Нежное сердце

Моя возлюбленная, благородная Гюзань — очень капризная девушка. Прекрасная, словно рассвет, наблюдаемый с самой высокой пирамиды Миэрина, но капризная, как ветер над заливом. Прежде чем получить свое, я обхаживал ее несколько месяцев. — Почему ты так жестока, бриллиант моих очей? — спрашивал я ее, подкараулив вечером под чинарами в саду дома, где она служит. — Посмотри, я умираю от любви к тебе, в то время как все кругом умирают от бледной кобылицы, кинжалов Гарпии или драконьего огня. — От любви-то разве не лучше? — отвечала жестокосердная, позвякивая длинными серьгами с золотыми монетками, которые я ей подарил, продав отцовскую мастерскую. — Кроме того, я теперь свободная женщина и должна хорошенько подумать, достоин ли меня мой мужчина. — Чем же я тебе не люб? Я молод и силен, и вовсе не урод. Хочешь, я покрашу волосы в синий или лиловый, как господин Нахарис? Говорят, его борода и золоченые усы покорили даже нашу королеву! Гюзань смеялась, показывая мне ровные ряды жемчужных зубок и розовый язычок. — Может быть, и покорили, а может быть, и нет. Наш Хиздар тоже утверждал, что покорил драконью королеву, и даже отвел ее в Храм Благодати, а где он теперь? Свет моих ночей была права: славный Хиздар зо Лорак был казнен вернувшейся Неопалимой на площади Милосердия, которую построили на побережье на месте бывшего невольничьего рынка. Это было завораживающее зрелище — когда большой черный дракон подлетел к Хиздару, привязанному к оплавленному каменному столбу, тот завизжал, словно ему прищемили мужское естество, и обделался. Дракон сожрал его не сразу: сначала ударил хвостом по ногам, разбрызгивая кровь и дерьмо, потом вспорол острыми, как мечи, зубами живот, и блестящие синеватые кишки вывалились наружу. Все это время толпа ахала и рукоплескала, а несчастный Хиздар не переставал кричать, хотя его слабого голоса почти никто не слышал. Только потом королева скомандовала своему черному сыну: «Дракарис», и ее бывшего мужа охватило очищающее пламя. Жрец Мокорро, перекрывая голосом толпу, возвестил о справедливости Огненного бога и славе возродившегося в Неопалимой Азор Ахая. Да, моя капризная возлюбленная была права: в наше смутное время никто не может утверждать, что покорил женщину навсегда. Особенно такую, как Дейенерис или моя Гюзань. И все-таки я был влюблен в нее без памяти. Готов на что угодно за ласковое слово или поцелуй. — Ты знаешь, красная звезда моего сердца, что у меня есть свои люди в королевском дворце. Если ты подаришь мне ночь любви, я проведу тебя завтра к самому помосту, так что ты почувствуешь жар драконьего огня на своем лице. — Кого казнят завтра? — Моя козочка заинтересованно придвинулась ко мне поближе, так что я сквозь тонкую ткань ее токара (она приоделась, чтобы прийти ко мне под чинары!) почувствовал, как горячо ее бедро. — Не знаю, мое солнце, кого-то из предателей-вестероссцев. Может быть, Бурого Бена Пламма, а может быть, могучего капитана кальмаров. Моя возлюбленная фыркнула от едва сдерживаемого смеха: — Ты глупый, она не может казнить капитана! Кто тогда будет управлять ее кораблями? Я пожал плечами: — Женщины — это тайна темнее, чем ночь посреди дотракийского моря, моя звездочка. Кроме того, зачем нашей королеве корабли, если у нее есть драконы? Я слышал, что когда ее жажда крови и огня будет удовлетворена, она отправится вместе со своим огненным жрецом в Асшай, чтобы найти путь к свету через Тень. В Асшай дракон принесет быстрее, чем любой корабль. — Может быть, наша королева и женщина, — ответила моя милая, надув свои влажные яркие губки, — но она все-таки королева и не станет кормить драконов нужными людьми — только бесполезными. Я наклонился и поцеловал свисающий кончик ее токара, густо надушенный розовой водой. — Пусть так, ты, прекрасная Гюзань, королева моей души, и тебе виднее. Пойдешь ли ты со мной