Смерти нынче заняты

Болела голова. Это немного смешило. Копье пробило легкий кожаный панцирь, с разлету вошло в живот — он чувствовал холодный, шершавый наконечник; кровь пропитала хитон и хлюпала под ногами. А болела именно голова: падая, ударился скулой о борт чьей-то колесницы, и легкий шлем не спас, сорвался и откатился прочь… Теперь Атанас сидел, опершись спиной о ту самую злосчастную колесницу, глубоко завязшую в грязи, — втягивал воздух короткими, редкими вдохами и смотрел на поле боя. Может быть, от удара его глаза приобрели вдруг необычайную зоркость, и он различал каждого коршуна, опустившегося на тела, видел ссорящихся ворон, отмечал слабое шевеление тех, кто еще не отправился в мрачное царство Аида… И обострился слух, позволяя впитывать скорбную музыку стонов, хрипов, лязга металла и карканья воронья. Зато подводила память. Сколько ни силился — не мог припомнить город, за который был бой, и имя царя не мог припомнить, и причина боя не желала выступать из туманного марева воспоминаний. «Почему это здесь столько трупов? — думалось тупо. — За что бились?». А солдаты смеялись и говорили, что затмят славу Трои. Они затмили ее — померев из-за столь же ничтожной причины, как и защитники Крепкостенной… Что ж там не поделили наш басилевс с этим… как его? Бабу, как в Трое? Налоги? Славу? Боль накатывала после каждой попытки вспомнить, будто Мнемозина* изо всех сил лупила по дурной черепушке, пытаясь выстучать: не о том думаешь! Ты о важном…о важном! Важным была Дианта. Боги не послали Атанасу наследника: мальчики умирали, едва родившись, но вот появилась девочка — отцовское сокровище. И теперь он, продираясь сквозь головную боль, вспоминал ее смех, и блеск глаз, и выдумки, из-за которых в дом к Атанасу часто с гневными жалобами являлись соседи. Вспоминал, как в первый раз явились не жаловаться, а просить руки дочери, и он с удивлением понял, что вечно хохочущая босая девчонка вытянулась в красавицу, о которой разошлась слава по всей Фессалии. «Как быстро они растут, — думал Атанас, провожая глазами колесницу Гелиоса в небесах. — Кажется, совсем недавно я ее подкидывал к солнцу на руках, а вот… Ну, Панталеон о ней позаботится. Хороший выбор…и она рада… жаль, не успею на свадьбу». Он-то думал — туда и назад. Дойдут до этого города (как его бишь?!), быстро затмят славу Трои — и обратно, в Фессалию, к деревеньке неподалеку от Фарсала… В насмешку ли его назвали Атанасом — бессмертным? Голова наливалась чугунной тяжестью и огнем, но он не закрывал глаз, не переставал вслушиваться. Щелканье ножниц плыло над полем отгремевшей битвы: это мойра Атропос одну за другой перерезала нити судеб, и он ощущал, что там, среди прочих, подрагивает и его нить — непрочная, натянувшаяся, готовая в любую секунду трепетно лечь под лезвие… Свист меча и колокольчиковый смех словно рождались из звуков перерезанных нитей. Они ходили по полю — свист и смех — не распугивая падальщиков. Они останавливались над теми, кто не умер, а только еще умирал. И он замолкал навсегда. Умирал с искаженным лицом, выпучив глаза, с застывшими проклятиями на губах, заслоняясь от чего-то — если к нему подходил свист меча. Умирал, улыбаясь, словно услышав добрую сказку, словно его коснулась невесомая рука блаженного забвения — если рядом слышался милый смех. Две смерти — безжалостная и милосердная — словно соревновались в своей жатве: одна шла напрямик, забирая на своем пути всех, вторая… «Зевс Вседержитель, — отстраненно подумал Атанас. — Она словно танцует» Еще подумалось, что видеть это и слышать — не для смертных… Ты же мертвый, — поправило копье, пошевелившись в ране от очередного вздоха. Прости, — согласился Атанас. Болит голова, вот и забыл. Нить уже легла на ножницы, задрожала в предчувствии последнего небрежного движения — и я могу видеть то, что не для смертных… слышать… — Ты все время промахиваешься. Девичий голос — певучий, безмятежный, вылепился из солнечных лучей, пронзающих кровавое побоище. Атанас моргнул и увидел хозяйку голоса — в светлом пеплосе**, с убранными цветками граната рыжими