их лицах наряду с решительностью написано отвращение, и Черныш — тут как тут, руки в карманах, и торжествующая ухмылочка на ряшке, и вдобавок — идиотский сортирный юморок: «Эй, кто-нибудь, кто привит от бешенства, наденьте на эту гориллу намордник!..» Картина эта встала перед глазами Антиплаща настолько ясно, настолько отчетливо, во всех красочных неизбежных подробностях, что его начал одолевать нервный, нездоровый какой-то смех — не смех даже, а паскудное хихиканье; он сильно, с раздражением шлепнул себя ладонью по щеке. Неврастеник проклятый! Совсем спятил… или, увы и ах, еще не совсем? Так, может, уже и в самом деле пора — тихо и бесповоротно, не подавая никаких опознавательных сигналов съехать с нарезки?       Он подождал минуту, другую, третью… Тишина. Ничего не происходило. Наверху — ни стука, ни скрипа. Никакого движения. Ложная тревога? Еще чуть помедлив, он неторопливо опустил пистолет, ощущая, как неистово колотится в груди захолонувшее сердце, как противно липнет ко взмокшей спине тонкая водолазка… Где-то в углу, на ящиках, под сбившимся в комок одеяльцем заворочалась во сне девчонка, перевернулась на другой бок — Тигруша выскользнул из ее объятий и шлепнулся на пол, раскинув лапы, безмятежно глядя в пространство бессмысленными своими, пластмассовыми голубыми глазами. Антиплащ поднял это пухленькое, мяконькое полосатое тельце и взвесил на руке; пронесло, сказал он ему беззвучно, одними губами, на этот раз — пронесло… но что будет завтра? А послезавтра? А потом? Тигруша не ответил, по-прежнему беспечный, веселый, улыбающийся, с круглым упитанным пузиком, с трогательной повязкой на боку, с пришитой на спине биркой с адресом «Черри-лейн, 17-23», весь такой уютный, теплый, позитивный и оптимистичный, что становилось противно… Мне бы твой бездумный пластмассовый оптимизм, тоскливо подумал Антиплащ, лежал бы сейчас, сложив лапки, под боком своей сопящей во сне четырехлетней хозяйки и горя не ведал… Впрочем, может статься, ты еще и сослужишь мне добрую службу, полосатый мой, неизученный наукой друг — наверняка сослужишь… сослужишь ведь, а? Но Тигруша молчал — и в пристальном его, неотрывно устремленном на Антиплаща непроницаемом взгляде преступнику определенно мерещилась укоризна…