завтра на зрелище? — Если обещаешь и правда провести меня к самому помосту, то пойду. Но даже не рассчитывай на ночь любви, несчастный! — О, счастье моей жизни! Половину ночи? Пару часов? О, жестокая королева моих грез, хотя бы поцелуй! Мы сторговались на трех поцелуях в щеку, но по тому, как дрожали ресницы у моей прелестницы и вздымалась обнаженная грудь, я видел, что на самом деле не так далек от победы. *** Людское море шумело гораздо сильнее настоящего. Зимнее солнце едва проглядывало сквозь дымку высоких облаков, поэтому было не так жарко даже без навеса. Но все равно влажная духота, в которой запахи пряных кушаний, разносимых множеством торговцев, дым от жаровен и ароматы духов смешивались во множестве сочетаний, заполняла собой площадь Милосердия. В самой середине, там, где когда-то был сооружен помост для торговли живым товаром, возвышалась теперь высокая, выше человеческого роста, вытянутая площадка, сложенная из красного миэринского кирпича, с тремя черными, оплавленными драконьим огнем каменными столбами. Заканчивалась она с одной стороны большим алым шатром, в котором во время церемонии на новом белом троне из слоновой кости восседала наша Неопалимая королева, а с другой — небольшим возвышением, на которое приземлялись драконы. Я расстарался как мог, и места у нас были едва ли не самые лучшие. Забираться нам пришлось высоко, зато вся площадка со столбами была видна как на ладони. — Почему три столба? — шепотом спросила меня моя притихшая от внушительного зрелища возлюбленная Гюзань. — Для каждого из драконов свой, мой алый цветок. Когда выведут осужденного, мы сразу поймем, какой дракон из трех детей нашей Великой Матери прилетит сегодня на трапезу. Самый большой — черный, питается у среднего столба. Он силен и красив больше остальных, но убивает жертву слишком быстро. Зеленый — самый искусный убийца, делает это так, словно слагает величественную поэму. Белый — самый непредсказуемый и нервный, его Неопалимая редко балует человеческими жертвами. — А в нашем доме говорили, что королева приносит жертвы не дракону, а огненному богу, в надежде получить какой-то знак. — Так оно и есть, мое сердечко, — сказал я и прижал мою трепещущую козочку к себе, — только знаки эти разгадывает жрец Моккоро, а никто не знает, что у него на уме. — Этот человек внушает мне ужас, — сказала Гюзань и прижалась ко мне еще крепче. — Не бойся, мой птенчик, я не дам тебя в обиду. Смотри, в шатре королевы появляются стражники и свита. Скоро все начнется. И действительно, Кровавый шатер заполнялся приближенными королевы. Сир Дедушка, блестя новыми золотыми латами, вышел вперед со своими стражниками и как следует осмотрел шатер и площадку для Огненной казни. — Какой он красивый! — не сдержалась от вздоха моя коварная возлюбленная, когда на помосте появился великолепный господин Нахарис. Я, слегка обидевшись, отпустил ее талию: — Да, он хорош, быть может, он защитит тебя от дракона или от Огненного Жреца, если кому-нибудь из них вздумается сожрать твои прелестные грудки, моя милая Гюзань. Моя Гюзань ветрена, но не глупа. — Не сердись, — сказала она, словно случайно дотрагиваясь своей нежной ручкой, унизанной браслетами, до моего колена, — ты мне нравишься больше, чем господин Нахарис, даже без его великолепной синей бороды. — Немного тирошийской краски, и мои волосы засинеют не хуже, — сказал я, все еще хмурясь, — а его борода наверняка еще и колется, когда он целует свою любовницу-королеву. — Ох, вот она! — воскликнула Гюзань и даже подскочила на месте от волнения. По толпе прошел восторженный гул, когда в сопровождении стражников в латах и звериных шлемах Неопалимая матерь Драконов прошла на свое место. Она была одета в золотое одеяние, чем-то напоминающее открытые платья женщин из Кварта, однако ткани было использовано гораздо больше, так что казалось, будто хрупкая