волосами, она замерла над очередным раненым, с укоризненной улыбкой глядя в пустоту. Пустота не ответила, тогда девушка наклонилась и осторожно отрезала у умирающего золотыми ножницами прядь волос. Напела что-то веселое, детское, положив руку воину на лоб, — и загорелый этолиец почил со спокойной улыбкой. Свист клинка — взлетели в воздух и растворились несколько криво срезанных прядей. Девушка покачала головой. — Удары твои неверны, а все потому, что смотришь в мою сторону. Может статься, тебе следует сменить оружие? Над полем неслись стоны. Ответа не было. — Или манеру поведения? Я слыхала, что до этого времени ты мазал только после того как Геракл намял тебе бока за жену этого царька… как ее звали? Свист прозвучал вхолостую, доказывая, что обладатель меча помнит эту историю. Девушка стояла, распрямившись и глядя туда, где далеко в небе Гелиос-солнце катил свою колесницу. — А теперь твой меч неточен, потому что смотришь на меня. Все время, и от этого мои ножницы тоже режут вкривь и вкось. И потому я задам тебе сегодня три вопроса. Вот первый из них: разве мог полюбить тот, у кого, как говорят, железное сердце? Мог ли полюбить Танат Неумолимый, рожденный этому миру в наказание Нюктой-ночью, тот, чей меч никогда не знал пощады, кто не ведает колебаний и кого страшатся даже олимпийские боги? — Нет, — глухо донеслось из пустоты, и Атанас наконец увидел того, к кому обращалась девушка: высокого воина в темных одеждах и с тускло блестящим клинком. Таким же блеском отливали крылья за спиной у воина, и Атанас порадовался, что не видит его лица. — Скажи мне тогда — мог ли он полюбить Макарию Блаженную, о которой говорят, что у нее никогда не сходит с лица улыбка, дочь Щедрого Дарами Владыки Аида и прекрасной Персефоны. Мог ли полюбить он Макарию, которую называют светочем подземного мира, которая отняла у него часть могущества, обратив ужас умирания в радость? — Нет, — голос отвечающего был тяжел и сух. Атанасу показалось, что воин в темных одеждах опустил голову, старательно избегая черных глаз Макарии. — Так ответь еще — могла ли Макария Блаженная, единственная дочь своего Владыки-отца, любимая внучка Деметры Плодоносной, Макария, к которой сватались, как раньше к ее матери, Аполлон и Арес, — могла ли она полюбить Таната Жестокосердного, у которого когда-то отняла часть силы? — Нет… — едва слышно прошелестело по полю боя, заглушив горечью стоны умирающих, вспугнув воронье безнадежностью, влитой в коротенькое слово… Воин в темных одеждах вложил в ножны свой меч — словно спрятал частицу самого себя. Девушка улыбалась, глядя на него, и цветы в ее волосах казались облитыми золотом. — Отец говорил мне о твоих чувствах. Ты немногословен до того, что твоим глашатаем пришлось выступить самому Владыке… Ты — правая его рука, и он был бы рад нашему браку. Но неужели ты думаешь, что он пойдет против желания единственной дочери? Атанасу казалось, что холод внутри отступил, и стоны на поле приумолкли, и щелчки ножниц затихли. Легкий ветерок шевелил кудри безмятежно улыбающейся девушки. Волосы мужчины стекали на плечи — лежали как мертвые. — Неужели ты мог подумать, что он даст согласие на мой союз с тем, кого я никогда не могла полюбить и кто никогда не мог полюбить меня? Разве это не весело? Воин не считал, что это весело. Атанас увидел, как судорожно вздрогнули его пальцы. Железные крылья опустились и висели за спиной безжизненно. — Поэтому, — сказала девушка с мечтательной улыбкой, — если хочешь жениться на мне — запасись колесницей. «Чем-чем?» — чуть не переспросил Атанас — непрошенный свидетель беседы. Воин недоуменно поднял голову. — Ну да, колесницей с четверкой скакунов. Мой отец похитил мать именно так. Наверное, это было захватывающе… и незабываемо. Во всяком случае, она это часто вспоминает. Так вот, если у тебя нет колесницы… Они теперь стояли совсем близко — две смерти, и пальцы Таната дрожали, когда он брал Макарию за руку. — Крылья, — прошептал он. — Есть крылья. — «И тогда, словно явившись из ниоткуда, на поляне возник мрачный бог смерти Танат, — напевно