королева тонет в жидком золоте. Когда она вернулась к своим оставленным миэринским детям, ее волосы были опалены непослушным драконом Дрогоном. Теперь они слегка отросли и спускались к плечам восхитительными серебристыми волнами. На ее голове сверкала небольшая корона из красного золота, украшенная рубинами и аметистами, в тон ее прекрасным глазам, а на лице не менее ослепительно светилась милостивая улыбка. Королева села на трон и подняла руку — толпа, рукоплескавшая и кричавшая ей на древнегискарском «Миса, миса», затихла. Вперед вышел Огненный Жрец и прокричал голосом, похожим на звук огромной трубы: — Внимайте, свободные граждане Миэрина и всего Эссоса воле Дейнерис Бурерожденной, Неопалимой Королеве всех свободных земель и Матери Драконов. Сегодня Милость Огненной смерти падет на одного из несчастных преступников, не покорившихся ее воле, предателя, ослушника и убийцы. За все его преступления он достоин участи в миллионы раз худшей, чем чистая смерть в огне. Но велика милость нашей королевы. Тут герольды, стоявшие по бокам от трона, затрубили в тонкие горны, и стражники ввели осужденного. — Как он сказал, зовут этого преступника? — переспросила моя трепетная Гюзань. — Я не расслышал имени, моя весенняя ласточка, — ответил я, — но это вестеросец, как я и предполагал, посмотри на его кожу. Руки и ноги казнимого были туго стянуты сыромятными ремнями, а не цепями, чтобы Великие дети Неопалимой случайно не повредили зубы или когти о железо, когда будут рвать его тело на части. Узника держало четверо дюжих стражников, но, кажется, он уже смирился со своей участью и спокойно шел к месту казни. Его подвели к крайнему столбу слева. — Какой дракон прилетит на зов королевы? — спросила цветок моего сердца. — Белый с золотом, как она сама. Визерион. Нас ждет увлекательное зрелище, моя красавица. Между тем стражники привязали осужденного к столбу двумя толстыми цепями — одна прихватывала ноги у щиколоток, а вторая удерживала его за шею. Преступник был обнажен, только небольшая кожаная повязка закрывала его мужественность. Я попытался вглядеться в его лицо, чтобы узнать — все-таки не зря я был вхож во дворец нашей милостивой королевы и знал многих, кто потом взошел на огненный эшафот. Но в этот раз меня ждала неудача — сколько я ни старался, а по всему выходило, что этого человека я не видел раньше. На его левой щеке красовалось рабское клеймо в виде головы демона... — За что она казнит бывшего раба? — обеспокоилась моя нежная Гюзань. Она сама совсем недавно еще носила рабский ошейник и невольно делила людей на два разряда, гораздо больше сочувствуя тем, кто разделял ее печальную участь. — Не беспокойся, родник моей пустыни, наша королева не казнит невиновных. Жрец сказал, что он предатель, значит, так оно и есть. В этот момент королева поднялась на своем троне и сделала знак рукой, чтобы жрецы вынесли Рог Огня. Зрители, взбудораженные видом сегодняшней жертвы, снова затихли. Четверо жрецов, дюжих и крепких юношей с обнаженными телами, густо покрытыми красными татуировками, вынесли большой и тяжелый ларец из черного эбенового дерева, инкрустированный рубинами и золотом. Они медленно опустили его перед Неопалимой. — Он совсем не боится смерти, — прошептала мне на ухо Гюзань. Оказывается, вместо того чтобы следить за церемонией, она продолжала разглядывать осужденного. — Так ты все пропустишь, о ветерок над моими виноградниками, смотри на королеву, — сказал я. Однако женщины руководят нами, даже не отдавая приказов: мой взгляд невольно оторвался от великолепного зрелища и устремился на лицо того несчастного, что через пару минут должен был стать очередной огненной жертвой. Его лицо было сурово и спокойно, брови слегка сведены к прямой, как у многих вестероссцев, переносице, у глаз собрались морщины. В этом лице моя восторженная одухотворенная Гюзань могла бы прочесть тоску и усталость, но страха и правда не было заметно. Жаль, что от столба осужденному не было видно приготовлений королевы, потому что он был привязан так, чтобы смотреть на свою приближающуюся смерть. Это было правильно, но я бы хотел перед смертью видеть что-то столь же величественное и красивое, как наша хрупкая королева в золотых одеждах, поднимающая в тонких руках огромный черный Рог Огня. Королева поднесла его к своим алым губам и подула в него. Звука не было слышно, только на толпу и всех, кто стоял рядом с Неопалимой, дохнуло жарким, огненным ветром. Этот ветер летел над собравшимися зрителями, и от его дуновения закладывало уши. Многие, в том числе и моя бедняжка Гюзань, хватались за уши руками, чувствуя боль в барабанных перепонках. Дыхание Огня долетело и до приговоренного к смерти — я понял это по тому, как изменилось выражение его лица, исказившегося от боли. Но огненный ветер не убивает, он полетел дальше, призванный передать приказ одному из драконов, а из уха преступника вытекла только тоненькая струйка крови. Оставалось только ждать. Но вот, всего через пару напряженных тихих минут на горизонте затуманенном дымкой, показался величественный даже издалека силуэт белого дракона. — Смотри, любовь моей жизни, — сказал я Гюзань, — вот летит дракон. — О, о, — только и смогла вымолвить мое золотце и, трепеща, приникла ко мне снова. Я чувствовал такую гордость, словно этот дракон был моим собственным и подчинялся моим приказам. Думаю, что похожие ощущения одолевали многих зрителей. В этом и есть великая сила драконов — они пугают и влюбляют в себя одновременно. По мере приближения дракона, который летел неторопливо, словно давая возможность всем людям сполна насладиться своей красотой, грудь связанного преступника вздымалась все сильнее. Он напрягся в своих путах и весь подался вперед, словно желая побыстрее встретиться со своей участью. Наконец дракон опустился на край площадки, расставив ослепительные крылья в стороны и издавая приветственный крик для своей матери. На секунду я заставил себя обернуться и посмотреть на королеву. Она смотрела на Визериона с такой любовью, с которой редкая мать смотрит на свое человеческое дитя. На губах ее блуждала улыбка, а глаза затуманились. В детстве мне рассказывали сказки о людях, умеющих мысленно разговаривать со зверями, но до того, как я впервые увидел Неопалимую и ее детей, я не верил в них. Визерион еще немного покрасовался перед толпой и сложил крылья. Его шея вытянулась, а ноздри, из которых поднимался едва заметный дымок, раздувались — он почуял свою жертву. Теперь все взгляды были прикованы не только к дракону, но и к человеку, привязанному к столбу. Самое красивое в этом зрелище — сравнение человеческой немощи и драконьего величия. Но узник не закричал от ужаса, не заплакал и даже не обмочился, когда дракон, сделав пару неуклюжих шагов по площадке, приблизился к нему. Голова дракона остановилась совсем близко от осужденного, и мы с моей трепетной Гюзань видели, как плавятся волосы на его груди и краснеет обжигаемое дыханием огненного зверя лицо. Тут дракон открыл пасть и высунул длинный острый язык, словно решив попробовать угощение на вкус. Зрелище было одновременно страшным и забавным, так что моя Гюзань невольно засмеялась, пряча свое прелестное личико у меня на плече. Потом дракон действительно лизнул смертника, оставляя красный след от ожога на его груди и лице. Зрители захлопали в ладоши, одобряя представление. И только тут я заметил, что тот, кто должен сейчас умирать от ужаса, тоже улыбается. Едва заметно, только уголками губ, но — улыбается. Визерион отступил от своей жертвы на шаг и встал на дыбы, издавая пронзительный крик. «Давай! Убей его! Выпусти ему кишки!» — кричали в толпе, подбадривая дракона. Я посмотрел на королеву — она сидела на своем троне напряженно, сурово сжав