продекламировала девушка. — Схватил он своими могучими руками юную Макарию и взвился к небесам, не слушая ее отчаянных мольб, и железные крылья мелькали в воздухе…» Это звучит как песня, только вот железные крылья не очень-то вписываются. — Хочешь — для тебя они станут белыми? Голова болела отчаянно, и Атанас прикрыл глаза — на пару секунд. Когда открыл — на поле оставались только тела, умирающие да падальщики. И где-то в небесах гас железный отблеск. Да еще прощальным колокольчиком прозвенел смех, как бы говоря: «Он не мог полюбить, она не могла… какая разница, раз всё случилось?» А потом Атанас понял, что не он один смотрит вслед угасающему железному блику. Он явился словно ниоткуда: просто объявился среди пропитанного кровью поля. Мужчина в годах, которого можно было бы принять за земледельца: скромный хитон из небеленой ткани едва прикрывает колени, хламида темная и небогатая, пояс — из простой кожи. Ни доспехов, ни щита при незнакомце не было, только короткий меч на поясе, да еще искусно выкованный шлем, который он, как видно, снял только что и теперь держал в руках. Но в посадке слегка ссутуленных плеч, в том, как он стоял, как держал голову — было больше власти, чем в пурпурных гиматиях*** и венцах басилевсов. Налетевший ветер принес откуда-то белые перья. Шевельнул черные, с серебринкой проседи волосы мужчины, тот бросил: «Уймись, Борей» — и ветер в испуге отступил от поля битвы. Мужчина продолжил смотреть в небо — будто мог что-то рассмотреть в идеальной, ничем не нарушаемой сини. — Как быстро они растут, — задумчиво произнес он. — Кажется, только недавно… Он оборвал себя, поняв, что его слушают, и обернулся к Атанасу, и тот понял, что смотрит в лицо тому, чье имя произносят шепотом или в проклятиях, имя, заключающее в себе Стикс, Коцит, Флегетон и Ахерон****, муки Сизифа и Тантала и черную бездну Тартара… В пронзительных черных глазах подземного владыки странным образом мешалась усталость, вековая мудрость и тайная гордость за сделанный в незапамятные времена выбор. — У тебя есть дочь, — сказал Аид невыразительно. Атанас молчал. Он не кивнул. Он только слышал, как настойчиво трепещет нить его судьбы между двумя остриями ножниц. — Ты пьешь неразбавленное вино? «Нет, — хотел сказать Атанас, — я умираю». Тут он обнаружил, что копья в его животе больше нет. Владыка секунду рассматривал его, потом отбросил прочь как несущественное. — Так пойдем, — сказал так, будто слышал утвердительный ответ. Нить перестала трепетать. — Но ведь я… — сипло начал Атанас, обмирая от собственной дерзости, — я должен умереть? И ему показалось, что плотно сжатые, не улыбающиеся никогда губы дрогнули в подобии улыбки. — Это подождет. Видишь ли, смерть нынче занята, — он помолчал и поправил себя: — Смерти нынче заняты. И Атанас ступил раз, другой, стараясь не поскользнуться на собственной крови и держать на весу чугунную голову… …она болела отчаянно. В ней лупили Гефестовы молоты, и подводила память: туда просились слова, сказанные чужим голосом: «Как быстро они растут…». Он сидел, опершись спиной на колесницу, в луже собственной крови, а память сошла с ума, подсовывала то, чего никогда не было. Он был в бреду, и ему привиделись девушка, и воин, и долгие часы за пифосом вина в компании неулыбчивого собеседника. Впрочем, подумал Атанас, с копьем в животе еще не то может привидеться. Он поднял руку и ощупал копье — оно лежало у него на коленях. Раны не было, только мокрый от крови хитон. Тогда очень медленно Атанас поднялся на ноги — и устоял. Сделал шаг — и не упал. Тогда он сделал второй шаг, третий и пошел — куда? Он знал, куда. На свадьбу своей дочери. Он шел, переступая через расщепленные щиты и сломанные мечи, шел, не слушая стонов, хихикая пересохшим ртом — и у него страшно болела голова, раскалывалась от ужасного, грандиозного, совершенно божественного похмелья. Примечания * Мнемозина — богиня памяти ** Пеплос — разновидность женского хитона *** Длинный плащ из плотной шерстяной ткани. У особо знатных греческих особ окрашивался в пурпурный цвет. **** Четыре реки подземного мира