губы и с силой обхватив подлокотники. Только по ее виду я и понял, что что-то пошло не так. Быть может, этот преступник — колдун и обладает особой магией, повелевающей драконам? Тогда почему он позволил Визериону обжечь себя? Я терялся в догадках и только на всякий случай покрепче обнял свою возлюбленную. Королева поднялась с трона и громко, ничуть не тише Огненного Жреца, скомандовала своему непослушному сыну: «Дракарис!» Визерион раскрыл крылья, сделал ими несколько мощных взмахов и взлетел над площадкой. Покружив над осужденным, он снова опустился перед своей жертвой и снова издал крик, теперь звучавший скорее как жалоба. Толпа разочаровано загудела. Королева посмотрела куда-то в сторону и отдала приказ. Слуги бросились его выполнять и через несколько минут приволокли на площадку свежую коровью тушу. Дракон обрадованно заклокотал горлом и захлопал крыльями, отчего стал похож на огромную птицу. Не обращая больше внимания на непослушного сына, королева пошла вперед, прямо к узнику, словно охваченная огненным сиянием — ее золотое одеяние переливалось при каждом шаге. Она медленно обошла столб с привязанным к нему человеком и встала прямо перед ним, точно так же, как незадолго до этого стоял ее белый дракон. Королева внимательно посмотрела в лицо того, кого приговорила к смерти. Потом протянула тонкую белую руку и потрогала свежий ожог на его груди. Она что-то тихо сказала преступнику, и он, разомкнув запекшиеся губы, ответил ей. — Быть может, она теперь помилует его, — едва слышно прошептала моя добросердечная Гюзань. — Он так смотрит на нее... — Как? — Хотела бы я, чтобы ты так смотрел на меня, благородный Руфас. — Хорошо, что ты, о фиалка моих ночей, не королева, — ответил я, указывая на площадку, потому что стоящая там женщина достала длинный тонкий прямой кинжал, висевший в ножнах у нее на поясе, и, приставив его к сердцу узника, снова что-то тихо сказала ему. Острый блестящий кинжал вошел в его грудь между ребер, медленно погружаясь в тело. Казнимый прикрыл глаза и выдохнул остаток жизни в лицо королеве. Жрец Мокорро со своего места начал возглашать о величии Матери Драконов, о ее справедливости и милосердии. Толпа, подхватывая его слова, закричала хором: «Миса! Миса!» Моя возлюбленная Гюзань утирала слезы, бежавшие из ее прекрасных глаз. А королева все стояла и стояла, не вынимая кинжала из тела, глядя в лицо умершему. И когда наконец она, словно очнувшись, с силой вытащила свое оружие, даже при ярком свете дня было видно, как ослепительно засияло его лезвие. «Азор Ахай!» — вскричал Огненный Жрец. «Азор Ахай! Азор Ахай!» — подхватила толпа. Королева подняла горящее лезвие над головой и, снова торжествующе улыбаясь, повернулась к ликующей толпе. Нас с Гюзань тоже охватил восторг от свершившегося чуда. Мы вскочили со своих мест и обнимались и целовались, не стесняясь никого. И в ту ночь моя возлюбленная Гюзань подарила мне всю себя без остатка, даже не истребовав обещания отвести ее в Храм Благодати. Но я честный человек и люблю мою капризную девочку больше жизни, так что возьму ее в жены, как только получу повышение по службе и смогу содержать собственный дом. Иногда в жаркие ночи моя возлюбленная, огонь моих чресел, грустнеет и, вздыхая, говорит: «Все-таки жаль, что мы так и не услышали, о чем говорила королева с тем узником!» — Визерион не слушается и не желает убивать тебя. Почему? Что это за колдовство? — Это не колдовство, Дейенерис. Это ваше нежное сердце не может заставить его подчиниться. — И это говоришь ты, который сейчас умрет если не от огня, так от моей собственной руки? У меня давно нет никакого сердца, Джорах. Я — Азор Ахай. Я пою песнь Огня, который опаляет все снаружи и холоден внутри, словно Лёд. — Нежное сердце, — ответил он, когда острие кинжала вспороло его кожу и вошло в плоть, — нежное сердце, полное сострадания и любви.